Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Марголис Валерия

СПАСЛА МЕНЯ МОЯ МАМОЧКА

В 1940 году папа с «красным дипломом» окончил Горный институт в Сталино и получил направление в г. Шахты Каменской (теперь Ростовской) области. Поженились они с мамой и уехали. В 1941 году родилась я. А через полтора месяца началась война. Для армии папа не годился, и его взяли взрывать шахты, по- скольку фашисты рвались к Ростову. Он забросил в товарный вагон больную туберкулезом жену с ребенком. У нее был только чемодан: половина – пеленки, половина – книги. Да и не было у них ничего, а папа очень спешил отослать нас подальше от фронта.

Досталось моей бедной маме, светлая ей память. Поезд полз медленно, пропуская встречные составы, шедшие на запад. Холод, голод и бомбежки. Дождь, грязь. Под взрывы бомб мама бежала к воронкам, падала в воду, клала меня так, чтобы я не захлебнулась – руку под голову. И, как потом говорила, кричала от страха, а голоса своего не слышала – такой стоял грохот. Потом все выползали и шли в вагоны. Мама в лужах полоскала мои пеленки-тряпки, но сушить их как? И она раздевалась до пояса, обматывалась отжатыми пеленками, согревая их для меня. Стаканом ей служила консервная банка. А у меня голова покрылась коростой, и когда я шевелила бровями, кожа лопалась и текли сукровица и гной. Лечить нечем. Но и в руки меня никто не брал – боялись заразы, ведь у всех – свои дети… И все приходилось делать маме, больной городской девочке, держа меня постоян- но на руках. Мама говорила, что поезд полз не один месяц. Приехали – это был Кузбасс, Черногорка (как правильно, я не знаю и по сей день). Дали нам землянку с оконцем, заткнутым тряпкой. У кого была возможность, вставляли туда слюду или стекло. Но это не про нас. У нас и ключа не было.

От голода моя тихоня-мама ночью залезла в огород чьей-то крепкой усадьбы, хотела накопать немного картошки. Поймали, избили и сдали в милицию. Она говорила: как я плакала и просила отпустить – ребенок у меня там маленький один. Но до утра продержали. Утром пришел кто-то из начальства, увидел ее – прозрачную, голодную, худую – и пожалел, отпустил. Она прибежала, а я, око- ченевшая, охрипшая от плача, в мокрых пеленках запуталась так, что чуть не задохнулась. Спасла меня моя мамочка.

Рядом расположилась часть – деревенские казахские новобранцы, не знающие русского языка, глаза в трахоме. Подлечат – и на фронт. Старшим был у них учитель, говоривший по-русски. Как-то мама заходит в землянку, а он ей камелек растапливает. Иногда еду давал. И сидел, молчал. Бабы, как рассказывала моя мама, ругали ее: «Шлюха ты, мужик на фронте, а ты…». А что она – одна-одинешенька! Зайдет в землянку, сядет в углу, кормит меня и плачет. А учитель – мама говорила, что он казался ей старым, ему было лет 45, а ей-то 23 года – говорил ей: «Не плачь, они дуры!». Вот так.

Было мне лет 15-16, когда по телевизору однажды показали выступление солиста- казаха, он пел. Мама стояла, прислонившись к косяку двери, и в глазах ее были слезы – воспоминание о том казахском «старике», учителе, поддержавшем ее в то страшное время…

Потом нас разыскал папа. Его, горного инженера-механика, направили в Кузбасс, где открывали шахты. Мы переехали в Ленинск-Кузнецкий, стало полегче. Но хорошо помню латки на брюках папы сзади, помню мое пальтишко, перешитое, перелицованное мамой из своего, без пуговиц, но с громадными петлями спереди.

Помню голодных ребятишек из детдома – это уже в Анжеро-Судженске, куда перебросили папу. Они ходили в тайгу за кедровыми шишками. На плече – бухта веревки, чтобы забросить ее и сбивать шишки с высоченных деревьев. Вечно голодные дети клянчили у меня, четырехлетней, надкусанное печеньице, испеченное мамой, а взамен совали шишку. Орехи я любила.

А потом, в 1946 году, папу, умницу, труженика с блестящей репутацией забрали в Москву в Министерство угля СССР, на должность заведующего отдела. При том, что он был Рабинович Михаил (Моисей, конечно) Самойлович, 29 лет. А латки на заду, простите меня, так и продолжали сверкать у министерского работника. Вместо денег он приносил больной жене и ребенку… облигации. И как плакала прозрачная от болезни труженица-мама – скребла, стирала, латала. А что готовить? Котлеты из хлеба?

И вот в 1952 году русские сотрудники говорят моему папе: Миша, уже составы стоят, евреев будут вывозить в Сибирь, уезжай куда-нибудь, но не в Сталино – твой город большой, а в глубинку. Вот мы и уехали в Макеевку (Донецкая об- ласть теперь).

В Израиль папа переезжать не захотел – говорил, что вторую эвакуацию не переживет. Умер он в феврале 1993 года, и вскоре мы с семьей взяли маму и репатриировались. К папе «скорая» не приехала – не было бензина. А уж мою больную маму здесь столько раз спасали – спасибо Израилю.

Все, что написано выше, мне рассказывала мама много раз. Она скончалась в Израиле в 1995 году, через два года после нашей репатриации. И я безмерно благодарна этой стране за те два подаренных ей года, тяжело больной, которую никто не лечил на Украине.