Литва – Ледовитый Океан – Израиль

Всё живое ищет, где ему лучше. Человек – не исключение. Его гонит и любовь к новым краям, и ненависть к привычному месту, а ещё корысть, риск, романтика…

А пути бывают разные, как и люди, идущие или бегущие по ним. Один путешествует, а потом пишет об этом, другой пишет о путешествии, а потом отправляется в ссылку.

…Последний вечер в Париже, прощальная прогулка к острову Сите. Позади две тысячи километров европейских дорог, усталых от гордости столиц и дремлющих в средневековье городков.

Завтра в солнечный полдень хлынет знакомый зной в распахнутые двери самолёта, овеет лицо, проникнет в лёгкие, прильнёт к телу. Пора, пора возвращаться домой.

…И новый день в Израиле. В сентябрьском хамсине плавятся чувства и мысли. Оставленная три недели назад квартира обиженно молчит, справедливо считая, что первый шаг должны сделать хозяева. На мебели и стёклах ровный налёт пыли. Ничто не напоминает о Париже. Сувениры, впечатления и запахи таятся в неразобранных вещах. Возвращения из отпуска похожи одно на другое, и радость быстро переходит в привычные заботы.

Завтра – «Заряды в электрическом поле» для 12-го класса. Замелькали лица учеников, нахлынули их прошлогодние проказы. Необходимо успеть постричься, приготовить одежду. В религиозную школу не пойдёшь в чём попало. Как была бы кстати та фетровая шляпка, купленная ещё в якутской ссылке! Там тоже можно было щегольнуть…

…И тут же её память скользнула и погрузилась в дальнее-предальнее прошлое. Туда, где биография неотличима от истории…

…Европа суетилась на свой лад. Живя своими заботами и интересами, она несла в своём германском животе плод Второй Мировой. Он уже сучил ножками. Жизнь торжествовала, бурлила и … плодила, кого ни поподя: Еву Браун и Марлен Дитрих, Гитлера и Шпенглера. Вскоре буржуазная Литва приказала долго жить, а в начале августа 1940 года воскресла в «Союзе нерушимых».

В то время семья Лонке жила в просторной квартире в центре Ковно. Отец открыл пушной магазин, в котором была занята и мама. Дедушка был известным портным. Бабушка и няня опекали внуков. А в детской комнате находилась толпа милых,  беспомощных и лупоглазых кукол…

Старший, Арончик, уже начал ходить в гимназию, и младшей Хае, «ходившей пешком под стол», он казался совсем взрослым (см. фото).

Советская власть стремительно приближалась к налаженному быту.

В марте сорок первого семья отпраздновала четырёхлетие Хаи, а в середине июня, среди ночи, семью постигла участь тысяч «буржуазных элементов» и «врагов народа». «Полчаса на сборы, разрешается 100 кг. вещей на семью, питание на месяц и без аппеляций и возражений». Во избежание недоразумений, в проёме двери стоял красноармеец в фуражке с ядовито-зелёным околышем и с торчащим штыком. Родители суетились, а Хаяле, полуодетая, стояла и смотрела высоко вверх на звезду и штык.

Прошла вечность, но Хая не успела разреветься. Её сгребли в охапку, посадили в кузов грузовика вместе с мамой, папой и братом, и увезли на вокзал. Среди мешков, набитых пуховыми подушками и перинами, было тепло, уютно и ничего не понятно.

Дедушка с бабушкой остались дома: в список презренных эксплуататоров их не включили. Проплакав всю ночь, они успели прибежать на перрон попрощаться. Через месяц пришли немцы и оставшихся в оккупации евреев согнали в гетто. Дальнейшая судьба большинства известна. Но были и единицы. Осенью сорок третьего бабушке с дедушкой удалось бежать из гетто, и до конца войны они просидели в погребе у приятелей – литовцев, которые по ночам выпускали их размяться и перекусить «чем Бог подаст».

А пока что, Советская власть «спасала» евреев от фашистов. В скотских вагонах с дырками в полу для естественных надобностей увозили сначала на восток в Алтайский край, а потом, чтоб наверняка, – за Полярный Круг в устье Лены на Быков Мыс. Туда, где никто отродясь не видел быков.

Эшелоны добирались через всю Россию до пересылок Алтая и Сибири за два-три месяца. На вагон – пятьдесят ссыльных и ведро каши в день. (В этом вагоне Хая познакомилась с Шурой Свирской, и она стала лучшей подругой на всю жизнь). Все уже знали, что началась война. О положении в стране можно было судить по тому, что мелькало за узеньким, зарешечённым окном. Пока двигались по Западной Европе, слышны были воздушные тревоги, налёты бомбардировщиков, а дальше – угрюмые и опустошённые полустанки с замызганными детьми и побирушками.

Через много лет один из друзей, Арон Априль рассказал, что они везли с собой небольшие запасы продуктов и иногда делились остатками каши со свободными гражданами через окошко. Однажды выплеснули эту кашу в подол женщине и потом долго наблюдали, с какой жадностью её дети вылизывали ладошки.

После Новосибирска поезд медленно, но верно двигался на Восток до Усть-Кута, затем на грузовичках ехали по слякотным дорогам через сибирскую тайгу к баржам на реке Лене и круто на Север.

…Баржа пришвартовалась на Быков Мысе, на берегу Моря Лаптевых. Остальной караван отправился ещё дальше. Галечные берега без растительности, ржавые бочки, размочаленные брёвна и доски… А над всем этим – снежная, сбивающая с ног, августовская пурга. Пока не обосновались на пустынном берегу, жили на барже, согреваясь возле железной печки. Однажды, с верхних нар на эту раскалённую печку свалилась Шура, перепугав окружающих. К счастью, обошлось без ожогов.

Местные якуты, ещё помнящие американских скупщиков пушнины, а ныне разоряемые большевистскими инспекторами, сочувственно смотрели на приезжих, помогали обосноваться. Предстояло вырубать пласты дёрна, выкладывать из них юрты, вставлять окна из голубого и непрозрачного льда. Громоздкие и промокшие на барже перины и подушки давали ощущение домашности, без них шансы на выживание были бы сомнительными.

Не имея представления о великих замыслах «старшего русского брата» и о буржуазной или интеллигентской прослойке, якуты никак не могли взять в толк – с какой целью привезли сюда таких непутёвых и странных людей. Их человеческое участие, не загаженное цивилизацией, спасло многих. Благодаря этому, женщины и дети научились вязать невода и сети, а мужчины – рыбачить. Так все переселенцы стали членами одной рыболовецкой артели. В юртах вялились огромные рыбы, и янтарный жир капал в плошки, промасливал дощатый настил. Мама отваривала хвою и ягель и давала Хае это чёрно-горькое пойло с непременной ложечкой рыбьего жира. Отвратительно, но зато помогало от цинги. Лакомством была рыбёшка, которую Арон коптил в дымоходе юрты. После такой трапезы лица и руки лоснились от жирной сажи, и было смешно глядеть друг на друга и строить рожицы.

В обмен на утварь или на мамонтовые кости, которые дети иногда находили в окрестностях, якуты приносили куропаток, а то и куски оленьего мяса.

Спасали и американцы, изредка сбрасывая над посёлком консервы: говяжью тушёнку, масло, порошки яичного желтка и молока. Делили всё поровну, но, при этом чувство голода не исчезало, оно сопровождало лишенцев повсюду.

В повседневную жизнь вошла и учёба. Учителя из «бывших» организовали занятия для детей. Одна учила начальной грамоте и арифметике, другой, рыжебородый еврей, пел песни на идише, увлекательно рассказывая о еврейской истории, живой и полнокровной, как детские сказки.

Вен ир вет киндерлех

Элтер верн,

Вет ир дох фарштейн –

Вифл ин ди ойсес Лигн трерн

Ун вифил гевейн.*

* Когда вы, деточки, повзрослеете, вы поймёте, сколько слёз и страданий хранят буквы нашей азбуки (перевод с идиша).

Когда в рыбацком посёлке открылась начальная школа, Хаю с двумя девочками приняли в третий класс. Так, будучи лишенкой, она сэкономила два года, не утруждаясь вопросом – «что было раньше, – желток или белок?», потому что, и то и другое, упакованное в скорлупу, для неё в ту пору не существовало. Зато существовали тысячи мелких радостей. Американцы сбрасывали с самолётов не только консервы, но и одежду, тетради, цветные карандаши, переводные картинки.

В свободное время дети увязывались за отцами на покрытый льдом залив, где в прорубях ловили рыбу. В одну из таких прогулок позёмка стала превращаться в буран, и отец, чувствуя приближение пурги, отправил Хаю домой.

Хорошо, что он обратил внимание на тёмное пятнышко, удаляющееся в сторону от юрт. Летящий снег уже смывал все ориентиры. Запыхавшийся отец появился из сплошной колючей белизны, и ей была непонятна его тревога: до настоящего чувства страха она ещё не доросла.

Не доросла и до осознания всеобщей беды и частных трагедий. Старшие сходили с ума, замерзали, когда их настигала пурга. Не было страха и тогда, когда на посёлок нахлынули полчища крыс.

Когда Арон уехал в Тикси, чтобы продолжить учёбу в средней школе, мама с дочкой решили навестить его.

Запомнились далёкие пустынные берега, грузовая баржа, на которой Хая впервые заработала тарелку супа, помогая учётчице при погрузке.

(На фото выше: мама, Арон и Хая в Тикси).

Остальное запомнилось смутно: непролазная грязь городских улиц, и закуток за печкой, который Арон делил с большой серой свиньёй.  Свинью Хая видела впервые и, кажется, тогда у неё пробудилась женская зависть к обладательнице необычных «каблучков». Слухи и письма из Литвы не доходили. Фашисты с их крематориями существовали совсем в другом измерении. Годы ползли медленно, как солнце на горизонте. Три месяца – полярный день, два месяца – полярная ночь, а для разнообразия – завораживающие, красочные всполохи по огромному небу.

…Между тем закончилась война. Дедушка сохранил-таки буржуйскую хватку: он разыскал семью, нанял кукурузник (в условиях победившего чекизма!) и приледнился в заливе у Быков Мыса, чтобы забрать внука, которому шёл пятнадцатый год: «а бохер, зол эр зайн гезунт, муз лернен»**.

**Юноша, чтоб он был здоров, должен учиться (идиш).

Лонке собрали пожитки, включая всё те же подушки и перины, и вылетели в Якутск. Оттуда дедушка с братом вылетели на Большую землю в город Ковно, переименованный в Каунас, в маленькую квартирку на бывшей Лайсвес аллея (аллея Свободы), с новым, ещё более гордым, названием – проспект Сталина. Хая осталась с родителями. Завьюжил шестой Якутский год.

По климату Якутск мало отличался от Быков Мыса, но, как ни как, город, даже столица со своей достопримечательностью – улицей, вымощенной когда-то деревянной брусчаткой. Именно здесь Хая познакомилась с продуктовыми карточками; несказанно вкусной горбушкой хлеба; замороженным в миске, но всё-таки настоящим молоком; «всамделишными» куриными яйцами. В ту пору ей было уже восемь лет, училась в четвёртом классе, но выходя из дома, выглядела такой же беспомощной, как её давнишние куклы…

…В 1947-ом году Хая с родителями вернулась в Каунас, а в январе 1972-ого появилась в Израиле, но это уже другая история. История других дорог, впечатлений и переживаний.

Из книги «Военное детство. Сборник воспоминаний детей, нынче жителей Ащкелона (Израиль), переживших Великую отечественную войну». Изд. второе, дополненное. Ашкелон — Тель-Авив, 2015.