Бродский Геннадий
Геннадий Бродский родился 25 мая 1937 года в городе Харькове, после эвакуации вернулся в Харьков.
Мать Красильщиков Татьяна, отец Бродский Исаак, дедушка Красильщиков Борис, бабушка Ревекка. Окончил Харьковский государственный университет физико- географический факультет, работал экономистом проектного института. Репатриировался в ноябре 1995 года. Дочь Ольга Горловецкая 1962 года рождения живет в Израиле, сын Дмитрий 1971 года рождения в США.
КАК ЭТО БЫЛО (1941-1945 ГОДЫ В МОЕЙ ЖИЗНИ)
Я родился 27 мая 1937 года в городе Харькове. Папа работал начальником участка в литейном цехе завода «Серп и молот», мама — бухгалтером в трамвайно- троллейбусном управлении. В Харькове жили и родители моей мамы и три её брата. Родители моего папы, его сестра и брат жили в городе Запорожье.
Самый первый день войны — 22 июня я не помню, но уже в первые дни войны все мамины братья были мобилизованы в армию. Старший из них Михаил Красильщиков, приехав к нам попрощаться перед отъездом, подарил мне заводную игрушку — танк. Я его пускал по длинному коридору, он долго ехал, гремел хлопушкой и из ствола вылетали искорки. Дядя Михаил закончил перед войной физико-математический факультет, после призыва прошёл краткосрочный курс младшего офицера в артиллерийской акакдемии и воевал командиром батареи на южных фронтах. После третьего тяжёлого ранения в 1943 году попал в госпиталь в городе Сочи, где скончался и похоронен в братской могиле.
Харьков всегда был самым крупным городом Украины по населению и промышленному потенциалу. Немцы начали воздушные налёты на Харьков с первых дней войны. В подвале нашего дома оборудовали бомбоубежище. Вход в него был со двора в торце дома. При объявлении воздушной тревоги нужно было выйти во двор и пройти метров 70-80 ко входу в убежище. Мне запомнился ночной налёт. Папа нёс меня на руках по двору. Соблюдалось затемнение, во дворе было абссолютно темно. Гудели сирены, заводские гудки. Папа сказал мне: «Смотри, вон фашист летит.» Я поднял голову. По небу бегали лучи прожекторов. Несколько из них скрестились в одной точке и в ней оказалась маленькая движущаяся палочка. И в это время к самолёту потянулись пунктирные линии зенитных снарядов.
Когда правительством было принято решение об эвакуации промышленных предприятий в восточные районы страны, папу назначили ответственным за эвакуацию литейного цеха завода. Представить себе объём этой работы может только тот, кто бывал в крупных литейных цехах. В них работают по 1,5 — 2 тысячи человек. Помещения их рассчитаны на въезд в цех железнодорожного локомотива с двумя-тремя вагонами металлического лома или формовочной земли. Под потолком металлические балки с подъёмными кранами для разгрузки и перемещения грузов по цеху. Огромные плавительные печи, литейные формы, другое оборудование. Всё это нужно было демонтировать, погрузить на железнодорожные платформы. Конца этой работе не было видно, а немцы стремительно приближались.
Младший мамин брат Иосиф, окончивший в 1940 году филологический факультет и хорошо знавший немецкий язык попал после призыва в подразделение разведки, вначале переводчиком, а вскоре оперативным работником. Их семьи подлежали первоочередной эвакуации. И мои родители приняли решение: мама со мной и моим старшим братом эвакуируется с дедушкой и бабушкой, а папа останется выполнять своё поручение.
Важной особенностью эвакуации 1941 года являлось то, что эвакуированные не знали, куда они едут. Им сообщался только номер состава и номер их вагона. Папа тоже не знал, куда отправляется оборудование его цеха. Но папина сестра Полина со своими двумя детьми и папиными родителями выехала в эвакуацию из Запорожья ещё 12 июля 1941 года, и мои родители успели до отъезда получить её письмо со станции Унароково Краснодарского края. Через неё впоследствии мы и разыскивали друг друга.
Я с мамой, старшим братом Гришей, дедушкой и бабушкой в конце августа 1941 года оказался на вокзале Харькова в товарном вагоне. Пол вагона был прикрыт небольшим слоем соломы, сверху постелили одеяла и мы тронулись в путь. Не знаю, сколько в вагоне было семей, но места свободного не было.
Если поезд останавливался на какой-то станции, дедушка с моим старшим десятилетним братом бежали на вокзал за кипятком, водой и пытались купить что- нибудь из еды. Если поезд останавливался не на станции, из вагона выносились припасённые кирпичи, дрова; разводился костёр и пытались сварить еду. Когда раздавался гудок паровоза всёбыстро возвращалось в вагон и ехали дальше. Эта поездка длилась больше месяца. Только в октябре 1941 года мы оказались в городе Кустанай Казахской ССР. По прибытию в Кустанай, мама сразу написала о нашем местонахождении папиной сестре Полине в Унароково. Письма шли долго. Только в декабре мы узнали, что папа оказался в Саратове.
Судьба моего Запорожского дедушки Хаима (Михаила) Бродского, бабушки Сары, тёти Полины и её детей Самуила и Натальи, оказалась трагической. Когда летом 1942 года немцы прорвали южный фронт и начали быстрое наступление на Сталинград и Северный Кавказ, они не успели выехать из Унароково. Весной 1943 года после разгрома немцев под Сталинградом и изгнания их из Краснодарского края мама послала запрос в Унароковский сельский Совет и мы получили такой ответ: «Семья Бродского, эвакуированная из города Запорожья и проживавшая в селе Унароково Ярославского района Краснодарского края во время оккупации немцами была арестована Унароковской полицией и направлена в гетто в станицу Лабинскую, где и расстреляна, как Полина с детьми, так и старики. Похоронены на аэродроме в станице Лабинской. 4/V-43г. Пред.с.с. подпись.»
Рвавшиеся к Волге и Северному Кавказу, немцы не заходили в небольшие сёла в стороне от магистральных дорог. Но благодаря «доблестным» кубанским казакам, наша семья лишилась сразу пяти своих близких.
В Кустанае братский казахский народ в свои дома нас не пустил. Единственной помощью для нас от городских властей оказались землянки, выкопанные на берегу реки Тобол, в одной из которых мы и прожили несколько месяцев. По дороге на базар, источник пропитания, нами был обнаружен брошенный заколоченный глинобитный однокомнатный домик с потрескавшимися стенами. Маме, получивщей работу бухгалтера в областном отделе здравоохранения, дали городские власти разрешение занять этот домик. Дедушка с моим братом накопали на берегу реки глины, заделали в домике трещины, и мы перескелились туда. А вскоре мама, я и брат уехали в Саратов к папе.
Уже после войны папа рассказывал мне, что, когда в Харькове он с рабочими грузил последние вагоны с оборудованием цеха, по заводскому радио объявили, что на Южном вокзале города (примерно в 15 км от завода) появились немцы; эшелон отправится с завода через 15-20 минут, кто в него не сядет выбраться из города не сможет. Папа сходил домой (в 5-ти минутах от завода), взял одеяло, подушку, альбомы с коллекцией почтовых марок и быстро вернулся обратно на посадку.
Эвакуированный цех оказался на окраине Саратова, недалеко от железнодорожного вокзала. Как только смонтировали оборудование, он начал отливать артиллерийские снаряды. Пока папа был в Саратове один, без семьи, своего жилья у него не было. В цеху стояла раскладушка, на которой он спал, когда была возможность. Цех работал в две смены по 12 часов, а инженеров было меньше, чем на одну смену. Почту он получал по адресу Саратов -26, почта вокзала, до востребования. Когда мы с мамой приехали в Саратов, папе дали комнату в заводском деревянном бараке недалеко от завода. Папа приходил домой только в воскресенье, в остальные дни он по-прежнему ночевал в цеху. От цеха всё время требовали увеличить производство снарядов. Литейное производство — это тяжёлый физический труд. О механизации и автоматизации производства заговорили только после войны — в 50-60-х годах. До войны в цеху работали только физически крепкие мужчины. Теперь же в цеху оказались полуголодные истощённые женщины и подростки, еле-еле справлявшиеся с необходимой работой. Папа несколько раз подавал рапорты об отправке его на фронт (он был младший лейтенант — командир отделения связи в запасе). Но каждый раз ему отвечали: фронту нужны снаряды.
Я до сентября 1944 года днём находился в заводском детском саду. 1 сентября мне показали дорогу в школу. Она была в центре города, довольно далеко от дома и идти приходилось больше часа. Тетрадей и учебников не было. У меня даже не было ручки. Учительница писала мелом на доске, а мы списывали буквы и цифры на поля газетных страниц химическим карандашом. Смоченный грифель этого карандаша писал наподобие чернил. Только через пару месяцев мне купили на базаре чернильницу — невыливашку, чернильный порошок и ручку с пером.
Я учился в первой смене. Дома после уроков в мои обязанности входило наколоть топором дрова, растопить печку-буржуйку (круглый чугунный цилиндр высотой примерно один метр с отводной жестяной трубой в оконную форточку, которая служила для обогревания зимой и приготовления пищи), принести из уличной колонки воды, помыть мясо, если оно было, и поставить его в кастрюле с водой на печку вариться, чтобы к приходу поздно вечером с работы мамы, был готов бульон и она могла заправить его крупой или лапшой и был готов обед. Так прошёл мой первый учебный школьный год.
9 мая 1945 года утром в начале 7-го часа мы проснулись от страшного шума на улице. Кричали люди, гремели выстрелы. Первой мыслью, когда вскочили с кроватей, было: немцы высадили десант. Осторожно открыли дверь и выглянули на улицу. На десант было не похоже. Люди ликовали, кричали «Ура!», пели. У кого было оружие (в наших бараках жили милиционеры и много инвалидов войны, пришедших с фронта с оружием) стреляли в воздух. Через минуту мы выяснили, что в 6 часов утра по радио объявили о подписании Германией акта о безоговорочной капитуляции.
Война, длившаяся почти четыре года, закончилась. Можно было возвращиться в Харьков. Но не тут-то было. По законам того времени уволиться с завода по собственному желанию не разрешалось. Решение о переводе мог принять только наркомат в Москве по ходатайству харьковского завода. Такое разрешение пришло в Саратов из Москвы только в октябре 1945, а в ноябре мы выехали в Харьков, так что второй класс я заканчивал уже в Харькове. Это была весна 1946 года, когда с начала мая по октябрь не было ни одного дождя, жаркие ветры высушили и уничтожили всё, что должно было вырасти на полях и огородах. Обессилившиеся, опухшие от голода люди валялись на улице, ученики во время уроков сваливались с парт в голодном обмороке.
1941-1945 — 5 лет из моих на сегодняшний день 77 с половиной лет жизни. Казалось бы 5 лет не очень продолжительный отрезок. Да и прошло с июня 1941 уже более 73 лет. Но забыть всё, что было в те годы невозможно.
Источник: «Книга памяти. Воспоминания жителей Цфата, переживших ту войну». Израиль, Цфат, 2015.