Родилась 14 ноября 1938 года.

Война началась внезапно. Из Крыма мы бежали в августе 1941 года. Было два пути выезда – железной дорогой и морем. Поездами вывозили предприятия и больницы, морем ехали все остальные. Распространены были разговоры, что немцы – культурные люди (их знали по Первой Мировой войне) и плохого евреям они не могут сделать. Некоторые остались и были расстреляны. Баржи с эвакуированными под флагом «Красного Креста» немцы расстреливали с самолетов на бреющем полете. Уцелели немногие. Брат мамы, профессор с мировым именем (в учебнике по грудной хирургии, есть операция им предложенная и названная его именем – Торакопластика по Гильману), сумел устроить маму с маленьким ребенком в поезд из Симферополя. Мама поехала к брату в Саратов. С собой можно было взять только небольшой чемодан с вещами первой необходимости. Мы жили в Ливадии, до Симферополя ехали машиной. Я начала капризничать и кричать «Хочу домой в свою кроватку». Уставшая мама решила, что неизвестно, когда прибудет поезд, нужно возвращаться. И вдруг, как из-под земли, появилась высокая, статная еврейка и спрашивает у меня: «Что ты хочешь домой, а там немцы бомбят. Ты хочешь, чтобы они тебя разбомбили?!» Я замолчала, мама спрашивает: «Ну что возвращаемся? Нет, там немцы бомбят». Я поняла, что это что-то очень плохое.

В Саратове мама долго не смогла оставаться, уехала по направлению Облздрава начальником госпиталя, который базировался в селе Пады, которое стало нашим пристанищем на 10 лет. Мы жили в теплом Крыму, и у меня не было теплых вещей, и когда пришла зима со снегом и морозами, меня выносили гулять завернутую в одеяло. Кукла у меня была тряпичная с нарисованным лицом. А главное это голод. Когда госпиталь уехал в Сталинградском направлении, мама решила, что останется в Падах работать врачом. Она услышала, что кто-то продает козу. У нее не было таких денег. Ей посоветовали взять взаймы. Она прошла по селу. И одолжила требуемую сумму, а потом постепенно отдавала. У нас появилась коза и молоко, вкусное парное, и масло, и сметана, и пуховые белые платки и носки, Мама жила в постоянном страхе за мою жизнь. Крестьяне говорили маме, что она хорошая женщина, совершенно на еврейку не похожа, хотя мы были первыми евреями, которых они видели. Они отказались звать ее Дина Генриховна и называли ее Зиной Григорьевной. Мама согласилась. Антисемитизм был у них в крови.

Мама выезжала на медицинскую комиссию, решающую вопрос о призыве в армию, и стремилась возвратиться в этот же день. Она боялась, что без нее со мной может случиться что-то страшное. И действительно, мы шли с подружкой, а навстречу ее пьяный брат. Он кричал: «Сейчас я убью эту жидовку!». Я оцепенела, а девочка повисла у него на шее и кричала мне: «Беги». Я убежала. В конце войны от папы пришел с письмом военный и дал мне шоколадную конфету. Я зажала ее в кулаке, а когда он ушел, спросила маму, что это такое. Мама сказала, это вкусно, это шоколад.

Я долгое время не знала, что я еврейка. Няня у меня была монашка, христианка, искренне верующая и привившая мне моральные ценности, единые для всех религий. Она молилась и я знала наизусть все молитвы. Приехал с фронта папа и устроил скандал, чтобы он этого больше не видел. Я заявляла, что я Варвара – мученица, ее отец тоже преследовал за веру.

С приходом папы с фронта и окончанием войны изменилась наша жизнь к лучшему. На несколько спокойных лет до конца 40-х. Но это уже другая страница.