Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Минц Иосиф

Iosif_Minz

Родился в Невеле (Псковская область) в 1932 году. Инженер-электрик, жил и работал в Иваново, откуда репатриировался в 1994 году. Живет в Хайфе.
Сын и дочь, пять внуков.

СВИСТ БОМБ СТОИТ В УШАХ ДО СИХ ПОР

Началась война. Через Невель шли беженцы из Белоруссии. Помню, мама выносила им молоко и хлеб. Папу призвали в трудовую армию. Он рыл окопы под Невелем. Я носил ему еду.

Мы решили уезжать. 8 июля папа и дядя Хаим-Гершон поехали к кузнецу подковать лошадь. И тут началась бомбежка. Свист бомб стоит в ушах до сих пор. Это особенный, завывающий, страшный свист. Одна бомба упала у нас во дворе. Коридор, который шел вдоль всего дома, сдвинулся. Все стали выпрыгивать в окно. Мама стояла у печи, посыпались кирпичи, и ее ушибло. После бомбежки дядя Хаим-Гершон вернулся, а папа – нет. Дядя рассказал, что когда начали бомбить, они разбежались в разные стороны, потом он вернулся к лошади, а папа не вернулся. С тех пор я – без отца. Он меня очень любил и гордился мною, и я его очень любил.

В тот же день три семьи – дядина, наша и тети Ципы, – собрав кое-какие вещи и уложив их на лошадь, подались на север. Доехали до первой деревни и остановились: три дня мама с братом Борей возвращались в город искать папу, но никто его не видел…

Ехали дни и ночи. Дорогу постоянно обстреливали с самолетов, все разбегались по сторонам, схватив Дору, мою маленькую сестричку, а иногда она оставалась на возу. Старшему брату Боре прострелили одежду и задели кожу. Однажды ночью немцы сбросили осветительную бомбу. Я стоял в лесу у опушки. Стало так светло, что создалось ощущение, будто ты стоишь голый на всеобщем обозрении.

В Великих Луках, когда мы подъехали к площади и остановились у трехэтажного здания, вдруг спикировали два немецких самолета и начали стрелять из пулеметов. По глупости, наверное, я не боялся и смотрел прямо на летчика, который летел, казалось, прямо на нас. Я видел его очки и шлем. Перед самым зданием он вышел из пике, и пули нас не достали.

Мы с Б-жьей помощью добрались до города Калинина. Всю дорогу ждали, что нас догонит папа. Калинин был последней надеждой встретить его – здесь в учительском институте училась немецкому языку моя старшая сестра Мира. Дома Миры не было, она рыла окопы где-то под Себежем. Немцы им сбрасывали листовки: «Русские дамочки, не копайте ямочки, все равно пройдут наши таночки». У хозяйки, где Мира жила, мы оставили письмо, в котором написали, что уезжаем в город Калязин. Позже Мира к нам приехала, а папа так и не появился.
Наступил праздник Суккот. Дедушка мой купил курицу, чтобы совершить обряд отпущения грехов – «капорот», но в Калязине резника не было, и он взял меня в соседний волжский город Кашин к шойхету (резнику). Ехали на поезде. Этот российский город меня очень удивил – почти на каждом углу стояла церковь, небольшая, приземистая, потом я такие видел в Пскове…
Недолго мы прожили в Калязине. Фронт приближался, и мы подались на восток. Уже наступила осень, нас погрузили на баржу, и мы поплыли вниз по Волге. Дул холодный ветер, пронизывал насквозь. Народу было, как сельди в бочке… На барже у тети Ривы умер годовалый сын. На какой-то пристани его похоронили.

Добрались до Кинешмы, пробыли там три дня. Кормили нас на какой-то фабрике. Мне кажется, я больше всех хотел есть. Идти до фабрики было далеко, и Борька, мой брат, дразнил меня, мол, не дойдем. А мне, чтобы поесть, нетрудно было идти куда угодно.
Затем нас посадили в эшелон, в товарный вагон с «буржуйкой» посередине, и мы покатили на восток. Дорога была долгая, эшелон стоял по нескольку дней в тупике, не знали, когда поедет, бегали к начальнику станции узнавать. Военные эшелоны пропускали в первую очередь. На каждой станции искали какую-то еду, кипяток, уголь, туалет. Грелись около «буржуйки», отошел – и уже холодно. По дороге заболел наш дедушка. В Арзамасе его сняли с поезда, с ним остался дядя Мирон. Там дедушка и умер… А мы все ехали и ехали. В вагоне умерла молодая женщина. Помню, родственники никак не могли снять кольцо с ее руки…

Только в декабре добрались до Ташкента. Сидели на привокзальной площади, в центре – наш скарб, а мы – вокруг него. Вся площадь забита беженцами. Куда дальше? Борька шутил: надо ехать в Африку, там не нужна одежда. Мама купила две банки абрикосового компота. Сладко и вкусно, но от него у меня начался понос. Очередь в туалет огромная, выйдя из туалета, снова становился в конец очереди. Воров вокруг тьма. Вор схватил у нас швейную машинку, но у него в руках оказалась только крышка, мама увидела – и за ним. Он крышку бросил, и мама привязала ее к машинке полотенцем. В следующий раз украли и крышку, и машинку.

На площади встретили тетю Гисю, жену Хаима-Гершона, она проводила сына Рувку в армию. Рассказала, что они остановились в селе Гродиково Джамбульской области, и мы взяли направление туда. Ехали на поезде до станции Арысь, там пересадка, и – до Джамбула. На вокзале в Арысе сидела пожилая женщина, у нее все морщины на лбу были полны вшами. Неприятно об этом писать, но такова была реальность. Пишу, как воспринималось глазами восьмилетнего ребенка.

Поселили нас, пятерых, в одной русской семье. «Русские» – это, в основном, раскулаченные и высланные украинцы. У них было две комнаты, нам выделили угол у печки около входной двери. Спали на полу на соломе, а Дора – на печке, которая никогда не топилась. Хозяйку звали Лукерья, у нее своих четверо детей: три мальчика и младшая девочка. Нищета нищетой. Нас сразу обворовали. У мальчишек – много друзей, им тоже было интересно на нас посмотреть: городские, да к тому же евреи.

Зима 41-го года была ужасная: во-первых, холод, таких морозов в Казахстане никогда не было, во-вторых, голод. Беженцам выдавали килограмма полтора муки на месяц, а местным – ничего. Отношение к нам было очень враждебное, мол, мы привезли им холод, и мы едим их хлеб. Ели, в основном, кукурузную кашу без соли и без масла. Дора есть ее не могла. Девочка так и пролежала на печи всю зиму, не слезая.

Мама поехала в Джамбул на заработки, там у нее открылся голодный понос, и ее положили в больницу. Она была в критическом состоянии. В Джамбуле оказалась мамина двоюродная сестра из Ростова, они с мужем пришли в больницу и принесли маме куриный бульон, и так ее спасли.

Когда пришла весна, Дору сняли с печи – худющую, она училась ходить заново. Как она выжила, один Б-г знает. Мама говорила, что за счет невельских накоплений – была вскормлена на сметане и сливках, была круглая, как колобок. Хозяйские мальчишки выгоняли нас обоих из дома на улицу – «проветриваться». Было еще прохладно, мы мерзли, и я оберегал Дору, как мог.

Борю призвали в армию, он был в Туркменистане, в учебной части. Там еду готовили на хлопковом масле, он ее есть не мог и в столовую не ходил. У Бори был больной желудок, и его комиссовали, однако через какое-то время опять призвали. Медкомиссия забраковала, а военком сказал: пойдет! Шел 1942 год. Мы редко получали от него письма, Боря не любил писать, и мы очень волновались. В последнем письме он написал, что ранен выше левого глаза и в плечо. Только спустя почти три года мы получили извещение о том, что он пропал без вести в апреле 1945 года. Я после войны был в Подольске, в архиве МО, там сказали, что о рядовом и сержантском составе у них сведений нет.

А в Гродиково шла борьба за выживание. Взрослые работали в поле, а мы с Дорой были целый день одни. Я что-то варил. Таганок был во дворе. Топить было нечем. Собирал курай – сухие толстые стебли травы. Курай не разгорался, я дул до слез. Спичек не было, я, как мог, добывал огонь кресалом, а в основном, ходили за огнем к кому-то, у кого горело. Мира и мама приносили с поля свекольную похлебку, как-то выкраивали для нас из того, чем их кормили…

Вторую зиму мы жили у казахов, занимали часть комнаты у входной двери. Условия были ужасные, но сказать, что хозяева к нам плохо относились, нельзя. Мы с Дорой простудились, наши головы покрылись болячками, в которых очень хорошо устроились вши. Дору даже положили в больницу в Джамбуле. Лежала долго, я очень по ней скучал.

…1944 год. Мы начали собираться обратно. Дядя Гершон со своими уехал в Невель. Мы туда ехать не могли – дом наш сгорел. Тетя Рива с Аней жили в Саратове, мы к ним и поехали. Ехали опять в теплушке, но довольно быстро. Когда я хотел по-большому, то вылезал на подножку, держался за поручень одной рукой, и… Как другие обходились, не знаю. А поезд на всех парах шел в Саратов. Наконец, проехали мост через Волгу и остановились на товарной станции. У мамы хватило денег купить буханку полусырого хлеба. И тут у Миры поднялась температура, тиф, сразу забрали в больницу, вернулась через месяц с остриженной наголо головой, худющая. Как-то нашли родственников, пошли к ним, я на себе тащил наш скарб. Руки отваливались…

Из нашей семьи погибли: папа и Боря, дядя Муля, мамин брат из Ленинграда – он был солдатом во время войны, и в землянку, где он находился, попала бомба. Тетя Этка с мужем из Витебска не успели убежать, погибли в гетто. Погибли и четыре сына тети Этки. Погиб Лейб – сын Хаима-Гершона, Леня Минц – сын папиного брата Довида. Леня перед самой войной окончил ленинградский судостроительный институт, приезжал в отпуск в Невель – высокий, красивый, в длинной черной шинели, семейная гордость. Погиб и его брат Гриша. Погиб Хаим Бейлинсон – его часть отступала недалеко от Невеля, отпросился навестить родителей. Немцы взяли Невель, и его вместе с оставшимися евреями расстреляли в поселке Голубая Дача…