Галиевская Инесса родилась 11 июля 1934 года в Бобруйске (Белоруссия), вернулась в Минск, окончила педучилище и пединститут, работала педагогом в школе. Репатриировалась в 1999 году. Муж, Каганович Яков, умер в Белоруссии. Сын Игорь (1958 г.р.) живет в Белоруссии, внучка Светлана Галиевская, капитан израильской Армии, живет в Израиле.

Я ПОМНЮ

В июле этого года мне исполнилось 80 лет, но те события живые, болезненные, горькие живут во мне.

Я родилась в Бобруйске. Мы жили в авиагородке. Мама, Груня Хайкина, работала в библиотеке. Она закончила рабфак и училась в институте. Папа, Владимир Войичок, был офицером — инженером по авиатехнике.

Потом мы переехали в Могилёв. Я помню, как мне хорошо было дома, как красиво меня одевали. Папа иногда говорил маме: ”Наша мейделе задирает носик” .А мама отвечала, что наша мейделе папина дочка. Папа говорил: ”Вос, вос, а гиц ин паровоз“, и они оба смеялись. Папа получал Ворошиловский паёк (там часто был даже шоколад). Он часто водил нас с мамой в парк в «Кафе — мороженое».

В мае 1941 года все семьи военных выехали за город. Мы жили в палатках. Нам привозили с аэродрома «военную” еду. Мы много бегали по лесу, по лесным полянам. Но как-то всё быстро прошло .

Однажды ночью папу вызвали, а утром пришел военный и велел всем быстро собираться. Мы уезжали домой, уже были поданы машины. А в машине он нас успокаивал: ”Не волнуйтесь. Это война. Нас бомбят, но это ненадолго ”.

Нужно было собрать вещи, необходимые в дорогу, и нас вывезли в безопасное место. Наши мамы метались из квартиры в квартиру, не знали, что брать, куда мы едем, плакали. Моя мама нашла большой чемодан, сложила наши вещи. Она взяла огромное верблюжье одеяло, и я его несла, потом привязала его к большой зелёной кастрюле за ручки. Я не хотела одеваться теплее, но мама сказала, что надо, она не знает, куда мы едем.

Потом военный прошел по всем этажам и велел выходить на улицу. На улице все сели в машины, нас повезли на вокзал. Когда машины остановились, вокзала я не увидела. Стоял длинный состав вагонов, в них на полу было сено. Военный дал команду каждой машине занять один вагон. Возле вагонов поставили лесенки, и все наши соседи погрузились в этот вагон. Военный велел всем сесть на пол и тех, кому не осталось места перевели в соседний вагон. Эти вагоны назывались теплушки. Вечером поезд тронулся. Все немного успокоились, заснули. Утром поезд остановился на какой-то станции. Все женщины побежали за кипятком. Мы позавтракали. Поезд ещё загрузили. Он пошёл опять вечером, а утром мы услышали грохот, горела станция, мимо которой мы ехали.

Впервые стало страшно. Военный, сопровождавший нас, сказал, что фашисты бомбят наши города.

Очень быстро мы съели наши запасы еды. На станциях поезд не останавливался. Он ехал день и ночь. Остановки были в лесных массивах или вблизи колхозных полей. Наши вагоны бомбили, и мы выбегали из вагонов и прятались в кустах, в посевах, в каких-то огородах. Многим из тех, кто выехал с нами, как мне казалось, приходилось оставаться в тех местах без еды и необходимых вещей. Потом я поняла, почему мы выскакивали из вагонов. Я услышала звук, который издавали немецкие самолёты. Это был сигнал, что будут обстреливать или бомбить. Часто мы бежали по насыпи, а там лежали мёртвые люди.

Мы возвращались в свой вагон и иногда уже в пути понимали, что кого-то нет, лежали вещи, а хозяев нет. Эти вещи никто не трогал, несмотря на голод, который нас мучил. В вагоне было душно, еды не было, старались спать.

Иногда поезд останавливался на станции, и к вагону бежали женщины и протягивали куски хлеба, картошку в мундирах, молоко. Мы хватали еду у них из рук и сразу съедали. Однажды во время остановки, нашу дверь широко распахнули и мужчины стали втаскивать мебель. Все женщины стали кричать, стали у дверей, но их не слушали и велели убираться из вагона. Маму толкнули, и она упала прямо на мебель, стоящую возле вагона. Я кричала, и одна из женщин позвала военных. Они стреляли в воздух и вытащили мебель из вагона.

Поезд ещё долго стоял, к маме позвали врача. Она дала ей лекарства, сделала укол и сказала женщинам, помогавшим маме встать на ноги, что это зверство толкать женщину “в положении”. Я не поняла, что такое “в положении”, но поняла, почему маме было всегда плохо и её тошнило. Это от положения??!

В Орле мы пролежали в огородах, где росла картошка, очень долго. Весь день летали воющие немецкие самолёты и бомбили станцию, поезда и город. Было страшно, очень хотелось есть ,мы ели траву, а потом нас забрали в больницу с острым отравлением. Я не помню, что там со мной делали, как промывали желудок, что-то делали ещё. Пришла я к пониманию происходящего, когда меня и ещё трёх детей несли наши матери. Было темно, сил идти у детей не было. Матери узнали, что наш эшелон уходит, и со скандалом унесли детей из больницы.

Мама рассказывала, что мы ехали шесть недель. Страх и голод были постоянно, но в какое-то время нас перестали бомбить, а голод стал ещё сильнее. Очень пригодилась мамина большая кастрюля. Оказалось, что мама, когда что-то жарила, жир сливала в ту кастрюлю. Когда она была полная, жир забирал человек из деревни. В день, когда мы уезжали, мама взяла кастрюлю с собой. Она каждый день давала всем детям в вагоне по одной, две ложки из этой кастрюли на хлеб, на картошку. К концу пути кастрюлю выбросили. Мама говорила, что в ней было 5-6 кг жира.

Есть в моей памяти ещё один ужас, но я не уверена, что это было. На какой-то очередной станции наш состав остановился возле кустарника. Было много крапивы, каких-то цветов, мы сходили по”делам” и вернулись в вагон. Вечерело. Стало уже темно, и мы услышали самолёт. Приказывать прятаться нам было не надо. Мы выкатились из вагонов, помчались в кусты. Едва мы упали на землю, началась бомбёжка. Наш состав стоял дальше от станции, чем другие. Бомбили близко от станции, и в нашу сторону к кустам бежали раненые: белые повязки и одежда были в крови, многие были на костылях. Говорили о том, что это раненые из состава возле нашего эшелона. Утром позвали женщин помочь работникам станции, детей велели оставить.

Я не отошла от мамы и пошла рядом, держась за руку. Эшелона, который вчера был рядом, близко от нас, почти не было. Вокруг были доски, руки, ноги, тела мёртвых людей. Их надо было собирать в большие простыни и выносить на станцию. Люди со станции рассказывали, что поздно вечером пришёл поезд, который шёл на запад с боеприпасами, оружием. Кто-то, как только он затормозил, выпустил ракету вверх. Очень быстро появился самолёт и начал бомбить этот поезд. Боеприпасы взрывались и попадали в состав с ранеными. Было ли это так, не утверждаю, но когда думаю об этом случае, всё сжимается внутри.

Мне не было ещё семи лет, что-то виделось от страха. Когда во время второй Ливанской войны, я разносила еду, которую привозили для жителей района Менахим Бегин, сирена сообщала, что летит снаряд. Снарядов я не видела, но этот вой сирены так сжимал всё внутри, так болело сердце, что казалось опять та проклятая бойня, опять будут бомбить, и куда бежать. Я отвлеклась….

Нас привезли в город Уфа, потом машиной на станцию Сулья, далее на лошади в село Дуван. В селе нас с мамой отвели в дом, у хозяйки уже жил приезжий. Это был человек из Ленинграда. С нами он не разговаривал, взял мел и на полу провел прямую линию, сказав маме, чтобы за эту черту не заходили.

Потом мы легли спать. Спали мы двое суток. Хозяйка нас не будила, а когда мы, наконец, встали, дала нам еду. Нам выделили паёк, мама что-то готовила, это было летом. А потом опять не было еды. Мама работала в библиотеке, её начальница приносила ей очистки. Мама делала лепёшки с травой и мукой от первого пайка, варила затирку. Я не знаю почему, но чувство голода всегда было во мне.

Осенью я пошла в школу. Писали мы карандашами на газетах. Учительница была очень красивая и добрая, она тоже из Ленинграда. Она была больна, иногда во время рассказа она падала на пол. Нас предупредили не трогать учительницу, сидеть на месте тихо, тихо. Потом она поднималась, смотрела на нас и продолжала урок. Одна старушка – уборщица говорила, что у учительницы падучая.

А зимой случилось что-то непонятное. Маме показалось, что её зовут. Она встала рано утром или ещё ночью и пошла на хозяйскую половину. Хозяйка что-то делала в погребе, и мама свалилась в погреб, больно ударилась и потеряла сознание. Хозяйка очень быстро нашла подводу и отвезла её в райцентр. 25 января 1942 года у меня появилась сестричка Люся. На правой ручке у неё было 4 пальца, ладонь была искалечена.

В ходе военных действий мой отец писал письма, разыскивая свою семью. Один раз, в ответ на его запрос, ему ответили из больницы г. Орла. Ему прислали справку о моей болезни и смерти. Отец перестал искать дочь и тогда уже послал аттестат на имя и фамилию жены, и нам его переслали. Мама плакала, а я ждала. Этот денежный аттестат нам очень помог.

Мама стала покупать у местных картошку, молоко, иногда мясо(конину),собирала лебеду и крапиву.                                                                                                                                           51

В доме было холодно и голодно. Люсю положили в чемодан, с которым мы приехали. Она всё время плакала, у мамы не было ни молока, ни сил. Хозяйка взяла наши верблюжье одеяло, деньги из аттестата и выменяла его на козу, научила маму доить, молоко доставалось и мне. Позже нам привезли дрова, большую русскую печь немного протапливали и чемодан ставили на печь. Мама работала, я была нянькой и мне это очень не нравилось.

Я понимала, что Люся у нас искалечена войной.

Зимой 1943 или 1944 года мы опять замерзали, дров не было, деньги уходили на продукты, которые стоили очень дорого. Приезжие в Дуване были ленинградцы, сосланные по делу Кирова. Люди городские тяжело приживались в глухой деревне, голодали, мёрзли, как эвакуированные. Местные власти не имели указаний о помощи этим людям, они их гнобили как врагов и, заодно, не заботились об эвакуированных.

Я ждала встречи с папой, когда закончится война. Со временем стала хорошо учиться, внимательнее относиться к сестре, понимая, что она очень переживает из-за уродливой ручки, а болела она постоянно. Я знала, что отец нас найдёт. Как-то вечером я очень испугалась, услышав голос отца. А когда пришла в себя, я увидела папу в военной форме. Он громко разговаривал с нашим соседом. Потом они ушли и вернулись с охапкой дров, затопили печь, стали ужинать папиным пайком. Утром отец ушёл в райисполком, его долго не было. Приехал он на подводе. Он с соседом привезли в дом мешок муки, мешок перловой крупы, сахар и даже мясо, а попозже нам привезли много дров. Говорили, что отец угрожал начальнику пистолетом.

Это было большой радостью и папа, и еда, тепло. Его часть с фронта перебросили на расформирование. Он выбрал два дня и добрался до села Дуван, увидел свою дочь, родившуюся в эвакуации и нас с мамой.

В 1944 году отца направили в лётное училище в город Энгельс .Он перевёз семью в Балашов. Там в эти годы была засуха, земля потрескалась, и мы опять жили впроголодь. Моя мама, офицерская жена, закончившая рабфак, ходила стирать бельё, чтобы прибавить к папиным деньгам и пайкам.

Папа очень хотел уйти из армии. Ему нравилось работа в училище. Он мечтал попасть в Белоруссию. Ему казалось, что там, дома, нам всем будет хорошо. Отец демобилизовался в 1946 году. Мы приехали в Минск. Город был разрушен, жить было негде. Нас с сестрой отвезли в деревню к папиной сестре. Родители ночевали на вокзале. Днём искали работу. Папа стал работать на очень сложной американской машине по укладке бетона на главном проспекте Минска. Мама устроилась комендантом в общежитие — барак строителей. Мы жили в общежитии в комнате 8 кв.м., а в остальных комнатах жили девушки, которых еле живых вернули из Германии, они работали на стройке. Никто никогда не написал об этих несчастных женщинах с пустыми глазами.

Я училась в школе с белорусским языком, в русскоязычную школу меня не взяли, так как отец уже не был военным. В этой школе училось много ребят из наших бараков. У нас организовалась группа по добыче мёрзлой картошки. Мы уезжали в пригород и привозили мёрзлую картошку, которая оставалась на полях. Когда она размораживалась, мама пекла оладьи. Мы очень хотели есть и в те годы. Как моя мама могла это пережить и быть доброй ко всем, сберечь нас, сохранить семью? Моя Груня Хайкин!

Мы промышляли на Комаровском рынке. Это был самый многолюдный рынок города. Там торговали, воровали, пьянствовали. Мальчишки продавали сигареты поштучно, а я продавала воду. У меня было ведёрко и стакан. Я громко кричала “Кому воды холодной?” стакан за 5 или 10 копеек. На Комаровский рынок люди шли купить-продать. Пройти надо было через ров, полный грязи, торфа, воды. Были сколочены доски. Мальчишки их убирали и просили заплатить за переход. Плата была копеечная. Кто-то ругался, кто-то смеялся, и к вечеру у мальчишек были деньги. Другая группа мальчишек торговала сигаретами в россыпь и подворовывала у торговок варёную картошку в мундирах, лепёшки, огурцы, лук и другие готовые мелкие продукты, иногда просили и им давали. Такую работу нам организовал дядя Василий. Он был без ног, ездил на доске на колесиках и не давал нас в обиду. На старом пиджаке у него была Золотая Звезда. На базаре было ещё два безногих инвалида , они собирали милостыню. Было много мужчин – инвалидов, но они ходили, что-то ремонтировали, продавали , играли на гармошке. Историю Отечественной войны мы выучили на Комаровском рынке. Потом дядя Василий собирал нас всех, бросал нашу выручку в кепку, делил всем понемногу, мы несли это своим мамам. А мужчины покупали денатурат и пили. Уж очень эти люди были страшные, какие-то синие, вялые. Однажды, мы не нашли наших безногих, дядя Василий передал через одного инвалида, чтобы мы больше не ходили на базар, что их увезли далеко. Много лет спустя я прочла у Веллера и узнала, куда их увезли. Читала и рыдала, я и сейчас помню, как смотрел на нас худых, голодных детей, этот высокий красивый человек. Так закончилась наша Комаровская школа жизни.

Мы учились теперь только в нашей белорусской школе, учились серьёзнее, Комаровка многому научила. Очень часто после уроков мы работали на расчистке развалин города. Город строился, уже многие ребята пошли работать, их семьям стало легче, сытнее. Иногда мы вновь объединялись, чтобы помочь тем, у кого пропали карточки, собирали продукты и деньги. Даже ходили к директору школы и просили, чтобы этих ребят кормили в школьном буфете, делились своими скудными “ссобойками”.

Я стала искать работу, когда получила паспорт. Однако на предприятиях, где я проходила собеседование, была работа для людей с хорошим зрением. А у меня в 16 лет, были очки с D +2. Я не видела деталей.

У меня в школе был подшефный класс, и я часто после поисков работы, шла к своим малышам отвести душу. В один из таких дней меня позвал директор школы и предложил работу старшей пионервожатой. В школе было 30 классов, и вожатой должно быть не меньше 18 лет да и образование. Однако всё решилось с помощью учителей этой школы. Школа до войны была еврейской, учителя вернулись и работали в белорусской школе. Они решили, что я “это наша девочка” и надо ей помочь. Моя классная руководительница Софья Яковлевна, учителя Натан Исакович Палей и Лазарь Мойсеевич Ляндрес, Сима Абрамовна Видзон, Мария Борисовна Барншевская, Рива-Злата Ихлейбовна Зайденкном, Коган, жена директора Юлия Григорьевна и другие помогли мне начать работать в школе. Это была другая жизнь, есть хотелось, одеть было нечего, но это было счастье. Всё хорошее, что есть во мне — это дар этих людей. Я училась у них всему : ходить, говорить, любить детей, уважать людей и училась, училась. Я храню в душе всю жизнь благодарность каждому из них. Помню и люблю.

Источник: «Книга памяти. Воспоминания жителей Цфата, переживших ту войну». Израиль, Цфат, 2015.