Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Екатеринославская Луиза

Ekaterinoslavskaya1

Инженер. Родилась в 1935. Последние 6 лет живу в США в Нью-Джерси.Здесь и в Канаде живут теперь мои дети и внуки. До этого времени всю жизнь жила и работала в Москве. Литературой, кино и театром интересовалась всегда. Теперь есть много времени, и поэтому сама кое-что пишу.

ПРО ВОЙНУ

В день, когда началась Великая Отечественная, мне было пять с половиной лет и семнадцать дней. От этого дня определённых впечатлений у меня не осталось, разве что, общая нервозная обстановка: все много говорили и много передвигались, ходили туда-сюда из одного двора в другой. Поскольку был летний месяц и выходной день, то мы все находились за городом в родной Малаховке, где недалеко друг от друга жили родители папы и мамы. Я уже была отправлена на всё лето под надзор бабушек, а родители приезжали из Москвы на выходные. Скорее всего, родители тут же вернулись в город, потому что по документам видно, что папа 24 июня уже ушёл на фронт. Никаких воспоминаний о прощании с ним у меня не осталось- наверное, я не поняла, что он прощался со мной надолго, а возможно меня в Москву и не брали. А вот дальше уже начинаются очень чёткие впечатления от военных лет. Сразу скажу, что ничего очень страшного со мной, к счастью, не случилась: я не ходила голодной, не умирала от истощения или болезни- Бог миловал. Теперь многое из тех лет чаще помнится не так, как воспринималось в детстве. Рассказы взрослых о войне, книги, кинофильмы и собственный жизненный опыт искажают детское восприятие, но моя цепкая память кое-что хранит. И я пытаюсь изложить это так, как воспринимала тогда.

Ekaterinoslavskaya2

Про кошку

Собственно это не про кошку, а про меня. В конце лета фронт был уже недалеко от Москвы, и женщин с детьми призывали покинуть город. Покидали разными путями- кто-то отправлял детей эшелонами в неизвестном направлении, кто-то уезжал недалеко на Восток к каким-нибудь родственникам. Моя мама со мной собралась ехать с одним очень большим заводом, который эвакуировали со всем оборудованием, станками и людьми. Нас с мамой, как теперь сказали бы, по блату, взяла с собой семья маминой подруги, чей муж занимался этой эвакуацией и, в этой связи, смог взять и нас. У самой маминой подруги тоже был ребёнок, которому тогда было всего шесть месяцев. Поскольку эшелон этот формировался на северной окраине Москвы и загружался несколько дней, то никто не знал, когда, наконец, мы двинемся в путь. Видимо, наши немногочисленные вещички оставались в том товарном вагоне, в котором нам потом предстояло ехать много дней, а нас отпустили на ночь, и мама со мной уехала снова в Малаховку, чтобы ещё побыть с родителями. Путь довольно длинный и в то время не простой — электричка, метро и другая электричка. Назавтра мы снова собрались ехать к своему эшелону. Не помню, какая сумка или чемодан был в маминых руках, но у меня за плечами болтался маленький рюкзачёк, сшитый бабушкой накануне специально для меня. Наверное, туда уложили какие-нибудь детские ценности. И вот выходим мы с мамой из дома и направляемся в сторону вокзала, чтобы сесть на электричку. И тут на пути у нас возникает кошка. Обыкновенная серая кошка. Я говорю маме, что хочу взять кошку, чтобы она ехала с нами в эвакуацию. Это слово «эвакуация» я уже знала, но, конечно, никакого представления о том, что оно значит, у меня не было. Мама, естественно, объясняет, что взять с собой кошку мы не можем. Я упрашиваю маму, предлагая поместить кошку в свой рюкзак. Сначала мама пытается меня мирно уговорить, потом, сама нервничая, уже покрикивает на меня и, наконец, категорически запрещает и тащит меня, упирающуюся, к электричке. Я всю длинную дорогу продолжаю канючить и время от времени принимаюсь горько плакать. Свои тяжёлые переживания по этому поводу я помню отчётливо. С этим чувством щемящей жалости к этой конкретной, но неведомой мне кошке я жила потом долгие детские годы. Это воспоминание преследовало меня, и я даже иногда специально вызывала его в трудные минуты своей детской жизни, когда очень хочется пострадать или поплакать. Никогда потом в своей жизни я особой любви к кошкам не испытывала. Наверное, то нервное напряжение, которое передавалось от взрослых, нашло в моём детском сердце такой отзвук.

Про малину

Мы едем в эвакуацию в товарном вагоне, который оборудован трёхэтажными нарами. Детей в вагоне много, и все они заброшены на самые верхние нары. Я такая маленькая, но даже я могу только лежать, потому что, если сесть, то не хватит высоты вагона, чтобы выпрямиться. Один ребёнок заболел корью и всем остальным в городе Молотов (теперь Пермь) делают очень болезненную прививку в ягодицу и теперь уже не сядешь, потому что больно. Но зато корь прошла мимо привитых детей. Однако, этот рассказ о другом.

До города Омска мы добирались долго, может быть неделю или больше. Поезд часто останавливается, иногда даже просто, что называется, в чистом поле и подолгу стоит. Где-то за Уралом, уже в Сибири очередная стоянка. Дверь вагона открыта, светит солнце, и несколько взрослых сидят у открытой двери, свесив ноги. А некоторые даже спустились с насыпи и собирают малину, в изобилии растущую вдоль пути. Нам ребятишкам насыпают в ручки горстки крупной и очень сладкой ягоды (во всяком случае, тогда так казалось). Когда тронемся дальше, никто, естественно, не знает, но все поглядывают в сторону головных вагонов, потому что оттуда обычно приходит слух о том, что скоро поедем. Один очень немолодой человек худощавый с жидкой бородкой рассказывает всем желающим послушать, что он эти места знает давно и хорошо и, если немного отойти от железнодорожного полотна, то там малины видимо-невидимо. Слушатели посмеиваются, но никто не выражает желания пройтись « по малину». Вконец измученный воспоминаниями о малиновом рае дедок, всё-таки соскакивает с подножки нашего вагона и исчезает в зарослях малины. Не помню, сколько времени прошло, но, когда наш состав тронулся и начал набирать скорость, среди запрыгнувших в вагон его не было. Ему кричали, звали, но он так и остался в той малине. А я до сих пор его живое лицо и фигуру хорошо помню.

Про куклу

Я всегда очень любила кукол. И тогда, когда была маленькой девочкой, и мне хотелось играть с ними в дочки-матери, и когда подросла и c удовольствием стала шить для них одёжки и даже теперь, когда уже трижды бабушка, и моя внучка уже потеряла к ним интерес. Я и сейчас не могу равнодушно пройти мимо красивой куклы, которая не могла бы мне и присниться в моем военном детстве. Они для меня как некое подобие живых существ. Иногда я ловлю себя на том, что мне их жаль, если они, как тот зайка, остались под дождём или, например, они зимуют где-нибудь на холодной даче. Мне нравится, когда они нарядные сидят в квартире. Вот так стойко сохранился во мне детский инстинкт – иногда воспринимать неодушевленные предметы как живые. Разгадка, скорее всего, кроется в военном времени, лишившем детей настоящих игрушек. До войны, наверное, были у меня куклы или пупсы, которые тогда были модны, но я этого не помню. Не могу точно вспомнить, брала ли мама с собой в эвакуацию куклу. Возможно, считала, что я уже большая — пять с половиной лет, а может она была, да в дороге где-то пропала, а скорее всего, не до этого было. А дальше четко помню другое — постоянная мечта о настоящей кукле была так навязчива, что теперь трудно отделить реальность от мечты. Но всё-таки это была мечта и притом неосуществленная. Поскольку на покупку настоящей куклы рассчитывать не приходилось, то каждый день, ложась спать, я воображала себе такую сладостную картину: иду я по улице, а мимо меня едет грузовик, в кузове которого много коробок и вдруг одна коробка падает к моим ногам, а машина едет себе дальше. Я, естественно, бегу, чтобы поднять коробку и открываю её, а в ней настоящая красиво одетая кукла. Конечно, она теперь моя. Я так долго рисовала себе эту картину, что куклу ту и сейчас еще вполне могу описать. А иногда кажется, что это было на самом деле и я её держала в руках. Четыре военных года у меня были куклы, сшитые моими, тогда еще неумелыми руками, из старых тряпок с нарисованными чернильным карандашом носами, губами и глазами. Они вполне меня устраивали, но мечта оставалась. Настоящую куклу фабричного производства я получила в подарок ко дню рождения в 1944 году от тети. Кукла долго жила у меня, но потом исчезла и я даже плохо её помню, а вот та, что должна была упасть с грузовика, хранится в памяти до сих пор.

Про хлеб и виноград

Мы живём в Омске в малюсенькой шестиметровой комнатке при кухне на постое в частном доме у местного, не бедного по тому времени, хозяина. Нас эвакуированных в этом закутке четыре человека: трое взрослых, я пятилетняя и полугодовалый грудничок. Хозяин нас не жалует, потому что евреи и потому что свалились к ним на голову . Он сердится:

— Зачем уехали от немца? С немцем порядка будет больше.

Сам он с Украины из столыпинских переселенцев, и Советскую власть не жалует. У него жена – хроменькая Христя, которая его боится, потому что наверняка бита им не однажды. Я тоже его боюсь и, если добрая Христя берёт на себя заботу о грудничке, которого на меня пятилетнюю оставляют на целый день, и выпускает меня во двор погулять, то заслышав, что хозяин гремит цепью, открывая калитку, я опрометью несусь к себе в комнатёнку. Ещё есть сын хозяев- молодой парень. В Армию либо ещё не призван, либо не взят, потому что работает машинистом и водит товарные составы к линии фронта. Когда возвращается из поездки, всегда пьёт несколько дней, но пьяный он бесконечно добр и я его не боюсь.

Я сижу в своей комнате на кровати- стульев и стола у нас нет. У нас только две кровати и посередине детская коляска. Сын хозяина заглядывает в комнату и манит меня рукой, чтобы шла за ним. Поднимаемся на второй этаж по узкой лестнице и заходим в комнату. Он велит мне подставить ладошки, растопырив пальцы. В следующую минуту он кладёт мне в руки большой ломоть белоснежного хлеба и на него сверху кисть винограда.

И сейчас, если в доме есть свежий белый хлеб и виноград, я с удовольствием ем это вместе.

Про грудную жабу

Конец 1941 года. Когда в октябре месяце война подошла к Москве вплотную, наши старики вынуждены были тоже эвакуироваться. Папины родители попали в Омскую область в посёлок Калачинск. А мамины вывозили в Сибирь воспитанников известной Малаховской еврейской детской колонии. Они добирались до Омска пять суток практически стоя на ногах в товарном вагоне . Детей кормить было нечем и многих потеряли по дороге. Старики вечером приползли к дому, где жили мы с мамой на птичьих правах. Хозяин не пустил даже на ночь, видимо, опасаясь, что потом всех этих эвакуированных не выселишь. Никакие мольбы и слёзы маме не помогли. Она умолила соседку дать им ночлег и буквально на следующий день мама нашла где-то подводу и лошадь, и мы все отправились в Калачинск. Поскольку и там нас никто не ждал, то мы свалились как снег на голову папиным родителям, которые сами жили неизвестно на каких правах в деревенской избе у местных жителей. Тем не менее, нас приютили. Помню просторную избу, большую русскую печь в углу, по стенам лавки. На ночь побросали чего-то на пол и улеглись все вдоль одной стенки. Где спала хозяйка и были ли там дети, не помню, а вот про хозяина взрослые говорили, что он болен, его душит грудная жаба. Он лежал на печи и оттуда время от времени раздавались стоны больного. Утром в избе была суета. Из разговоров взрослых я поняла, что хозяин умер — ночью его задушила грудная жаба . Много лет потом я с ужасом представляла себе как у больного человека по груди медленно ползёт жаба и вот, когда она доползает до горла, то начинает его душить. Поскольку живой жабы я тогда нигде не видела, то моё воображение нарисовало какое-то странное существо со щупальцами. Я долго этой жабы боялась.

Про папу

Папа ушел на фронт в самые первые дни войны. Первый фронт, на котором он оказался, был Ленинградский. Там он был первый раз ранен, лежал в госпитале в блокадные дни и был вывезен в тыл по «дороге жизни», т.е по льду Ладожского озера. Рассказов о военных действиях, в которых папа принимал участие, я не могу вспомнить. Видимо, об этом мало говорилось. Наверное, испытанный страх был так велик, что об этом не хотели вспоминать. Когда собирались после войны фронтовые товарищи, то вспоминали чаще всякие нелепые или смешные случаи и только пили в память тех, кого нет.

Свое первое ранение папа получил там же под Ленинградом. На фронте во время передышки несколько офицеров стояли и мирно беседовали. Неожиданно налетели вражеские самолёты, и прямо в середину этого человеческого кружка упала бомба или снаряд ( точного названия я не знаю).Папа, быстро сориентировавшись, схватил её в руки и кинулся в сторону от стоящих людей. Он успел отбросить этот снаряд, т.е он не разорвался у него в руках, но взрыв произошел очень близко от него, не успевшего отбежать. Множественными осколками были поранены обе ноги и, естественно, сильная контузия. Все остальные не пострадали. Осколки выходили из обеих ног еще много лет после войны. Я хорошо помню, как время от времени из его ног начинали выдвигаться кусочки металла и торчали наружу, пока врачи их не удаляли.

И всё-таки, судьба хранила его во время войны, потому что, когда он лежал в госпитале, туда попала бомба и стена здания рухнула, а папина кровать осталась стоять на краю. Но не всем везло. В палате, где был папа на полу лежал очень молодой солдатик с тяжёлым ранением. Проходя по палате, перегруженной ранеными, медсестра случайно задела стоящий на тумбочке флакон с одеколоном «Роза», и запах моментально распространился по палате.

-Вот теперь я обязательно умру — сказал мальчик и умер той же ночью.

Я слышала этот рассказ сразу после войны, когда была ещё девочкой, но с тех пор я стала бояться запаха розы. Мне казалось, что за этим непосредственно придёт смерть. Всю жизнь мой папа ненавидел запах розы, и я его не люблю. Цветы люблю, а запах нет.

Про концерт в госпитале

В Калачинске, куда мы приехали из Омска, эвакуировался госпиталь из Ленинграда. Госпиталь расположился в нескольких кирпичных домах, как я теперь понимаю, купеческой застройки ещё 19 века. Мама устроилась туда на работу в контору. Моя симпатичная и тихая мама и здесь пришлась ко двору. Время голодное. Правда, я голода в прямом смысле не познала- меня всегда чем-нибудь кормили. Какое-то время я ходила в детский сад, видимо, по причине того, что там детей всё-таки подкармливали. А ещё, поскольку я уже подросла и научилась громко и, как тогда говорили, с выражением читать стихи, то маме предлагают привести меня для участия в концерте для раненых. Мама считает, что я вполне могу выступать, тем более, что после концерта ещё и кормят госпитальной едой. Мне помнится вкус конской колбасы, которую тогда давали. В моём репертуаре актуальная поэма Сергея Михалкова, начинающаяся словами: «Рано утром, на рассвете, когда мирно спали дети, Гитлер дал войскам приказ…..» . Дальше, соответственно, говорится о том, как доблестная наша армия запросто со всем этим справится.

Я уже стою за кулисами большой сцены, во всяком случае, мне она тогда казалась большой, и жду своей очереди, чтобы выйти на сцену со своим номером. Передо мной выступает медсестра с песней «Позарастали стёжки-дорожки, где проходили милого ножки…» Я вижу её со спины, потому что стою за сценой. А перед ней я уже вижу впереди зал. В памяти что-то абсолютно слитое в сплошную белую массу. Понятно, что такое впечатление создаётся от того, что все раненые сидят в белом белье и белых бинтах. Все стрижены наголо, поэтому головы тоже не выделяются.

И вот я выхожу на сцену . На мне валенки, какие-то длинные байковые штаны. Я уже хочу начать, но шум в зале не умолкает. Я маленькая, меня не видно, поэтому зрители требуют поставить меня на табуретку, что вскоре и исполняют. Я залезаю и начинаю своё выступление. Сколько с той поры я видела фильмов, в которых воспроизводят эти концерты в госпиталях, и каждый раз я в ту же секунду перестаю видеть экран, а вижу только тот зал, который запечатлён в моей памяти. Ничего с этим сделать нельзя. И вкус конской копчёной колбасы, которой меня угощали после выступления, тоже помню абсолютно отчётливо.

Про военное дело

Война войной, а время пришло идти в школу. Это уже в Тавричанке, куда мы потом перебрались.

Был такой предмет военное дело для всех детишек с 1 класса. Учил какой-то дядька из военных, наверное, уже отвоевавший на фронте. Учил шагать, налево, направо, выйти из строя, бросать гранату. Тогда уже полагали, что на нашем веку войны не закончатся. На занятиях надо было быть в головном уборе. Помню, что было тепло, и я была в легком каком-то платьице, а панамку дома забыла. Учитель скомандовал:

— Выйти из строя и марш бегом за головным убором.

Я понимаю, что туда-обратно бежать — до конца урока не вернешься. Плачу, но бегу. Вот до сих пор обидно — зачем гонял и зачем, дурочка, бежала?

Про мацу и фаршированную рыбу

Я уже говорила, что голода не испытывала, но, естественно еда была такая, какую удавалось изобрести и добыть. Например, помню варенье из белой ( очевидно, сахарной) свёклы. Варили или парили её без сахара и было очень вкусно. А однажды каким-то образом получили по карточкам муку. Она оказалась горькой, поскольку полыни в Сибири видимо-невидимо, а полоть поля некому было. Видимо, потому –то её и выдали населению. Все вокруг пекли хлеб или блины, но они сильно горчили. А моя бабушка замешивала с водой и прямо в русской печи пекла мацу. Она приятно хрустела, слегка прижаривалась и горечь вовсе даже и не чувствовалась.

Ещё было такое любимое блюдо, которое бабушка называла «фальш гефилте фиш». Латкес из сырого картофеля тушили с жареным луком и запах был точно как от фаршированной рыбы, во всяком случае, так казалось. Я долгие годы была уверена, что это изобретение моей бабушки, рождённое военным временем. Но совсем недавно я нашла такой рецепт с тем же названием на каком-то еврейском кулинарном сайте. И тогда я поняла, что этот рецепт бабушкина память хранила с прошлых голодных времён своей жизни.

Про корову Машку

Чтобы выжить в деревне, нам городским со временем удалось обзавестись хозяйством. Несколько месяцев после первого ранения папа жил с нам и работал. Прежде, чем он снова был призван и ушёл на фронт, он смог, уж не знаю как, приобрести для нас молодую корову, которая уже давала молоко . Назвали её Машкой и до конца нашего пребывания в Тавричанке, т.е. до осени 1944 года она нас кормила.

Эта Машка даже один раз у нас отелилась. По какому-то странному стечению обстоятельств я заглянула в сарай в тот самый момент, когда телёнок уже наполовину вылез из утробы. Меня это и удивило и напугало. Бабушка моя, абсолютно городская женщина, никогда прежде к животным не подходила близко, даже к собакам и кошкам. И вот ей пришлось ухаживать за коровой, доить её, принимать телёнка и всё это она делала своеобразно. Поскольку она всегда боялась проявления недружелюбия со стороны животного, то, в отличие от деревенских, всегда разговаривала с Машкой ласково, никогда не хлестала её прутом . Она задабривала Машку всеми доступными способами, и та отвечала ей полным своим расположением. Когда надо было уезжать в Москву, стали искать на Машку покупателя. Пришёл местный дядька, намотал корове на рога толстую верёвку и стал уводить её со двора. Как же она упиралась! Она мычала, вздымала ногами землю, крутила головой, но мужик силой тащил её за верёвку, привязанную намертво. Бабушка плакала и пыталась приласкать Машку. В конце концов, мужик всё-таки вытащил её со двора и, уже идя по улице, удаляясь от дома, Машка продолжала мычать и поворачивать голову в нашу сторону. Кажется, что в коровьих её глазах стояли слёзы. Так и вижу ещё сейчас эту повёрнутую к нам коровью голову с жуткой тоской в глазах. Сильно плакали и мы с бабушкой.