ДВА «НАШИХ ЧУДА»

К началу войны мне было пять с половиной лет, я была с детским садиком в Сиверской – 70 км от города, а моя сестра – в пионерском лагере в Луге – 140 км от города. В первый же день войны нас привезли домой, а где-то 7-10 дней спустя мы оказались в детском лагере в Пикалево – с восточной стороны города, в районе Тихвина. А Сиверская и Луга были уже у немцев – с той стороны шло наступление. Мы, казалось, были в стороне от боевых действий, но ненадолго: во второй половине августа нас эвакуировали в Ленинград, а вскоре – 9 сентября – замкнулось кольцо блокады.
В моем восприятии изменения шли постепенно, незаметно снижались нормы продуктов, было еще не холодно. В промежутках между бомбежками (они были обычно ночью) я гуляла и собирала обломки снарядов – т. е. была еще почти нормальная «детская жизнь». А потом неприятности пошли по нарастающей.
Нас было четверо: мама, бабушка и мы с сестрой. Это означало 500 г хлеба в день. Хлеб был не совсем хлебом – в нем было много примесей. А еще был продукт под названием «дуранда» – запеченная в плитки масса чего-то очень напоминающего опилки и солому. Я это есть не могла. Сейчас я понимаю, что мама и бабушка ели это, чтобы как-то заглушить голод, т. к. часть (и большую) хлеба они отдавали нам с сестрою. Пока в доме была горчица, делали «бутер- броды». И еще было «изобретение» – из оказавшейся в доме пластины столярного клея изготовили студень. И тут я опозорилась – не смогла преодолеть тошноту и рвоту. Прошло около пятнадцати лет, пока я снова смогла взять в рот эти продукты: студень и горчицу. А до того – не могла, военные воспоминания не позволяли!…
Я спала вдвоем с мамой, а сестра – с бабушкой (так было теплее). Просыпались рано: голод не способствовал крепкому сну. И дальше следовал ритуальный вопрос:
– Когда будем пить чай? (Это значило, что я получу кусочек хлеба). И обычный ответ:
– Вот рассветет так, что будет виден кран самовара…
Я лежала, не отводя глаз от самовара, чтобы не пропустить заветный момент.
За хлебом с карточками ходили бабушка или сестра. По возвращении – торжественная акция разрезания хлеба на 4 части – условное разделение, потому что часть маминой (особенно) и бабушкиной доли потом переходила к нам.
И, наконец, моя ежедневная озабоченность вслух:
– Кто будет есть крошки? – я завороженно смотрела на образовавшиеся при резке хлеба крохи.
И каждый раз «справедливое» решение:
– Ты… (то есть Я!)
Что же нас спасло? Прежде всего, то, что нас в конце февраля эвакуировали. Это отдельный разговор, особенно уместный в Хануку, т. к. это было именно ЧУДО. А до этого мы продержались, так как у нас было немного дров в собственной кладовке на лестнице, оставшихся с прошлой зимы. Зверского холода мы не испытали, только звериный голод.
И второе. В начале сентября моя 70-летняя бабушка, привычная к крестьянскому труду, поехала на колхозное поле, на котором, как обычно, после уборки капусты на земле были брошены верхние листья. Она собрала их и заквасила. Думаю, что помогла этим нам выжить.
Муки голода были страшнее обстрелов и бомбежек. Сперва мы спускались в бомбоубежище, но к январю сил на это уже не осталось. Совсем рядом разбомбили два дома. От одного остались одни руины, а у второго полностью отсутствовала передняя стена – на высоту 4-5 этажей. В разрезе были видны комнаты (как декорации в театре). В одной из этих комнат на самом краю стоял стол, а под ним – стопка фаянсовой посуды, непонятно, почему не разбитой,– что запомнилось мне на всю жизнь.
Помню и первого увиденного мной покойника на улице на саночках. Это была девочка чуть постарше меня.… Помню и открытые грузовики, загруженные доверху покойниками. В нескольких домах от нас был двор, куда свозили трупы со всей округи – хоронить не было сил или уже не было кому…. Родителей отца, моих еврейских бабушку и дедушку, мы похоронили, но после войны не смогли отыскать это место, – на Охтинском кладбище…
В конце февраля мы уехали по «Дороге Жизни» (по Ладожскому озеру). Ехали до эвакопункта в Волховстрое, там – осмотр, обед и распределение для дальнейшего передвижения. До сих пор помню потрясающую картину
– тарелка пшенной каши. Ее много, очень много, с янтарной лужицей подсолнечного масла в центре!!! А через три недели – поездка в теплушке до Омска; но уже не голодные, а полуголодные! На остановках меняли вещи на картофельные очистки и еще на какую-то еду. На одной кратковременной остановке наша бабушка отстала от поезда: выскочила на минуту, неодетая, а поезд ушел. Мама ее «похоронила». И вдруг, по приезде в Омск, выяснили, что она жива. Добралась до места раньше нас и предупредила о нашем приезде, благодаря чему за нами прислали телегу. Это было второе наше чудо.
К моим детским впечатлениям теперь добавилось осознание глубины потери моих бабушки и дедушки, которые могли бы так много мне дать. И второе, самое страшное, – душевное состояние моей мамы: страшный голод, смерть на каждом шагу, мать и двое голодных дочерей в доме. А еды практически нет!.. Бессилие и ужас. Казалось, конец неизбежен….
Когда теперь я сталкиваюсь с чем-то, что возвращает к тому времени: экспозиция в музее, документальные кинокадры, посещение блокадных мемориалов, – ужас в душе возникает вновь, душат слезы…. Фильмы о войне не могу смотреть до сих пор…
Единственный положительный момент – в этой, теперешней, израильской жизни я совершенно спокойно отношусь к обстрелам из Газы. Я понимаю, что этого не должно быть; сочувствую людям, которых это пугает; мне жалко детей, которых пугает родительская паника…, но… лично я – спокойна. После тех обстрелов и бомбежек меня сложно этим испугать!

Татьяна Захарова (Ремизова) родилась 5.01.1936 г. в Ленинграде. В 1958 г. окончила Ленинградский горный институт. Работала пять лет в Ленгипротрансе и около тридцати лет – в Невском производственно-геологическом объединении (поиск урана). В Израиле с 2005 г. Живет в Ашдоде с семьей сына и двумя внуками.

Из книги «Взрослое детство войны. Сборник воспоминаний — 2». Издано Культурно-просветительским центром и общиной «КЕЙТАР» совместно с Городской компанией по культуре г. Ашдод, Израиль, 2013 г.