Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Этингоф Наталия

Etingof1

Меня зовут Маша Айнбиндер. Я художник. Окончила латвийскую академию художеств в Риге. Я живу в Иерусалиме со своей мамой Наталией Борисовной Этингоф. Мама родилась в 1913 году, ее жизнь приближается к столетнему рубежу. Мама – свидетель и участница событий прошедшего века. Ее профессия – режиссура. Она – одна из числа первых выпускников ГИТИСА, работала в театрах, вела молодежные студии. В 1981 году она начала писать мемуары в виде небольших рассказов о прошлом. Ее «Сказания о предках» были опубликованы в тель-авивском журнале «Зеркало». В ее книге «Портреты сухой кистью» есть главы, посвященные эвакуации.

Мы дома, в Иерусалиме. 2010 год.

НИЧЕГО СТРАШНЕЕ ЭТОГО Я НЕ ВИДЕЛА

Мои родители эвакуировались из Москвы, когда я была грудным ребенком, и события того времени воспринимала соответственно. Несмотря на то, что мои собственные воспоминания об эвакуации небогаты, я являюсь носителем воспоминаний моих родных, которые много рассказывали мне обо всем, а я слушала их с волнением. Сейчас мы попробуем рассказать о многом (обо всем не расскажешь) вместе с мамой.

Etingof3Etingof4

Наталия Борисовна:

 — Наша семья эвакуировалась из Москвы в июле 41 года в составе сотрудников Военно-воздушной академии им. Жуковского, адьюнктом, аспирантом, молодым преподавателем которой был мой муж. У меня на руках была годовалая Маша, крохотное, прелестное дитя. В нашем поезде, помимо лабораторий и всяких других вагонов, был один или два вагона для сотрудников с детьми. В первую ночь наш состав никак не мог вырваться вперед и все время, громыхая, ездил, по окружной московской железной дороге, убегая от обстрелов, а мы этого не знали. Мы довольно спокойно, дружно ехали в теплушке. Половину полки занимали я с мамой и крохотная годовалая Машутка, и рядом на той же большой полке теплушки была другая семья, с которой мы потом дружили всю жизнь, это семья Муси с малюсеньким малышом, который был на месяц меньше моей Маши. Это был вагон для перевоза скота. Двери в него открывались, раздвигаясь направо и налево. Там были две половины, на каждой — широкие полки. На верхней полке были мы с этой семьей, а под нами была семья действующего в армии генерала Григорьева. Его молодая жена была на сносях. Так мы убежали и покатили искать пристанище. Наш большой состав было сложно принять, и многие пункты с извинениями отказывались от нас, объясняя, что у них нет места для размещения такого количества служебных и жилых помещений. Во время дороги жена генерала вдруг почувствовала приступ, закричала, и ее мама сказала ей железно: «Терпи, пока не доедем!» А нас еще несколько дней никто не принимал, но, наконец, Свердловск согласился. А женщина все это время терпела. В Свердловске немедленно вызвали скорую помощь, отвезли ее прямо на стол, и она родила своего Васеньку.

Нас расселили в четырехэтажном доме-корпусе (в мирное время он служил общежитием для студентов Индустриального института). Мы жили в невероятной скученности, почти не отгороженные друг от друга.

Маша:

Я помню место, куда поселили всех: длиннющий коммунальный коридор, в конце которого большая кухня. А дверей там было двадцать или тридцать. Путешествие по этому коридору (помню, как меня несут, помню, как иду по нему) казалось бесконечным. Мы все жили в одной комнате: бабушка, дедушка, отец, мама, я, мамин брат дядя Женя приехал со своим другом Эриком. Двор тоже относительно помню. Такое огромное пустое вытоптанное место перед этими бараками. Я по профессии художник, и бывает, что перед сном я вижу какие-то неизвестно откуда взявшиеся картины. При этом возникает странное ощущение, что это точно со мною было. Я вижу какой-то откос, а внизу под ним вижу железнодорожные рельсы, бараки, мелькают огни и много-много народу пересекают эти рельсы. Это мои зрительные, смутные воспоминания.

Наталия Борисовна:

— Зимой в Свердловске дули свирепые, ледяные ветры. Бывало, идешь по бесконечному пустырю, а боковой ветер обжигает тебя, пронзая насквозь всю одежду, которую ты на себя накрутил. Коммунальное хозяйство в наших домах-общежитиях стало совершенно выходить из строя. И, наконец, водопровод перестал работать, отключилось отопление. В наших, тесно заставленных, комнатах установилась настоящая стужа. Иней и снег лежали на подоконнике. Больше всех страдала от холода моя бедная мама, и мы с мужем Семеном дрожали по ночам. А маленькая Машенька, уже научившаяся проситься, теперь от холода снова стала мочить постельку. Каждое утро, гремя ведрами, спешили мы все, эвакуированные, к водопроводной колонке, что была далеко от дома. И собиралась длинная очередь за водой. Коченея, по часу стояли мы в очереди, а когда она доходила, до желанного источника, там было так скользко, что к нему невозможно было подобраться. А, наполнив ведра водой, мы проявляли чудеса эквилибристики, чтобы вынести их в целости хотя бы за пределы этого ледяного катка. Далеко не всегда это удавалось, и часто бедняги-водоносы грохались наземь. С усилиями набранная вода, выплескивалась. Хорошо, если не на упавшего. Ничтожны были эти дозы воды при необходимости мыться, стирать, готовить. Хорошо еще. что на первом этаже топился титан, и можно было опять-таки в длинной очереди, набрать чайник кипятка, но не больше: потребление воды строго ограничивали.

Маша:

Мама, бабушка, отец, они страдали, но моя семья меня от страданий оберегала. Что касалось меня, они старались отдать мне все, что могли.

Наталия Борисовна:

-. В одной молодой еврейской семье рос ребенок полутора лет. Ровесник моей Машуты. Он был прикован к кроватке полиомиэлитом. Бедные родители не знали, чем помочь ему, обреченному жить в этой душной, тяжкой атмосфере. Через две комнаты от нас жил молодой преподаватель из адьюнктов Академии, как и мой муж Семен. Его звали Женя. Он был болен туберкулезом и, не пережив первой военной зимы, ранней весной умер от скоротечной чахотки. Плохое питание приводило к истощению многих эвакуированных. В академической столовой преподавателей кормили «баландой», а в качестве дополнительного питания выдавали напиток под названием «суфле». Совершенно явный суррогат. Они приносила его домой, а мы с нетерпением ждали пресловутое «суфле», это было что-то сладкое, тягучее и на короткое время утолявшее голод. Только когда начальство спохватилось, что от истощения стали умирать преподаватели, особенно молодые, которые хуже других переживали голод, офицеры и преподаватели получили право получать солдатский паек.

С другой стороны от нашей комнаты жила симпатичная женщина, преподавательница английского языка. Её муж был отправлен на фронт. Она осталась вдвоем со своим отцом – тихим очень интеллигентным старичком, приветливым, всегда с книжкой. Он угасал медленно и так же тихо, как и жил, несмотря на отчаянные усилия дочери поддержать его полуголодное существование. Тут, как говорят в народе, «на него напала вошь». Так бывает у людей с тоски… Какую муку пережила наша соседка, чего только бедняга не предпринимала, чтобы избавить своего отца от наваждения – все было напрасно. Что поделаешь, умирали дети, умирали молодые мужчины, умирали старики. Смерть этого малознакомого старичка произвела на нас особенно тяжелое впечатление. Он был таким чистеньким, аккуратненьким. Да у нас были и свои старики, за жизнь которых мы боялись.

Но что эти маленькие человеческие трагедии, когда каждый день уносил в то военное время тысячи жизней, когда там, на фронте работала чудовищная человеческая мясорубка, сама Жизнь потеряла свою цену..

Нам в тылу ничего не оставалось, как бороться за свои жизни. И во что только не пускались люди, чтобы не погибнуть от голода. Начались поездки в деревни, где меновая торговля – этот древнейший вид товарно-денежных отношений, когда нередко согласие обменять сельские продукты на городские тряпки было актом милосердия со стороны крестьян.

Помню, что после удачного обмена я побежала на Шарташский базар и на радостях купила тушку кролика. Мама потушила его, и мы съели мясо благоговейно. А через несколько дней соседка, готовившая рядом с мамой на коммунальной кухне, сказала:

-Не хотела вам раньше говорить, ведь это был не кролик, а кошка: у кролика задние-то лапки длинные…

Денег, что получал Семен в своей Академии, не хватало даже на две буханки хлеба. Он, как и многие молодые офицеры, сняв мундир и облачившись в какую-нибудь рвань, подряжался разгружать по ночам товарные вагоны. За это давали как раз две буханки хлеба и пол-литра водки. Это был наш обменный фонд.

Однажды Семен – отличный стрелок – решил отправиться на охоту в Шарташский лес. Вернулся с жалкими трофеями: крошечным бекасом и совершенно несъедобной белкой.

Маша:

В моей памяти отчетливо запечатлелось чувство постоянного голода. В детстве я не знала вкуса мяса. Впервые я его попробовала, отведав папиного бекаса. С тех пор я мечтала о мясной пище. Весной, увидев впервые в жизни бабочку, я спросила маму: «А ее можно пожарить?»

Наталия Борисовна:

Однажды я пошла в столовую, в которую мне выдали пропуск, чтобы поддержать полуголодное существование. «Столовка» находилась в центре города, и идти туда пришлось долго. К тому времени педикулез (вшивость) – характерная болезнь войны- принял такой угрожающий размах. что мы перестали пользоваться трамваем, каждая поездка в переполненном трамвае становилась опасной.

Я, конечно, идя туда, захватила с собой бидон и кастрюльку, чтобы принести обед домой.

Войдя в столовую, я увидела, что она битком набита людьми, сидящими за близко сдвинутыми столиками. С трудом отыскала я свободное место за одним из них.

Передо мной сидела женщина с ребенком на руках. Я посмотрела на нее и оцепенела: несчастный ребенок выглядел, как маленький скелетик с широко раскрытыми глазками… Я не в силах определить, что это были за глаза. Вернее всего – потусторонние. И невозможно было понять, сколько ему лет: год, два…Безволосая головенка на тоненькой шейке, прозрачное личико. Он выглядел скорее, как трупик, когда опускал веки. Время от времени он открывал свой непомерно большой ротик, и мать вливала туда ложку супа, стоящего перед ней. Я оглянулась вокруг. Все, сидевшие за соседними столиками перед полными тарелками, казались выходцами с того света. Подошедшая девушка-официантка шепнула мне, что они – ленинградские блокадники, несколько дней назад привезенные в Свердловск. – И тихо добавила: — Вот так они и сидят с утра до вечера перед своей едой. Совсем разучились есть.

Вскоре мне принесли мой суп – настоящий крупяной суп, а не баланду, которую мы обычно ели. Роскошный обед! Только в глотку он мне не лез! Я потихоньку переложила его в припасенную тару. Но больше я в столовую не приходила. Ничего страшнее этого я не видела!

Маша:

Я не помню, чем в детстве питалась. Помню каши, которые ненавидела. Но, наверное, это был деликатес. Я не знала слова «пирожное». Слово «мороженное» слышала, но тоже не очень понимала, что это. После того, как мы вернулись в Москву, году в 45-46 наш дед принес пирожные, положил их на большое блюдо, и мне казалось, что там должно быть что-то небесно великолепное: на блюде лежало нечто с зеленым кремом, украшенное маленьким грибом. Я откусила и тут же выплюнула это что-то противно-сладкое, потому что я никогда ничего сладкого до этого не ела. Я просто не понимала, зачем оно нужно. Я помню момент переезда в Москву. Наша семья возвращалась домой вместе с академией. Мы жили возле Кремля на Воздвиженке. Видимо, гостиница была превращена в коммуналки. Дедушка как старый большевик получил это для своей семьи в начале 30-х годов. Наш грузовик остановился, очевидно, около библиотеки им. Ленина, напротив входа в этот дом, и я увидела то, что, как написано у Цветаевой «асфальтовые моря». Я испугалась их, мне, маленькой, казалось, что я просто не перейду эту пустую огромную асфальтовую улицу. Тем не менее, меня мама взяла за руку, и мы перешли.

Когда мама и бабушка в первый раз в Москве пошли в баню, то, увидев друг друга раздетыми, они просто заплакали, такими они были худыми.

Etingof2

Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн