Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Гольдштейн ( Усвяцова) Белла

Goldstein1

Педагог, журналист, руководитель Иерусалимского клуба молодых журналистов. Репатриировалась в 1995 году.
Живет в Иерусалиме.
У нее дочь Шломит и внук Итамар

СТАРИКИ И ДЕТИ УМИРАЛИ ПЕРВЫМИ

Когда я родилась, я увидела не свет, а тьму, потому что это произошло в подвале. Родилась я в 1942 году в самый разгар войны — во время эвакуации моих родителей из Одессы в город Нальчик. За день до маминых родов хозяйка нашей съемной квартиры, заявила: «Немцы скоро войдут в город. Если выяснится, что вы, евреи, живете у меня, мне не поздоровится, Уходите по-хорошему, а то плохо будет».

Папа с мамой перенесли свои пожитки в подвал старого, полуразрушенного дома напротив. А потом перевезли туда и слабого, больного нашего дедушку Натана на его инвалидной коляске. Именно там, на следующий день я и родилась. Услышав мой громкий плач, хозяйка прибежала к нам в подвал и без поздравлений, принятых в таких случаях, заявила: «Девочку отдаете мне! Как вы ее хотите назвать? Беллой? Ладно. Отдайте, прямо сейчас. Здесь грязно, сыро, ни воды, ни света. Вам все равно пропадать, а ее я выращу, Только звать ее будет не Белла, и фамилию я ей дам свою – Лысенко».

Goldstein2

Положение было отчаянным. Что делать? Остаться в подвале – означало отдать себя на растерзание гитлеровцам. Бегство и скитания с младенцем на руках и с не ходячим старцем ничего хорошего не сулило. Мои родители совсем уже было решили остаться, но тут в подвал ворвалась папина младшая сестра Минна Вольф, явилась, как бог на колеснице: наверху нас ждала телега, запряженная хилой лошадкой. «Быстро – в телегу, и на вокзал! Уходят последние эшелоны! Оставаться – гибель!», — скомандовала она, решительно вырывая из рук мамы сладко спящего ребенка, то есть меня, и побежала к телеге. Родители с коляской, в которой сидел дедушка, ринулись за нами.

На вокзале перед каждым вагоном шла битва не на жизнь, а на смерть, за право прорваться внутрь. В ход шли кулаки, локти, колени, дикая брань. Мой папа, много лет спустя вспоминая этот день, горько констатировал: «Людей грузили, как скот, в специальные, предназначенные для животных, теплушки, но нашей семье места не досталось даже в них».

Паровоз загудел, и состав медленно двинулся вперед, а мы остались на платформе вместе с толпой таких же неудачников, не сумевших попасть в спасительный эшелон. Оставалось надеяться только на чудо. И чудо произошло! В Нальчике жила Люба, родная сестра мамы, которая разыскала нас и увезла к себе домой. Люба была замужем за горским евреем-вдовцом с детьми. Жили они в Колонке, туда она нас и доставила. Мы поселились в подвале их дома и прятались там. Еду нам спускали на верёвке, на веревке же поднимали и наше ведро. Чтобы не было слышно моего плача, меня обкладывали подушками. Все это продолжалось, пока не окончилась оккупация Кавказа. Немцы отступили, оставив за собой руины. Железная дорога была разрушена, но многие стремились уехать из этих страшных мест, и вместе с толпой мои родители с дедушкой и со мной двинулись на грузовике, подобравшем нас и других таких же, как и мы, горемык.

Мы приютились на буферной площадке платформы с заводским оборудованием, ехали и крепко держались за металлические конструкции и друг за друга, так как ежесекундно рисковали оказаться под колесами. Потом, когда платформу отцепили и нам предложили «очистить» эшелон, мы перебрались наверх и продолжали путешествие на крыше, где было гораздо просторнее, но еще опаснее. Вскоре для нас нашлось место в вагоне, и мы уже было расслабились, как неожиданно поняли, что обрели его из-за «естественного отсева» — в поезде началась эпидемия дизентерии.

Старики и дети умирали первыми. Я была на грани между жизнью и смертью, но выжила, а дедушка наш умер, да будет благословенна его память. На каком-то полустанке его тело вместе с телами других ушедших в мир иной, вынесли из поезда, чтобы похоронить на насыпи возле железной дороги. Мои родители заполнили бланки с его и своими анкетными данными, но мучительные их попытки установить после войны место его захоронения были безуспешныGoldstein3

Мой папа был не родным сыном дедушки Натана Гольдштейна, а усыновленным. После смерти его матери Сони Хин, троих ее детей разобрали родственники, папу взяла его тетя Берта и ее муж Натан, жившие в Аккермане, а двух его сестер – другая родня из Одессы. Гольдштейны усыновили мальчика, заменили его фамилию Вольф на свою и даже изменили ему отчество. А его сестры Галя и Мина остались под своей фамилией Вольф. Революция разметала их семью. Папа оказался в Румынии, а его сестры – в Советском Союзе, и долгие годы связи между ними не было.

Натан и Берта любили приемного сына, как родного, дали ему хорошее воспитание и образование (папа прекрасно знал мировую и русскую литературу, владел шестью европейскими языками). Он окончил бухарестский политехнический институт (Высшая Политехническая школа короля Карола Второго), электромеханический факультет. Омрачал его учебу антисемитизм, с которым он постоянно сталкивался. Отец был способным студентом, уже тогда у него было несколько запатентованных изобретений. Но преподаватели старались не замечать его способностей и делали все, чтобы занизить ему отметки. Для этого, как правило, ему предлагали задачи повышенной сложности, но он легко их решал, после чего обычно слышал одно и то же: «Эх, Гольдштейн, толковый ты парень, жалко, что еврей!» В то время в Румынии активно распространялась фашистская идеология, проводимая организацией «Железная гвардия», устраивавшей антисемитские студенческие демонстрации. Папа вспоминал, как однажды перед православной пасхой студентам-евреям был объявлен запрет входить на территорию института. Возмущенные этим, он и его друзья решили провести акцию неповиновения. Они были крепкими парнями, спортсменами, занимались боксом. В первый день пасхи они, как ни в чем не бывало, пришли на занятия, но войти в здание школы им не удалось — «гвардейцы» перекрыли им вход. Началась потасовка. Подбежал дежурный преподаватель и закричал, «Что за драку вы устроили? – Ты, ты, ты и ты! — указал он на них, называя их еврейские фамилии.- Немедленно выйдите на улицу. Иначе будете исключены за нарушение дисциплины! Вон отсюда!» И захлопнул за ними дверь.

В эмигрантской среде ходил в те годы по рукам роман Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито».

«В недалеком будущем, — говорилось в нем, — состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрированные в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание оных живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью». Прогнозы Эренбурга казались неправдоподобными, воспринимались как метафора, но заставляли задуматься о том, как существовать в новой реальности. Мой отец к тому времени окончил учебу, работал инженером, преподавал, написал на румынском языке и издал популярный в те годы учебник «Радио». Его мамы Берты уже не было в живых. Они остались с Натаном вдвоем, и вопрос о необходимости уехать из Румынии практически был решен.

Оставалось лишь выбрать направление. Тут, очень кстати, их посетил некий американский бизнесмен, друг тети Адели, жившей в городе Сент-Луис. Ознакомившись с папиными патентами, американец указал на изобретение противоугонного устройства для автомобилей. «Тебе стоит поехать в Америку, – заключил он. – Только одно это изобретение принесет там миллионы, и я готов помочь тебе в этом. Не теряй своего шанса!» Папа обещал приехать в скором будущем, но пока ему не терпелось встретиться, наконец, со своими сестрами, о которых он долгие годы ничего не знал. Сейчас, когда такая возможность появилась, жалко было не воспользоваться ею. К тому же приезжавшие в Румынию советские пропагандисты сладко вещали о самой справедливой в мире стране, о коммунистическом рае, о всеобщем равенстве, а главное, об отсутствии антисемитизма. В это хотелось верить, и они с отцом решили отправиться из Бухареста в Одессу.

Когда их пароход приблизился к Одесскому порту, папа вышел из каюты проверить, идет ли дождь. Он никак не мог решить, брать ему свое пальто или оставить на пароходе, Оно его обременяло: с чемоданами и инвалидной коляской, в которой передвигался отец, было нелегко. К счастью, шел дождь, и пальто пришлось надеть. Кто бы мог подумать тогда, что это пальто будет служить ему много лет, и без него ему бы пришлось ходить, как ходили все вокруг, в стеганой фуфайке.

В одесском порту его удивил ажиотаж, вызванный у окружающих его наручными часами. К нему то и дело подбегали с просьбой: «Продай часы!» «Вот тогда-то, — вспоминал он, — я и понял, в какой «рай» я попал!»

Но в полной мере он понял это, встретившись со своей младшей сестрой Минной. От нее узнал он, что их средняя сестра Галя Вольф, объявленная троцкистской, отбывает тюремный срок в Воркуте, что ее муж Владимир расстрелян, а их дочь Ирочку, родившуюся в ссылке, Мина забрала из детского дома и привезла в Одессу.

Трагически закончилась жизнь родного папиного отца Стефана Вольфа. В 1937 году он был арестован и умер в тюрьме, по-видимому, от побоев – был весь в крови. В тюрьме работал врачом друг их семьи. Врач привел на кладбище двух их родственников. Мужчины выкопали тело Стефана из общей тюремной ямы и похоронили отдельно. Он был легендарной личностью. Его имя упоминается в советское время в журнале «Тюрьма и каторга». Стефан сбежал с царской каторги, был в Японии, жил в Париже. Там, в Сорбонне, встретил Соню Хин. После женитьбы жили в Швейцарии. В Берне родился сын — мой папа, в Австро-Венгрии родилась дочь Галя, затем Минна. Потом они переехали в Одессу. Вольф был эсером. В Третьем отделении был о нем донос Азефа: «По доставке нелегальной литературы работает в городе Лемберке Стефан Вольф»

Мои папа и мама познакомились в Одессе. Мама Нина Гольдштейн, в девичестве Пан, родилась в местечке Городок Проскуровской области. В их большой и дружной семье было девять детей. К началу войны у большинства из них уже были свои многодетные семьи. Мама рано уехала учиться в Одессу. Сначала это было медицинское училище, окончив его, работала в больнице, потом училась в медицинском институте. Познакомившись с папой, она сразу влюбилась в него, а он, едва увидев ее, понял, что пришел конец его холостяцкой жизни. Они поженились, но вместо свадебного путешествия им были уготованы скитания по дорогам войны. Мама, прекрасно понимавшая советскую реальность, видела, что, несмотря на свою эрудицию, во многих абсурдных советских обстоятельствах, ее муж не в состоянии разобраться, и делала все, чтобы уберечь его от возможных роковых ошибок. Когда стал вопрос об эвакуации, она сказала: «Никому никогда не говори и не показывай, что владеешь шестью иностранными языками! Благо, русский у тебя превосходный, никто не придерется! О жизни и учебе в Румынии – молчок! Окончил, якобы, Одесский политехнический. Документы, якобы, пропали». И потом, когда наше многотрудное многомесячное путешествие на Южный Урал подходило к концу, уже перед самым выходом из поезда мама снова напомнила папе: «Толя, ты помнишь, Одесский политехнический институт. Документы пропали!» Тут наш поезд прибыл в конечный пункт своего назначения город Орск Оренбургской (тогда Чкаловской) области, и папа, несмотря на отсутствие документов, вскоре нашел работу преподавателя по электротехнике и электро-спецтехнологии в ремесленном училище энергетиков. Мама устроилась на должность врача в поликлинике. Потом папа преподавал в нефтяном техникуме, а затем, когда в Орске открылся филиал ВЗПИ, вел кафедру электротехники, преподавал ТОЭ, занимался научной работой. Сохранились около тридцати его авторских свидетельств на изобретения, актуальные и в наши дни.

Нас, эвакуированных, расселили в поселке «Крекинг» в наспех сколоченных бараках. Говорили, что до нас в них держали заключенных. Их отправили на фронт, так освободились места для беженцев. Нашу семью поселили в маленькой комнате, единственным удобством которой была печка. Ни туалета, ни воды, ни мебели не было. Стояли сорокаградусные морозы.

Наши убогие жилища (архитектурный стиль «позднее барако») стояли рядами вдоль не мощеной дороги. Осенние дожди размывали ее, превращая в желтое мутное болото, и ноги утопали почти по колено в желтой глине. Мне казалось это естественным, ведь я не знала, что существуют асфальтированные дороги! Да и свойство детства таково, что в каких бы тяжелых условиях ни находился ребенок, он обязательно находит для себя источник радости. Так было и со мной. Взрослые делали все возможное, чтобы детство мое было беспечальным. Я часто, почти постоянно, болела, и меня особенно оберегали. Наш барак был под номером 9, но я с этим не соглашалась, ведь, если идти от железной дороги, то он был первым! Мне нравился длинный коридор нашего барака, его скрипучий деревянный пол. А в нашей комнатушке, доски пола подскакивали и стучали, когда я прыгала, и это было здорово! Я любила смотреть на поезда, слушать гудки паровозов, мне нравился вкус жмыха, запах полыни. Нравился мне и запах гудрона, которым мы топили печку. С этим запахом в дом входило тепло.

Летом в Орске была мучительная жара. Рядом с нашим бараком стояла деревянная лавка (доска, приколоченная к двум пням). На этой лавке, когда жара немного спадала, обычно рассаживались женщины, как правило, по двое, чтобы искать друг у друга вшей. Распустив волосы, одна из них ложилась головой на колени другой и та рылась в ее волосах в поисках зловредных насекомых. Найденную вошь они давили ногтями. Каждый раз раздавался характерный щелчок, знак того, что враг уничтожен. Потом женщины менялись местами, и поиск продолжался.

По вечерам, когда становилось прохладно, эту скамейку занимали мы с папой. Я любила сидеть с ним возле барака. Папа постоянно курил. Уличного освещения не было – стояла кромешная тьма, зато хорошо были видны звезды, и папа рассказывал мне, совсем крошке, о Мироздании, Вселенной, звездных путях. Он читал мне стихи: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит…» «По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется, несется на всех парусах…» На этой скамейке он учил меня буквам, рисуя их в воздухе темного неба огоньком своей папиросы, и я рано научилась читать. Приходила мама. Вокруг нас обычно собирались соседи, поговорить с папой, послушать его. Он был прекрасным рассказчиком, знал ответы на любые вопросы и любил делиться своими знаниями. Когда были разговоры не для детских ушей, папа говорил мне: «Белочка, покажи, как быстро ты бегаешь», — и я стремглав убегала, а возвратившись, получала его похвалу «Быстрее пули!». Иногда я хитрила и убегала не так далеко, чтобы подслушать, о чем рассказывают взрослые.Goldstein4

Однажды я подслушала мамин рассказ о том, как она спаслась от гибели во время Проскуровского погрома. Маме было тогда семь лет. Она убегала от пьяного казака, который с шашкой наголо настигал ее на коне, и уцелела только благодаря своей длинной косичке, которая зацепилась за куст. Мама резко упала, и бандит, не сумев сманеврировать, промчался мимо. Эта история напугала меня. Признаться, что подслушивала, было стыдно, а объяснить, чего я боюсь, было невозможно. Я попросила маму отрастить мне волосы, чтобы были косички. «Ах ты, модница моя»! — засмеялась мама и поцеловала меня, но стричь меня продолжали очень коротко, как и всех детей в то время.

Но становилось поздно, все расходились по домам, и тогда начинались мои страдания. Я придумывала всякие отговорки, чтобы не идти в постель. Родители знали, что я боюсь своих снов. Меня преследовали ночные кошмары, навеянные впечатлениями моего младенчества. Ведь не зря женщинам рекомендуют во время беременности находиться в спокойной обстановке, избегать огорчений и слушать классическую музыку. Моей маме во время беременности было не до классической музыки! Я, еще находясь в ее утробе, впитала в свое подсознание весь ужас происходящего. Стоило мне уснуть, и это начиналось: сначала я слышала стук часов, переходящий в стук колес, потом многоголосый шум толпы, крики, вопли, рыдания, ругань. Особенно тяжело было во время болезней (зимой морозы были лютыми, ноги постоянно мерзли, теплой обуви не было). Я лечилась от малярии, принимала обернутые в папиросную бумагу желтые таблетки акрихина. А хроническая ангина была моей спутницей до шестого класса, пока не удалили гланды. И вот, когда поднималась температура, это начиналось!

Снилось мне, что мы идем по равнине, изрытой окопами. Папа и мама держат меня с двух сторон за руки. Когда они через окоп перешагивают, я повисаю на их руках, весело взлетаю и оказываюсь по ту сторону окопа. Мы идем долго, минуя один окоп за другим, и вдруг куда-то исчезают надежные родительские ладони, я с криком лечу вниз и в ужасе просыпаюсь.

Но это было ночью, а днем я осваивала реальность и узнавала много нового. Услышав незнакомые слова, я спрашивала дома, что они значат. Постоянно прибегала к родителям с вопросами: «Что такое шоколад?», «Что такое театр?», «Что такое ЗЭК?». Однажды я спросила папу: «Почему Вовка Котов, закричал на меня: «жидовка»? Папа, куда-то спешивший, ответил: «Не расстраивайся, это стереотип. Я потом объясню», — и ушел. Но я не стала ждать его возвращения, побежала к Вовке и крикнула, указывая на него: «Стереотип!» Он обиделся и больше меня не дразнил.

Название города «Орск» произошло от имени реки Орь, притока Урала. Но местные жители утверждали, что это аббревиатура слов «Отдаленный район ссылки каторжан». Действительно, в нем проживало огромное количество ссыльных – цвет интеллигенции – врачи, инженеры, учителя. Депортированные — крымские татары, и немцы Поволжья. Рядом с городом находились тюрьмы, и по городу постоянно проходили на работу и с работы колонны заключенных в сопровождении охранников с собаками. Таким же образом водили и военнопленных немцев. Ну а в войну сюда попал пришлый люд из всех регионов. Особенно много людей прибыло вместе с эвакуированными военными заводами. Не удивительно, что остро стояла проблема продовольствия. Я помню дикие очереди за хлебом. Мы занимали их вечером, чтобы простоять всю ночь и только утром с боем получить хлеб. За порядком никто не следил. Многие пытались влезть без очереди. Чтобы этого не допустить, люди стояли друг за другом, образуя живую цепь. Каждый крепко обхватывал руками того, кто стоял перед ним, так было надежнее. Но молодые парни бандитского вида, нередко налетали на стоящих, разрывали эту цепь и выталкивали людей целыми семьями. Особенно доставалось татарам. Они были заметны, в национальных одеждах, и их легче было оттащить от общей массы. Для борьбы с этим бесчинством ввели «мужскую» очередь, когда немногочисленная группа мужчин выстраивалась рядом, и каждый получал хлеб шестым после пятой женщины.

Чем старше я становилась, тем больше я узнавала о людях, живущих рядом в нашем бараке. Скитания под названием «Эвакуация» причинили всем им невосполнимые утраты. К месту назначения каждый доехал с тяжелыми потерями. Горевали о пожилых родителях, покинувших поезд на похоронных носилках. У одного брат, мальчик одиннадцати лет, отстал от поезда, да так и не нашелся. У другой дядя попал под колеса и остался калекой. Безутешная мать оплакивала безвременную смерть своих детей. И у всех волнения за тех, кто был на фронте. Мамин брат Яков Пан пропал без вести…Goldstein5

Восемь лет моего детства я прожила в этом бараке. В этом бараке умер мой младший брат Юра. В этот барак однажды пришел мамин земляк и рассказал, что вся мамина громадная семья, около семидесяти человек, жившая в Городке Проскуровской области погибла в гетто Ермолинцы на Украине. Я помню, я видела, как моя мама, обезумев от горя, рыдая, бежала к поезду, чтобы, вероятно, броситься под колеса, но, слава Б-гу, оказавшиеся рядом люди бросились к ней, схватили ее и спасли.

После войны родители вместе со мной и Ларисой, моей младшей сестрой, поехали в Одессу в надежде найти родных, и, может быть, попытаться вернуться в дом моей мамы. Но квартира была занята. В ней жила дворничиха. Мама постучала в дверь. Дворничиха открыла, побледнела, увидев маму, и попыталась захлопнуть дверь. Но мамина нога уже была на пороге, и перед ней предстала ее комната, мебель, каракулевая шуба, которая так пригодилась бы ей суровыми уральскими зимами.

«Значит, ты жива? Выжила, значит? — недоверчиво, с испугом и с явным разочарованием произнесла дворничиха. – Вот уж не думала… А говорили, что вас всех… Того… — и вдруг перешла на крик: — Не пущу! Куда я теперь денусь? Вы там где-то прятались, а мы тут с немцами жили! Ничего не отдам!»

«Вон там на полке – тихо сказала мама, — альбом с фотографиями. Принеси». Дворничиха поспешно схватила его с полки и услужливо просунула в щель, Мама повернулась и ушла, унося самое важное для нее — альбом, со станиц которого смотрели на нее лица дорогих людей, с гибелью которых она не смирилась до конца своих дней.

Печать этой трагедии доминировала в жизни нашей семьи. Вскоре мы узнали также о гибели родственников папы со стороны Гольдштейнов… Родители не хотели верить, что погибли все. Сколько себя помню, они жили надеждой, что хоть кто-нибудь из родных выжил, уцелел, что найдется кто-то, чудом оставшийся в живых. Они постоянно писали письма с запросами в архивы разных городов, писали потом и мы с сестрой Ларисой. И мы нашли Рахиль, вдову Якова, брата мамы и ее сына Гришу Пан. А через некоторое узнали, что вернулись с войны два маминых двоюродных брата, фронтовики: Ицхак Новик и Аарон Блейх,

Дядя Ицхак, который к тому времени побывал в Городке и основательно расспросил местных крестьян обо всем произошедшем, написал нам во всех подробностях об ужасах, которые пережили наши родные в гетто, и о том, как они погибли. Его рассказ находится в архиве музея Яд ва-Шем.

Несколько поколений маминой большой семьи жили в местечке Городок, расположенный на границе между Польшей и Украиной, и немцы уже были там в самом начале войны. С помощью шуцманов-украинцев нацисты согнали в него евреев из ближних местечек: Фильштин, Кузьмин, Купин, Ярмолинцы. Образовали там подобие гетто, и всех – стариков, женщин и детей сгоняли как рабов на непосильные для них работы: заставляли измученных, полуголодных людей расчищать реку, строить дамбу. Их не кормили, не поили. Те обитатели гетто, у которых были какие-то вещи, меняли их на кусок хлеба у крестьян, а когда менять было нечего, умирали от голода. Некоторым молодым людям удалось убежать к партизанам. Они доставали оружие и по ночам незаметно проносили его в Городок. Среди них был и младший брат моей мамы, подросток Эли Пан. Немцы выследили его и казнили на площади, как партизана. В1943 году немцы с помощью шуцманов в три часа ночи, подняли их всех: женщин, детей, стариков, посадили в отнятые у крестьян телеги и повезли за двадцать километров на станцию Ярмолинцы. Тех же, кому в телегах места не хватило, заставили идти пешком. В Ярмолинцах был Военный городок, казармы которого были пустыми, а возле казарм были вырыты ямы, и пленникам сразу стало ясно, что их ждет. Людей загнали в казармы и заперли без воды и питья. Но евреи не собирались сдаваться. У них заранее было припрятано оружие, которое они пронесли вместе с домашними вещами. Сопротивление продолжалось два дня. Первого полицейского, который проник в казарму, чтобы отобрать партию обреченных, евреи убили, а его труп выбросили в окно. Завязалась перестрелка, во время которой были убиты еще несколько полицейских. На следующий день прибыли грузовики с подкреплением, полицейскими из соседних районов. Только к вечеру, когда у евреев иссякли боеприпасы, осаждавшие проникли в городок. Казнь продолжалась три дня. При сопротивлении были убиты 16 полицейских, среди них начальник полиции, и пять немцев. В других зданиях Военного городка наблюдались случаи самоубийства. Отец выбросил из окна двух детей, а потом кинулся вниз вместе с женой…
Мученическая смерть постигла пожилых родителей моей мамы — Иосифа и Клару Пан, их братьев и сестер, их детей и внуков, маминых братьев и сестер (родных и двоюродных), их детей. Этот рассказ брата о подробностях гибели родных только усилил страдания мамы, а с ними и страдания нас, ее дочерей. Мама обвиняла себя, что уехала в эвакуацию и спаслась, считала, что лучше бы ей было оказаться с погибшими и уйти из жизни с ними. Эта боль была в сердце мамы до последнего ее вздоха.

Она усугубилась и тем, что во время «дела врачей» мою маму, врача, уволили с работы. Правда, организаторы разгромного собрания столкнулись с неожиданной проблемой. Пациенты очень маму уважали, и не нашлось ни одного человека, который бы согласился выступить против нее с облыжными обвинениями. Но, в конце концов, одного «обвинителя» все-таки нашли. Им оказался городской сумасшедший по прозвищу Степа-дурак. Ту чушь, которую он нес, долго в городе цитировали и пересказывали, тем не менее, мама была уволена и несколько лет не работала.

Я в это время была школьницей. Помню, что в моей школе постоянно прославляли интернационал. Может быть, он действительно там был, но только не для евреев. Было удивительно, что сразу после войны с немцами, которые убили на войне отцов многих моих одноклассников, ребята ненавидели не немцев, а ни в чем не повинных евреев.

В третьем классе мы поставили маленький спектакль «Колобок». Я играла роль Жучки. На генеральную репетицию пришли наши кумиры, десятиклассники! Обожаемые! Полубоги! Сам Витя Субботин! Он сидел в сером костюме, совсем, как взрослый, вытянув ноги и смеялся. Мы очень старались! Я бегала и заливалась лаем. «Ишь, бегает, жидик!»- сказал он обо мне и сплюнул. Эпизодов подобного рода в моей памяти, к сожалению, много.

С возрастом я научилась противостоять этому. В пионерском лагере было заведено выключать в спальне свет перед сном и в темноте рассказывать страшные истории. Увы, все они были с намеком на евреев, ворующих младенцев и пьющих их кровь. Что было делать? И я нашла выход. Вечером, как только погас свет, я быстро объявила, что сегодня рассказывать буду я, и начала придумывать увлекательную историю. Подобно Шехерезаде, я прервала свой рассказ на самом интересном месте, а продолжение перенесла на завтра. Благодаря моим стараниям, девочки прекратили свою «антисемитскую пропаганду» и узнали, кто такие три мушкетера, граф Монте-Кристо и многие безвестные, выдуманные мной, герои.

Тем временем мои ночные кошмары трансформировались, видоизменялись и наполнялись новым смыслом. …Равномерный стук часов. Я ощущаю себя маленькой песчинкой, крошкой, молекулой. Часы стучат, стучат… и я расту, расту, наконец, достигаю размеров черепа (это необъяснимо) и вижу перед собой натянутые до самого горизонта струны. Внизу – бездна. Вниз смотреть невозможно. Страшно. Оттуда несется рев толпы, шум, вопли, стоны. А я должна идти. Я иду, и каждый мой шаг – удар по струнам. Я знаю, что когда дойду до конца, произойдет что-то непоправимое, ужасное! Но я не могу — ни остановиться, ни повернуть. Внизу бездна, и я иду, иду – до самого горизонта. И вдруг — Взрыв! Рев! Вопль! Я просыпаюсь, вскакиваю и бегу, бегу, убегаю!

Я пересказываю этот сон папе, спрашиваю: «Откуда эти фантазии?» Он объясняет мне: «Мы ехали на крыше вагона, это и есть струны над бездной. А все остальное – реальность».

Мой отец часто говорил нам с Ларисой: «Антисемитизм – вечный спутник евреев в галуте. Вы должны или смириться с этим, или уехать и оказаться среди своих».Goldstein6

Родители мечтали уехать в Израиль, но из города Орска это было сделать невозможно. Там было много военных заводов – сплошная секретность. Я перевезла родителей в Ленинград. Увы, к тому времени, когда мы могли бы свободно репатриироваться, папа и мама были старыми, больными и слабыми, поэтому мы с дочерью Шломит приехали в Израиль только после их смерти. В Израиле я продолжила поиск потерянных родных, но нашла лишь их имена в скорбном списке музея Яд ва-Шем. Однако и по сей день, я всматриваюсь в лица людей: а вдруг найду?