Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Басин Яков

Из Гомеля в Ленинабад и обратно

Гомель немцы взяли только в конце августа сорок первого. Это спасло нам жизнь. Во всяком случае, родители смогли сориентироваться в эти первые, самые суматошные и тревож ные дни войны и решить, что им делать бежать или не бежать.

Сомнения в том, стоит ли поддавать ся общей панике и спешить эвакуиро ваться, были. Отец в 1918 году уже пере жил одну немецкую оккупацию, и тревоги относительно того, что эта будет иной, не такой, как тогда не испытывал. Вот, что он мне рассказывал:

В 1918 г. хорошо помню немцев, ког да они заняли наше местечко Погост, что рядом с деревней Шатилки, которые сейчас превратились в город Солигорск. Семья Корищей была большая, жили мы довольно тесно, но все равно к нам на постой вселился немецкий офицер. Это был веселый человек. Мне тогда было 4 года, и он подкармливал меня сладостя ми, играл со мной, помню, носил меня на плечах. Немцы защищали нас от польс ких погромов, которые случались весьма регулярно.

Так что, в сорок первом у отца и мыс ли не было, что это уже “не те немцы”.

Бабушка моя, папина мама, Рох Лея, была первой из 12 детей в семье. Мой папа у нее был единственным ребенком, потому что ее муж, Басин, погиб в Пер вую мировую войну (тогда говорили “в Первую империалистическую”). У отца было 11 дядей и тетей, причем самый младший из них, Меер, был его ровес ник. Еще до Первой мировой трое из них эмигрировали в Америку, кое кто уже при советской власти (в том числе и мой будущий отец) уехали учиться в большие города. Мендель стал школьным педаго гом в Ленинграде. Меер учился в Минс ком юридическом институте, попал в 1941 г. в Минское гетто, бежал и воевал в еврейском партизанском отряде зна менитого Шолома Зорина. После войны тоже жил в Ленинграде. Но, тем не ме нее, семья была такая большая, что чис ло Корищей, погибших от рук фашистов, все равно превышает 20 человек.

В 1990 г. Меер приезжал в Минск. Родители к тому времени уже 10 лет как пе ребрались ко мне из Гомеля, и Меер с отцом поехали в Погост. Побывали на братской могиле жертв Холокоста, пого ворили с местными жителями. Там еще были старики, которые помнили Кори щей. Они рассказывали, как убивали ев реев, которые не смогли бы уехать, даже если бы захотели: немцы заняли город буквально на третий день войны.

Мне летом 1941 г. было только 2,5 го да, и события военной поры сохранились в памяти небольшими фрагментами. Родители потом не очень много об этом рассказывали, да и я, честно говоря, не очень интересовался, о чем сегодня очень сожалею. Однако рассказ отца о том, почему наша семья не сразу уехала из Гомеля на Восток, я запомнил.
Отец, Зиновий Самуилович Басин, работал в Гомельском облисполкоме инженером. Он строил больницы, поликли ники, женские консультации, роддома, дома ребенка, ясли во всей Гомельской области. Зиновию в начале войны испол нилось 26 лет, у него была броня и он организовывал эвакуацию детских домов на Восток.

Басин Яков

Отец вошел в семью моей мамы в 1937 году, когда они оба приехали в Гомель после окончания Минского строительного техникума. Мама, Ревека Яков левна Случек, работала прорабом на стройках. Именно она вручила под ключ в 1936 году здание школы, которую я спустя 20 лет заканчивал. Мы жили в ма леньком доме на улице Рогачевской. С нами жили две мои бабушки мать отца и мачеха мамы (мать ее умерла от испан ки в годы гражданской войны, а отец, Яков, механик деревообрабатывающего комбината на Горелом болоте, в районе нынешнего гомельского вокзала, умер от чахотки в 1936 г.). Еще фактическим членом семьи была русская девушка Соня Шостак, сирота, которую наша семья приютила у себя, и та выполняла популярную в довоенные годы функцию домработницы, помогая меня “годовать”.

В этот дом дедушка вселился в 1929 г., сбежав с тремя дочерьми из голодной Вологды в более сытную Белоруссию. А в другой половине дома к этому времени уже жила еще одна еврейская семья са пожник Соломон Аш с женой Розой и двумя детьми Борей и Асей (девочка была на два года младше брата). Вот так эти две семьи и провели вместе, не разлучаясь даже в войну, почти сорок лет, пока дом не снесли под застройку многоэтажкой. Жили очень дружно, во всем друг другу помогая. В доме даже была дверь, соединяющая обе половины до ма. Рассказывали, что я тетю Розу наз вал “мамой” раньше, чем свою маму.

О том, что папу заставило отправить обе наши семьи в эвакуацию, он сам рассказывал так:

Когда началась война, в Гомеле было относительно спокойно, но до нас доно сились слухи о бомбежках, гибели под развалинами огромного количества лю дей, рассказы, как в руины превращают ся целые города. И тогда мы с мамой ре шили, что нам тоже надо как то убраться оттуда, где тоже могут бомбить. Ничего плохого о немцах мы тогда не знали, в газетах ничего о них не писали такого, что могло нас насторожить, так что бежа ли мы не от них, а от бомбежек.

Немцы приближаются к Гомелю и вот вот начнется их наступление, папа сделал невозможное: он подсадил две наши семьи в товарный вагон, в котором отправили на Восток какой то детский дом. Поезд уходил буквально под бомбеж ками. Бабуся (Софья Самсонов на Азарх, бабушка со стороны мамы) рассказывала потом, что ребенок я был очень капризный, часто болел, плохо ел, и со мной было много хлопот. Деталь: на горшок я садился только с рук бабуси, поэтому этот предмет у нее был постоянно привязан к поясу. И когда объявляли воз душную тревогу и все броса лись из вагонов в заросли у же лезнодорожного полотна, толь ко бабуся “имела право” нести меня на руках, иначе я устраи вал скандал. А когда начинали сыпаться бомбы, она падала на землю и прикрывала меня сво им телом.

Рассказывали, что в дороге я тяжело переболел воспалением легких и чудом остался жив. На станциях, вся семья бежала к заветному крану с над писью “кипяток”, чтобы в теплушке был какой то запас питьевой воды. Так мы и пересекли всю страну. Из узбекского Ташкента нас перевезли в таджикский Ленинабад на машинах.

Маленький глинобитный домик на пе рекрестке двух немощеных улиц, в кото рый нас поселили, я визуально помню до сих пор. А рядом арык, в котором я од нажды чуть не утонул, свалившись по не осторожности. Помню невероятную жа ру, когда находиться в доме было невоз можно. Вся жизнь проходила на малень ком дворике под тенью большого дере ва. Здесь стояли стол и несколько табу реток, а в углу была жаровня, для под топки которой мы собирали по улицам козьи “лепешки”. Ночью там же, во дворике и спали на специальных лежанках, сверху накрытых марлевой занавесью от комаров. Но этот сон во дворе обошелся нам довольно дорого. Однажды ночью воры пробили дыру в стене дома со сто роны улицы и унесли все наши нехитрые пожинки. Правда, кто то их спугнул, и они, убегая, растеряли на улице часть похищенного, но потери были чувстви тельные. Крики каких то людей “Карап чук! Капапчук!” (“Воры! Воры!”) у меня и сейчас стоят в ушах.

Басин Яков

Вскоре после приезда в Ленинабад папу мобилизовали, и он оказался на фронте. Сначала был связистом и бегал с катушкой проводов, обеспечивая связь между штабами. Но потом он подошел к начальнику штаба и сказал, что он ин женер строитель и мог бы приносить больше пользы. Его взяли в штаб. Он очень хорошо себя зарекомендовал как штабной работник и вскоре оказался в разведотделе штаба армии Рокоссовс кого, отвечая за все вопросы, связанные с фортификационными со оружениями. К примеру, когда готовилось наступление, он по снимкам, сделанным с самолетов, готовил макеты немецких оборонительных редутов. Войну он закончил под Кенигсбергом.

В Ленинабаде все, кроме бабушек, устроились на ра боту. Соломон по специаль ности сапожником. Маму взяли на какой то военный склад учетчицей. Уехавшая с нами сестра бабы Леи (Рохл Леи) Вита, бывшая тетей мое му папе, но моложе его на год (она умерла в Гомеле в 2009 году в возрасте 95 лет), рабо тала на стеклозаводе и часто приносила мне какие то иг рушки из стекла (особенно я дорожил стеклянной палоч кой с красивой цветной при чудливо изогнутой ручкой). Тетя Роза стала поваром в во инской части.

В семье я оставался предметом всеобщего обожания и заботы. Время было голодное, и чтобы “Янечка всегда был накормлен”, тетя Роза подбирала в столовой какие то съедобные куски, размещала их на себе, между грудями, и так выносила за пределы во инской части. Для этой цели она даже сшила себе специальный лифчик.

Как рассказывала потом мама, тад жики приняли нас не очень дружелюбно. Они не определяли, кто какой нацио нальности, и всех эвакуированных из Ев ропейской части называли одинаково: “собаки”. Но люди сдружились, стали по могать друг другу. Я как то незаметно стал хорошо говорить по таджикски и частенько меня брали на переговоры в качестве переводчика. До сих пор пом ню, как были изумлены мои близкие, ког да я переводил какой то разговор и даже вспомнил, как по таджикски мясорубка.

Мама была очень красивой женщиной, и местные часто присылали делегации, пытаясь ее сосватать какому ни будь богатому таджику. То, что у нее уже есть муж и даже ребенок, никого несмущало. “Когда он приедет, мы ее спрячем, и он ее не найдет”, говорили они. Маму часто приглашали на какой нибудь той. О том, что готовится какой то очередной праздник, было известно заранее, и я всегда ходил в тот двор смотреть, как на костре в огромном чане готовится плов. Людей собиралось на той очень много. Время было голодное, и отказываться от приглашения было глупо. Маму почему то всегда сажали возле юбиляра, и она потом говорила: “Все было очень хорошо и очень вкусно, но когда хозяин в знак огромного уважения ко мне начинал мне вкладывать своими давно не мытыми руками плов в рот, мне становилось плохо, и одна мысль у меня была как сделать так, чтобы не было рвоты”. Отказ от такой процедуры был расценен как вели чайшее оскорбление.

Женихи ходили и за юной дочерью тети Розы, красавицей Асей. Получая очередной отказ, они начинали угрожать и бить стекла. Вскоре к нам присоедини лась еще одна семья родной сестры те ти Розы Хай Соры. Она приехала с доч кой Бибой, тоже красавицей. Так у нас появилась еще одна “невеста”, и, соот ветственно, увеличилось и число ухаже ров.
Девушки бегали в кино и рассказыва ли потом о фильмах дома. Я просился пойти с ними. Наконец, меня однажды взяли. Помню, пошла вся семья. Види мо, вокруг картины был какой то ажио таж, потому что взяли даже бабушек. Де ло было поздно вечером. “Кинотеатр” был под открытым небом. Я сидел у кого то на коленях. На экране стреляли. Я был в восторге. И я помню, как назывался этот первый в моей жизни фильм “Два бойца”.

Хай Сора сумела сбежать из Рогачева куда-то на Урал. Она писала сестре Розе какие то жуткие письма о том, как им там плохо, как они голодают и прочее. Тетя Роза зачитывала нам все эти пись ма, и тогда семейный совет решил: Хай Сору надо спасать и вызывать ее с Бибой сюда, в Ленинабад. Когда та приехала и
машину с вещами стали разгружать, все стало пло хо. И дело не в том, что в наш маленький глинобит ный домик вселялись новые жильцы с большим количе ством вещей. Как потом го ворила моя мама, Хай Сора, даже продавая по одной-две вещи в неделю, могла пережить не только эту войну, но и следующую, так что все ее стенания были шантажом. Этот случай остался в моей памяти как пример невероятной жадности. Мне, мальчишке, вслед за взрослыми было все это противно, и когда старуха пыталась меня погладить по головке, я вырывался и кричал: “Хай Сора нет!”

Борю, сына тети Розы, тоже призвали в армию. Он был физически сильным и попал в разведку. Папа час то писал с фронта. Он пони мал, что все письма прос матриваются цензурой, и поэтому у них с мамой была предварительная догово ренность: чтобы та хотя бы ориентировочно знала, где он сейчас находится, он делал ей проз рачные намеки. Например, если он пи сал, что вечерами слушает пение со ловьев, та понимала, что соловьи у нас, как правило, курские, значит он на Курской дуге.

За моей мамой уже тогда закрепи лось прозвище “маленькая мама” по имени главной героини довоенного фильма с таким же названием, которую играла Франческа Гааль. Она была ма ленького роста, ей все симпатизирова ли, и когда я однажды пропал, на ноги поднялся весь поселок. Я в каком то углу огромного сада моей таджикской под ружки Тутышки заигрался, и меня не могли найти. А так как однажды я уже упал в арык и чуть не захлебнулся, все решили, что история повторяется. Стали тралить арыки. В общем, переполох под нялся огромный.

Все, что происходило во взрослом мире, меня не касалось, да и мама всячески оберегала от того, что не следовало знать. Поэтому, если и осталось что-то в памяти, то только чисто детские впечатления.

Басин Яков

Как то мне дали подержать за веревку козу. Таджик сказал: “Смотри, чтобы не ушла”. Я и стал смотреть. Пока коза глодала какие то побеги, все было хорошо. Но потом ей понадобилось куда то пойти, и я стал ее удерживать. Коза оказалась сильнее и потащила меня за собой. Я стал упираться и, в конце концов, упал. Коза потащила за собой. В калитке показались наши: “Брось веревку!” Но как я мог не оправдать доверие хозяина этого упрямого животного?! Я не отпускал веревку, и мне потом еще долго лечили кровоточащий живот.

Еще один эпизод ленинабадской эмиграции. Я пришел к Тутышке. Боль шой двор, у дома огромный пес. Я зову девочку и последнее, что я помню, бегущую на меня собаку. Следующее вос поминание: женщина военврач держит меня на руках перед зеркалом, лицо мое забинтовано торчат только глаза и нос.
На моей рубашке ее медали и ее голос: “Видишь, и ты теперь герой!”

Этот “герой” тогда едва не потерял правый глаз. Шрам на скуле остался на всю жизнь. А еще я получил тогда 20 или 30 уколов в живот от бешенства. Собака, к счастью, оказалась здоровой, но чтобы убедиться в этом, надо было сохранить собаке жизнь и проследить за ее по ведением. Поэтому мама еще долго потом носила ей еду, потому что хозяин от собаки отказался.

9 мая 1945 года я запом нил очень хорошо. Биба пош ла на базар и взяла меня с со бой. И там, на огромной пло щади, вдруг раздались крики: “Победа! Победа!” Люди ста ли обниматься и целоваться.

Готовиться к отъезду нача ли сразу, но все оказалось не так просто. Из Гомеля должны были придти какие то доку менты, но их долго не было. Потом документы пришли, все стали увольняться со сво их работ, а Соньку с военного завода не отпускают. Уже би леты на поезд куплены, а у нее нет “открепления”. И тогда семья решила Соньку украсть. Помню грузовик, в который мы поместили свои пожитки, уселись на эти коробки и пое хали в Ташкент, на поезд. Сонька с нами. Когда проезжали мимо ее завода, она укрылась за бортом кузова какой то на кидкой, и так мы доехали до столицы Узбекистана.

Всю дорогу до Гомеля я пролежал на верхней полке, разглядывая пейзаж за окном, но в памяти остался только неве роятно длинный мост через непонятно широкую Волгу.
А в Гомеле ждали огромные неприят ности: наш дом был занят. В обоих его половинах жили семьи полицаев братьев Коваленко. Но у мамы был паспорт с довоенной пропиской. Нас вселили в од ну маленькую комнату мама, я, две ба бушки, Вита и Сонька. Розу и Соломона с Асей в одну комнату на их половине. Остальные комнаты заняли семьи поли цаев. Я подружился с их сыновьями мое го возраста.

Братья пили беспробудно, видно, чувствовали, что им конец. А тут Боря пришел из армии. Начались драки между ним и братьями. Но вскоре все кончи лось: братьев судили и расстреляли как предателей, семьи их куда то вывезли, и мы заняли всю площадь. Вскоре и папа демобилизовался.

От военного времени у меня остались на память два предмета: готовальня и шуба на собачьем меху. Готовальню при везла мама из Ленинабада. Начальник склада, где она работала, очень ей сим патизировал. Перед отъездом он завел ее на склад и сказал: “Бери что хочешь!” Мама потом говорила, что она могла обогатиться и до конца жизни ни в чем не нуждаться. Собственно, так поступали в те дни многие. Но она взяла одну гото вальню: Зямка вернется, ему придется опять чертить, а где он возьмет гото вальню? И еще она мне потом говорила, преподавая уроки жизни: “Я никогда ни кому и ни в чем не завидовала и никогда не брала больше, чем мне было положе но. Так и Зямка. Для нас главное было спать спокойно”.

Готовальня папе и в самом деле очень пригодилась. В тяжелые послево енные годы он брал работу домой и но чами готовил какие то чертежи своих больниц и поликлиник. У него это назы валось “халтура”. Впрочем, готовальня и мне пригодилась. В старших классах школы.

Шубу привез из армии папа. Он по добрал ее где то. Серая, на желтом со бачьем меху. Она и мне послужила. Ког да я вырос, я носил ее и в школе, и еще года три в институте, в Минске. В семье шубу даже назвали “мамой”. Конечно, она была уже страшной, но времена бы ли сложные, с деньгами были проблемы. А когда у меня впервые появилось насто ящее зимнее пальто, шуба служила вто рым одеялом во время пребывания на квартире во время учебы в институте. Выбросила ее на помойку уже моя жена. И только тогда я понял, что война, наконец, кончилась.