Клара Тихонович, журналистка родилась в Гомеле. Начало войны пережила в эвакуации. Добровольцем ушла на фронт.
Зенитчица, сержант, помощник командира взвода.
Она – одна из героинь книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». В Израиле с 1995 году.
Живет в Ришон-ле-Ционе.
Трое детей, шесть внуков и три правнука

На фото: С мужем Николаем на встрече ветеранов Второй Мировой войны. Израиль. Ришон-ле-Цион. 2000 год

Я ПРОКЛИНАЮ ТЕБЯ, ВОЙНА!

Я, Тихонович Клара Шоломовна (в девичестве Левина) родилась в одном из самых красивых городов Беларуссии, Гомеле, в 1923 г. Я читала, спрашивала у людей, чем был знаменателен этот день. Ничего не нашла более знаменательным, чем мое рождение. Ну, подумайте сами: в школе я радовала всех своим пением, у меня был хороший голос. В вузе — танцами. На работе — своим присутствием. Во время войны 41-45 гг. не сидела в тылу, хотя и была сначала на трудовом фронте. Потом я попросилась на фронт, в действующую армию. Не сразу, но взяли. Сначала в военкомате говорили, что я мала, имея в виду мой рост. Потом сказали — молода. А потом сказали, что и без меня там, на фронте обойдутся. Помните, как в песне поется, «без тебя большевики обойдутся». Но они же там. в военкомате не знали с кем имеют дело. Не зря же мне дали имя в честь Клары Цеткин!

А она, ну вы сами знаете кто Клара Цеткин.

Да, а после войны осчастливила парня, выйдя за него замуж. Осчастливила его рождением детей. А уж дети осчастливили нас рождением внуков, а те уж, в свою очередь — правнуков.

Мой отец Шолом Хаимович Левин — революционер, большевик, коммунист. Член партии с 1902 г. Нет, это не те, извините за выражение, члены партии, которые вступая в нее, получали партбилет, как хлебную карточку или пропуск в те или иные структуры. Это не те люди, вернее, нелюди, которые сжигали эти свои «хлебные карточки», когда видели, что им больше не «светит». Это не те, которые, вступая в комсомол или партию, в анкете писали «не верующий», а теперь крестятся, молятся, в церковь ходят. Еще чуть-чуть и ручку будут батюшке целовать. А в революцию колокола с церквей сбрасывали.

Нет! Это был честнейший человек, работавший в газете, в одном из ее отделов, редактором. Писал правильные, откровенные вещи. А в 37-ом его глухой, темной ночью забрали, увели. Оставив маму одну с тремя детьми. Остальные — четверо были старше и жили уже в других городах. Одному Всевышнему известно, как мама могла одна прожить с малыми детьми, да и помогать надо было отцу, который там, в ссылке, голодал и часто болел.

В 1941 году, за несколько месяцев до войны папу отпустили. Он пришел больной, искалеченный. Ходил он с согнутыми коленями. Дело в том, что когда его пытали, допрашивали, то подвешивали к потолку, а под ноги ставили бочку со студеной водой. И вообще, он был весь побитый, больной. Когда началась война, и стал вопрос об эвакуации, он не захотел никуда собираться.

И только, когда уже земля горела под ногами, родители и старшие дети (они приехали домой, как только война началась), собрав кое-что из вещей, пошли. Куда и что их ждет, они узнают очень скоро.

Не успели отъехать и сотню километров, как их стали бомбить. С этого все и началось. Бомбежка, холод, голод, вши и все «прелести» войны.

Я не пошла с ними. У меня времени не было. Я и другие ребята с нашего двора, школы должны были фугаски с крыш домов сбрасывать. А их было сумасшедшее множество. Мы дежурили, особенно по ночам, докладывая начальству, где, куда и сколько попало фугасок и, вообще какое военное положение на той или иной улице. Но бежать (не люблю этого слова) все-таки пришлось.

Двигались где эшелоном, где пароходом, а все больше пешком, в голоде, холоде, завшивленные, мы, наконец, остановились. Если описывать, где и как шли, бежали, что пили, ели, как вшей кормили — не надо, от этого можно с ума сойти, что с некоторыми и происходило, Ведь это было с тысячями людей, сотнями тысяч, миллионами. Остановились мы — я и мои попутчики по войне в маленькой татарской деревне, в колхозе. Председатель расселил нас по избам. И, если по дороге от войны мы были все вместе, то тут меня поселили одну. Выдали сколько-то фуражной (ее подсыпают скоту) муки, сколько-то картошки и… делай из нее, что хочешь. Готовить-то я не умела. Я помню, как мама варила картошку, она ее чистила, мыла и ставила на огонь, налив в кастрюлю воды. Так сделала и я. Через 12-13 минут я посмотрела, готова ли картошка. Смотрю и не понимаю, готова она или нет. Спросила об этом у хозяйки. Она, посмотрев на меня, сказала, что картошка еще даже не закипела. А я сказала, что это не чай, чтобы кипеть. Мои дети и внуки, поедая мои вкусности, не верят, когда я это им рассказываю. Хозяйка дома, где я жила, очень жалела меня, как могла, подкармливала, но у нее самой ничего не было. Муж на фронте, детей куча. Я с ее детьми делала набеги на колхозные поля, мы воровали там картошку, брюкву. Но, того, что мы приносили, хватало на один день. Сколько мы могли принести? Сил-то не было ни у кого, они малые, я сухая как жердь. Заболела я чесоткой. Мне совсем худо стало. Ночи напролет чесалась, раздирая кожу до крови, днем пыталась помочь кому-нибудь из баб, то пол помыть, то в лавку сбегать, и все это за пару картошек или горсть гороха. У них же у самих не было ничего, и я слегла, стала пухнуть..

И стали меня есть вши. Ели они меня поедом, нисколько не жалея. В основном, по ночам, когда я расчесывала свое тело от чесотки. Вшам, видно, нравилась свежая кровь, они и питались мною. А я? Я умирала..

Хозяйка попросила меня уйти от нее, пойти в другую избу, боясь за своих детей, чтобы не заразились. Как-то она зашла ко мне, принесла какой-то бурды. У кого-то курица подохла от какой-то заразы, вот она ее подобрала и суп из нее сварила. Испугавшись моего вида, она пошла к председателю и рассказала обо мне. Меня стали подкармливать, кто, чем мог, стали лечить, даже искупали пару раз. Кое — что из одежды дали..

Я стала поправляться, повзрослела. В деревне не очень-то многие умели читать и писать. Я имею в виду женщин. Стали письма приходить с фронта и меня просили читать эти письма. Я и читала, всем, кто просил об этом. Чуть ли не все, в своих письмах писали, а это же было еще тогда, когда наши войска отступали, когда немец занимал город за городом, они писали, что отступают, что тяжело, что много убитых, раненных..

Через некоторое время стали похоронки приходить, а за ними и раненые. Ну, что же делать, надо как-то помочь своей стране, своему народу. Самолет или танк я купить не могу. Но я — дочь Шолома Левина, и я подумала, что самое лучшее для меня – это пойти на фронт. Меня там научат, это я картошку варить не умею, а так, я смышленая девочка..

Так оно и получилось — только месяц я ходила в солдатах, верней, тогда еще говорили — красноармеец. Так вот, красноармеец Левина, через месяц-полтора как отличник боевой и политической подготовки, то- бишь, ефрейтор, была отправлена учиться на командира, правда, младшего. Но закончила я эти курсы в звании старшего сержанта. Можно было еще дальше учиться, ну, а воевать когда? И я сказала – хватит! Меня направили в 574ый отдельный зенитно-артиллерийский полк, «дали» в мое распоряжение отделение, потом, совсем скоро я стала — помощником командира взвода. А командиром взвода был препаршивейший младший лейтенант Цимбал. Вел он себя, самое малое, как генерал. Его никто не называл «товарищ младший лейтенант, а просто — «младший лейтенант». Я уж и не помню теперь, то ли меня куда-то перевели, то ли его, но я от него избавилась. А с моим личным, мне подчиняющимся, составом, мы жили дружно. Мы рассказывали друг другу о себе, делились тайнами, читали письма из дома. Я была своему составу, как подружка. Меня даже высшее начальство ругало за панибратство. Но, когда взвод отлично задание выполнял, то хвалили перед строем.

Однажды я получила письмо от мамы. Письмо было написано на идиш. Мама знала, что я на нем не читаю и, даже не говорю. Начальник штаба полка, да и начальник особого отдела были евреями, но и они не знали идиш. Штаб был на нашей батарее. Через много лет, вспомнив об этом письме, я спросила у мамы, почему она написала на идиш, она же знала, что я не читаю на нем, да и не говорю. А мама моя, из моих писем к ней знала, что в нашем подразделении, да и вообще в нашей части много евреев. Кто-нибудь, да и прочтет мне, думала она.

Демобилизовалась. Началась совсем другая, очень тяжелая жизнь. Но это уже тема для другого рассказа.

Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн