Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Эфрусси Владимир

Efrussi1

Родился в 1935 году в Одессе. Потомственный одессит изизвестного еврейского купеческого клана Эфрусси, до революции экспортировавшего пшеницу. По профессии инженер, занимался психологией обучения. С 1994 года живет в Израиле в Ришон ле-Ционе. Дочь и внучка.

МЫ МОГЛИ БЫ ПОГИБНУТЬ ДЕСЯТКИ РАЗ. БЕЗ СЛЕДА

Война в Одессу пришла воем сирен тревоги, бомбежками, запахом невыносимо сырого подвала, где раньше квасили капусту, и запах этот долго преследовал меня потом. В этот подвал мы бежали прятаться от бомб, хотя, как говорили, при прямом попадании тонного фугаса нам бы ничего не помогло. И хотя улицы были залиты солнцем, и людей на них, как помнится, было немало, нам, детям, передавалась напряженность взрослых, обсуждавших, что делать, и делившихся слухами.

В первые дни войны в нашем доме гостил один странный человек, еще не старый, говоривший очень плохо по-русски, у которого были выбиты зубы. Как говорили, он побывал в руках у немцев, но ему удалось бежать. Он пожил у нас немного, а затем ушел, и дальнейшая его судьба неизвестна. Возможно, этот случай укрепил наше нежелание оставаться, и мама начала хлопотать об отъезде.

Вопросом эвакуации занимался водно-транспортный райисполком города, выдавший документ, что мы – я, мама и бабушка – «эвакуируемся из прифронтовой зоны», и назначено нам было плыть на судне «Ленин», считавшемся пассажирским флагманом пароходства, как мне запомнилось из разговоров.

На грузовой машине нас с узлами и еще несколько семей доставили в порт к пассажирскому причалу. Вскоре послышалась сирена тревоги, и началась паника. Из отдельных реплик можно было понять, что посадка опять срывается, так как это стало системой: как только начинается посадка, так сразу – авианалет, как будто кто-то сигнализирует немцам.

Я помню высоченный борт «Ленина» и узкую посадочную лестницу, которую брали штурмом, и как испугались женщины, понимая, что подняться на борт им просто не под силу.

И снова возврат – на этот раз в полуподвальное помещение лабораторий «Консервного института», как его тогда кратко называли. Время шло, росла тревога вместе с отчаянными сводками военных действий. А еще более – слухами. И нам в конце концов разрешают погрузиться на небольшое судно «Березина» (грузовое или грузопассажирское, уже не помню). Оно сумело выйти в море. На следующий день «Березина» была атакована с воздуха. Помню, на верхней палубе стояли зенитные пулеметы, и под этот грохот нас, детей и взрослых, а это были одни женщины, загнали в какое-то помещение без окон и заперли снаружи. Началась истерика, женщины били кулаками в дверь, требуя выпустить, и этот ужас передавался детям. Помню показавшиеся мне тогда огромными головки заклепок, которыми были скреплены стенки помещения. Не помню только, был ли это трюм или что-то иное. Мы миновали Керченский пролив и взяли курс на Мариуполь, как потом оказалось.Efrussi2

Много лет спустя я снова встретился с «Березиной», чье имя значилось на мраморной доске, установ- ленной на стене Морского музея (бывший Английский клуб на Пушкинской улице). Это судно было отмечено за героизм, проявленный при спасении раненых во время Севастопольской эпопеи.

В Мариуполе с пристани нас повезли в какую-то пустующую школу. Там мы неожиданно услышали громкий плач и другие проявления горя и отчаяния тех, кто уже расположился в этой школе. Оказалось, недавно пришла весть о трагической гибели судна «Ленин», обстоятельства которой сразу же стали обрастать более или менее достоверными подробностями. А в школе уже было много беженцев из Одессы, узнавших о гибели близких на борту «Ленина».

Поскольку я был свидетелем разговоров окружавших меня людей, я услышал, что этим рейсом следовало в эвакуацию около 3000 человек (а может, их было больше – позже мне не попадалась на глаза ни официальная цифра погибших на борту, ни официально подтвержденная информация о причинах гибели судна). Говорили, что среди пассажиров было много ответственных работников, представителей научной и культурной элиты и просто рядовых людей.Efrussi4

Летом 2009 года я побывал в Одессе, где мой одноклассник по одесской школе №47 рассказал, что его родственник, в числе двух тысяч раненых из эвакуированных госпиталей, погиб в последнем рейсе «Ленина». Судно было потоплено при атаке с воздуха спустя какое-то время после выхода из порта. Сколько всего было беженцев на судне, практически не знает никто, и, вероятно, не узнает никогда. И сегодня все больше осознаешь, насколько советский лозунг «Никто не забыт и ничто не забыто» циничен и лжив, как, по сути, и то, на чем держался бесчеловечный режим.

Вот еще один пример. Известный ученый академик В.В. Давыдов в 1985 году во время Всесоюзной конференции по психологии в беседе со мной рассказал следующее. Уже после снятия ленинградской блокады из города была эвакуирована большая группа ленинградской интеллигенции – на поправку здоровья, в район Северного Кавказа. И в ней находилась первая жена коллеги В.В. Давыдова, Эфрусси (то ли моего однофамильца, то ли дальнего родственника), с двумя дочерьми. Этот специальный эшелон с эвакуированными внезапно оказался в зоне военных действий. Во время очередного прорыва немцев он был ими захвачен. Немецкий офицер в корректной форме попросил коменданта эшелона представить ему список евреев, чтобы, якобы, оградить их от враждебных действий со стороны кого бы то ни было. Список был передан офицеру, и евреев собрали и увезли. Но недалеко. Все они были расстреляны.

И кто сегодня знает об этом эпизоде?
Никто не забыт и ничто не забыто?

Во время нашей одиссеи мы могли бы погибнуть десятки раз. Без следа. Смерть тогда шла за нами по пятам, но мы к этому как-то притерпелись…Efrussi3

Фронт стремительно приближался, и нас погрузили в товарные вагоны-теплушки. Мы двинулись на восток. Поезд, конечно, шел без всякого расписания, и сегодня я с ужасом думаю: как же мои мама и бабушка, как же другие женщины с маленькими детьми ехали в этом страшном вагоне с высокой платформой? Как они, выбежав с чайником за кипятком, потом взбирались в него с земли (там, где останавливались наши теплушки, платформ не было) без посторонней помощи – ступенек и подножек в теплушках не существовало? Как успевали вернуться, ведь не знали, когда состав тронется?

Как добывали еду? Как решали проблемы гигиены, защиты от ночных холодов?

Я помню, как бабушка отчаянно металась у доходившего ей до уровня груди пола вагона, когда поезд потихоньку начал набирать ход. А мы не в силах были ей помочь. Остаться одной на станции в этом хаосе, недалеко от надвигающегося фронта, не зная, куда направляется эшелон, – не всякое сердце выдержит. Тогда произошло почти чудо: поезд замедлил ход, и кто-то помог ей взобраться в вагон. Нужно сказать, что на всем протяжении наших скитаний почти всегда попадались люди, выручавшие в трудную минуту в опасной ситуации. Люди, чьих имен я, конечно же, не знаю, которые, возможно, погибли… Низкий им поклон, ибо без них мы бы не пережили весь этот многомесячный кошмар эвакуации и последующие годы. Да будет благословенна память о них!

Остановились мы в казачьей станице Красная Ея (Кубань). Нас приняли несколько иронично, наверное, из-за внешнего вида. Но дружелюбно. Это было последнее место на многие годы вперед, где мы пару дней прожили, не голодая. Был хлеб, а один раз даже курица! Но случился очередной прорыв фронта, и опять начался бег на восток, на этот раз на открытых железнодорожных платформах. Часть из них имела навес над эвакуируемым оборудованием. Под ним располагались те, кто его сопровождал. Нам разрешили разместиться на открытой части платформы (а ведь имели право и не разрешить!), и это оказалось большой удачей – уже был слышен гул тяжелой артиллерии. Помню, как над нами барражировал немецкий самолет, и мама прикрывала меня своим телом. К счастью, поезд атакован не был – снова пронесло. Потом начался сильный дождь. У нас собой оказалась кухонная клеенчатая скатерть, предусмотрительно захваченная из дома. Как выяснилось, эшелон вместе с оборудованием двигался в Сибирь, а поскольку никакой теплой одежды у нас собой не было, сочувствующие посоветовали попасть в поезд, идущий на юг. Естественно, другой дороги, кроме как в теплую Среднюю Азию, не было. Трудно объяснить, что случилось дальше, но мы вдруг оказались перед военным патрулем, который признал наше нахождение в этом месте незаконным. Нас почемуто погрузили на какой-то поезд, идущий в противоположном направлении, т. е. к фронту.

На ближайшей же станции мама обратилась к военным (гражданских почти не было видно), и они быстро помогли нам сесть на поезд, идущий на восток. Потом, уже гораздо позже, я понял, что когда район переходит под начало военного коменданта, то власть этого человека не имеет ограничений, а мы, видно, что-то нарушили. Но те же военные нас выручили и фактически спасли.

И вот мы прибываем в Махачкалу и попадаем на пристань. Она казалась гигантской, там собралось пугающе огромное количество беженцев. И здесь случилось чудо: мы встречаем дедушку. Он был вторым мужем моей бабушки, мне не родным, но это никак не отражалось на наших теплых отношениях. Он жил с нами в доме на Греческой площади, но не захотел уезжать. Однако, когда через несколько дней после нашего отъезда рядом с диваном, на котором он лежал, упал осколок бомбы, пробивший закрытую ставню и двойное окно, дедушка решил не искушать судьбу и присоединился к семье своей дочери. Так мы встретились на пристани Махачкалы, благодаря счастливой случайности, ибо в том многотысячном человеческом рое просто руки опускались из-за очевидной невозможности найти близких. Нам предстояло переплыть Каспий до необратимо пропахшего рыбой Красноводска. А затем уже в пассажирских вагонах, а не в теплушках, с дизельным локомотивом, несколько суток мы ехали через пустыню к пристани Чарджоу на Аму-Дарье, коричневой, как шоколад. А оттуда – долгий путь на барже с буксиром до забытого мною места. А потом двое суток на арбе с непривычно огромными колесами – через пустыню, до районного городка Ташаузской области на северо-востоке Туркмении.

Несколько слов о речной дороге. Наша баржа была сугубо грузовой без всяких надстроек и ограждений по бортам. Беженцев разместили в двух трюмах. Баржу буксировали весь световой день. Ночью ее подгоняли к берегу. Конструкция баржи никаких удобств для людей не предусматривала, поэтому на ней установили деревянный одноместный туалет дачного типа. К этому туалету выстраивалась с утра нескончаемая очередь. Двигалась она очень медленно, людей, естественно, торопили. А те, у кого были проблемы с желудком, должны были снова становиться в конец очереди.

В соседнем трюме – я видел – лежали неподвижно два пожилых человека. Вокруг шептались, что они умирают. Один старик сорвался в воду с баржи. Я увидел это, когда женщина – очевидно, его дочь начала отчаянно кричать. Старика удалось вытащить живым. Представителей медицинской службы на барже не было. Впрочем, никто не роптал, понимали: «Все для фронта, все для победы!».

Efrussi6

Когда мы проезжали по пустыне, арбой правил туркмен, глаз которого из-под огромной бараньей шапки не было видно. Мама боялась, что он нас зарежет. А когда мы приехали, мама подарила ему несколько пачек зеленого чая, припасенного на случай. И тогда мы увидели, как этот туркмен улыбается, и глаза его оказались добрыми.

Мама осталась в районном городке работать в яслях, а мы с бабушкой и дедушкой подались в село, где был колхоз «Вторая пятилетка».

Эвакуированные там голодали, да и сельчанам было несладко. Когда стало невмоготу, мы с дедушкой пошли по домам просить еду. Иногда нам давали несколько лепешек из местной кукурузы. Они были очень грубые, и, наверное, не все старики могли их есть, а лепешки, которые пеклись в специальной печи, куда их пришлепывали с помощью круглой подушки, были в большом дефиците. Цены на все были очень высокие. За четыре года в эвакуации я два раза был приглашен на плов, который готовили только по очень большим праздникам. А дедушка до этого не дожил. Он умер в районной больничке, в возрасте 60-ти лет. Мама перенесла тяжелую операцию, очевидно, без наркоза, потому что я слышал, как она кричала. Бабушка говорила, что мама «вернулась с того света». Собственно, бабушка и выходила ее, мучаясь оттого, что вынуждена была лишать меня части еды, чтобы спасти маму.

Я заболел дизентерией, не мог есть и, как мне потом рассказывали, лежал тихий и прозрачный. Спасла меня соседка-туркменка, которая принесла какую-то траву и съедобную пищу. Она спасла меня, а я даже имени ее не знаю… Тяжелыми были и приступы малярии, и какая-то сезонная болезнь глаз, при которой утром изза сильно слипшихся век открыть глаза было невозможно. Но самым страшным оставался голод, постоянный голод, преследовавший днем и ночью. В школе на большой перемене выдавали брусочек хлеба – черненького, со следами соломы, грамм сто, и я его съедал мгновенно. Но есть хотелось еще больше. Бабушка варила какую-то кашу, однако есть ее было непросто, да и самой каши было немного.

Думаю, голод был самой сильной травмой, потому что до 1948 года у меня под подушкой находили куски высохшего хлеба, который я прятал из-за вечного страха снова испытать голод. В эвакуации, да и потом, в первые годы после нее, действовала карточная система. Хлеб был грубый, черный и, как правило, пайку давали с одним-двумя довесками. А около магазина стояли люди, в основном, пожилые, и просили хлеба. Довесок я съедал сразу. А как-то случилось, что получил два довеска. И я не успел их съесть, как одна из просящих старушек протянула руку. Очень тяжело видеть, как просят старики, а я к тому же слабый, податливый. Сказать «нет» не было сил. Я отдал ей довесок. Это увидели другие, потянулись руки, и я отдал и второй довесок. Домой принес огрызок грамм на 200-300.

В краях, где мы были в эвакуации, ошивалось большое количество подростков. Скорее всего, это были бывшие питомцы детских колоний или детдомов, которые либо бежали в теплые края, либо вынужденно оказались на улице. Поразителен был их антисемитизм. Я и мои сверстники, в большинстве евреи, были для них «жидятами». Помню, они употребляли любопытный глагол – «жидить», то есть жадничать, скупиться. Песенка их произвела неизгладимое впечатление: в ней беседует охранник с заключенным:

«Эй, парнишка ты, парнишка! Сколько душ ты загубил? – Восемнадцать православных, – отвечает честный, с хорошей памятью парнишка, – триста двадцать пять жидов! – За жидов, – реагирует охранник, явно нееврей, – тебе прощаю, но за русских – ни за что!» (патриот). И обещает завтра расстрелять того парнишку, разумеется, без суда и следствия.

Били нас они не часто и, если не было сопротивления, без особой злобы, но отнимали еду и вещи постоянно. Они вырывали еду из рук и тут же съедали.Efrussi7

10 апреля 1944 года освободили Одессу. В конце 1945 года начался многомесячный и сложный путь домой. Предстояло скитаться по подвалам и другим не приспособленным для жилья помещениям. Была двухлетняя борьба за возврат квартиры, в которой жили захватившие ее во время оккупации некие Фомины, наотрез отказавшиеся с нами даже говорить об этом, подкрепляя свою решимость демонстрацией топорика у входной двери.

Так или иначе, нужно было выживать и дальше, что мы и делали, как могли. Но это, как говорят, уже совсем другая история.