Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Бекман Зиновий

Zinovi_Bekman_today

Родился 1934 году, в еврейской коммуне «Войо-Ново» (Крым). Музыкант, закончил Львовскую консерваторию, жил и работал в Симферополе, откуда репатриировался в 1996 году. Живет в Беэр-Шеве, играет в оркестре мандолин Беэр-Шевской консерватории.
Дочь и сын, один внук, учится
в хайфском Технионе.

В ЭТОТ ДЕНЬ МЫ ПРОСТИЛИСЬ С ДЕТСТВОМ

Вначале немного предыстории. Крым. Небольшое село Озгул (ныне Листовое), Сакский район, 25 км от Евпатории. 1928 г. На этом месте реэмигрантами из Палестины, членами сионистской организации «Гдуд Ха-Авода» была основана еврейская сельхозкоммуна «Войо-Ново» (на эсперанто – «Новый быт»). Коллективный переезд 75-ти человек во главе с известным деятелем рабочего социалистического движения Менделем Элькиндом в СССР стал возможным благодаря рекомендации Коминтерна и согласия советского правительства.

Среди приехавших из Палестины был и мой будущий отец Пейсах Бекман. Позже в коммуну стали прибывать еврейские переселенцы с Украины, и среди них – моя будущая мать Маня Березовская, её родители – Абрам и Розалия Березовские, и младшая сестра мамы – Люба. За короткий срок коммуна «Войо-Ново», по сути, кибуц, добилась значительных успехов в производстве сельхозпродукции: молока, мяса, зерна и овощей. Однако к концу 1934 г. коммуна «Войо-Ново» насильственно была реорганизована в колхоз с тем же названием. Бывших коммунаров ожидали суровые испытания сталинских лагерей.

27 человек, и в т.ч. мой отец, были осуждены по 58-й статье УК РСФСР к различным срокам с отбыванием наказания в лагерях особого назначения. Приговором Верховного суда СССР от 19.02.1938 г. к расстрелу был приговорен председатель коммуны Мендель Элькинд, и в тот же день приговор был приведен в исполнение…

После ликвидации коммуны и ареста отца наша семья продолжала жить в колхозе «Войо-Ново». Мама работала в колхозной бухгалтерии, а дедушка, Абрам Березовский, был знатным конюхом Крыма. В 1940 г. он был участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.

Я родился в 1934 г., и в сентябре 1941 г. должен был поступить в первый класс школы. Но начавшаяся война отодвинула моё поступление ровно на три года.
Когда нависла угроза оккупации Крыма, началась эвакуация евреев.

Вскоре пришел приказ Комитета обороны об обязательной эвакуации колхозного скота. В нашем колхозе эта задача была поручена еврейским семьям, состоящим к тому времени в основном из женщин и детей, поэтому участие моего дедушки, который лучше всех разбирался в гужевом транспорте, становилось в этом ответственном и сложном мероприятии просто необходимым. К тому же в свои 64 года он был ещё достаточно крепким кряжистым мужчиной, поэтому уход за лошадьми, сбруей и средствами передвижения лег на его плечи.

Накануне отъезда, когда все семьи были к нему готовы, колхозница, бывшая коммунарка Мина Сегал, у которой муж был репрессирован и отбывал наказание в сталинских лагерях, неожиданно отказалась от эвакуации. У неё были два сына: Иля (10 лет) и Алик (4 года), а также с ней жили еще трое детей: Дина Клейман (13 лет), Юлик Табачник (10 лет) и Макс Ройзман (11 лет), родители которых тоже были репрессированы. Мина была уверена, что немцы не тронут жену и детей «врагов народа». Настойчивые уговоры отъезжающих односельчан оказались тщетными.

Мы жили по соседству, и я помню, как в день отъезда моя бабушка Роза, рыдая, уговаривала Мину разрешить уехать хотя бы не своим детям и, получив отказ, сказала Мине, что она совершает непоправимую ошибку. Её слова оказались пророческими.
В конце сентября 1941 г., ранним осенним утром, обоз, за которым следовали стадо коров, отара овец и небольшой табун лошадей, покидал родное село.

Прошло много лет, но я отчетливо помню понурые лица провожающих односельчан, их слезы и горькие рыдания отъезжающих… Лошадьми, запряженными в подводы, управляли женщины и подростки. На подводах ехали дети, старики и попеременно погонщики скота. Пункт следования – г. Керчь. Расстояние – около 300 км. Двигаться можно было только проселочными дорогами, чтобы проводить выпас скота и водопой. На привалах доярки доили коров. Часть молока шла на питание, остальное сдавали колхозам. С каждым днем ночи становились более прохладными, дожди сковывали движение. Погонщики скота от усталости валились с ног. Но мы, дети, ещё не осознавали трагизма происходящих событий. Напротив, в этом необычном и долгом путешествии нам было интересно и увлекательно.

Ровно через месяц, в конце октября, мы прибыли в Керчь, где предстояло вместе со скотом переправиться через Керченский пролив на Таманский полуостров. Отчетливо помню, как нас погрузили на огромные баржи: людей, подводы с лошадьми и скот. Караван барж буксировал один катер. Предстояло преодолеть четырехкилометровый пролив. Переправа была очень оживленной. Слева и справа по борту наших барж следовали в попутном и обратном направлениях такие же караваны барж и небольшие военные катера, на палубах которых были видны зенитные расчеты. Переправу часто бомбили. Это было первое в моей жизни морское путешествие, и потому я запомнил его до мельчайших подробностей. Прежде всего – само море, его цвет, толщу воды и, конечно, крик чаек; и, как мираж, очертания кавказского берега, который медленно приближался…

Когда до него оставалось, возможно, менее километра, на военных и буксирных катерах вдруг истошно завыли сирены. В небе появились самолеты, на крыльях которых я впервые увидел свастику. В одно мгновенье дедушка, падая на палубу, увлек меня за собой и накрыл своим телом. Вой сирен смешался со зловещим свистом падающих бомб и рокотом вражеских самолетов, слышны были залпы зениток.

Несколько раз резко качнуло баржу, всех окатило прохладной соленой водой.
Странно, но как по команде завыли коровы, заржали лошади и заблеяли овцы. Несколько овец взрывной волной выбросило за борт баржи, а остальные, подчиняясь стадному инстинкту, начали сами выпрыгивать в море, и в итоге их осталось менее половины…
После бомбежки люди от пережитого ужаса медленно приходили в себя. Наверное, нас хранил Господь! А близко, после прямого попадания бомб, – жертвы. Наши баржи причалили к пологой песчаной косе, называемой в народе Чушкой, – отмели, удобной для высадки скота. Дедушка Абрам помогал возницам спускать подводы по наклонным мосткам на берег. Погонщики скота сгоняли животных с барж на берег и группировали стадо. Надо было как можно быстрей уходить от этого зловещего места. Лошади с трудом тащили подводы по песчаной дороге. Но очень скоро на всех катерах опять завыли сирены. Началась паника. На песчаной косе негде было укрыться. Люди падали в песок, прикрывая голову руками, животные стали разбегаться. Появившийся немецкий самолет на бреющем полете обстрелял нас из пулеметов. Меня спасло чудо и убитая корова, которая свалилась рядом, прикрыв меня своим туловищем, изрешечённым пулями. И опять из нашего обоза никто не пострадал.

В этот день мы простились с детством, реально воспринимая пережитый ужас и трагизм войны…
Эвакуированный уцелевший скот был сдан уполномоченным Темрюкского района Краснодарского края. Людей расселили по ближайшим станицам. Наша семья попала в станицу Старая Титоровка, где поселилась у местной жительницы в большом каменном доме с застекленной верандой и крыльцом со ступеньками.

В Старой Титоровке я подружился с сыном нашей хозяйки и его друзьями, моими сверстниками. От них я впервые узнал, что я, оказывается, «жид пархатый», и, не понимая смысла, даже не обиделся. Как-то в саду они ощупали мне голову, пытаясь обнаружить рожки, искали хвост, затем попросили спустить штаны, и по выражению их лиц я понял, что они разочарованы увиденным. Кто-то злонамеренно рассказывал им всякие небылицы о приехавших «явреях – жидах пархатых». Однако общение с ними помогло мне довольно быстро освоить разговорный русский, которого я до эвакуации не знал, т.к. в коммуне и в колхозе «Войо-Ново» все говорили на идише.

В станице стояла воинская часть. Её командира я звал дядей Колей, он жил в нашем доме. Его бойцы дружно баловали меня, угощали вкусной рисовой кашей с изюмом и называли сыном полка. Они не раз советовали мне держаться военных, которые, если что, не дадут мне пропасть. Знали бы они, чем обернётся для моей бедной мамы их совет!
В Старой Титоровке мы прожили восемь месяцев…

После захвата немцами Крыма нависла угроза оккупации Северного Кавказа. Началось массовое отступление Красной Армии. Еврейским семьям была предложена повторная эвакуация. На подводах нас доставили в г. Анапу, где мы должны были сесть на теплоход до Сочи, а далее ехать поездом в Азербайджанскую ССР. Однако в Анапе мы попали под массированную бомбежку города и порта. Тут я и вспомнил совет дяди Коли. Все бросились в окоп, а я выскочил из укрытия и под бомбами побежал искать военных. Очень уж мне хотелось стать сыном полка! Мама бежала за мной и кричала, но я не остановился, пока не свалился в окоп прямо на каких-то солдат. Они-то и вернули меня маме, запыхавшейся и насмерть перепуганной.

Когда мы прибыли в Новороссийск в район порта, то узнали, что сбитый накануне вечером немецкий самолет прорвался в порт и сбросил бомбы на железнодорожный состав, перевозивший боеприпасы… Стоя у развороченных причалов морского вокзала, мы видели, как последний теплоход, преследуемый вражеским самолетом, уходил из бухты в открытое море.

Необходимо было срочно выбираться из города, который постоянно подвергался налетам вражеской авиации. Они не заставили себя ждать. Почти одновременно возникли гул приближающихся самолетов, вой сирены и выстрелы зениток. На площади, у морского вокзала, где мы остановились, видны были окопы и щели, большинство людей решили укрыться в них. На противоположной стороне лежала круглая огромная цистерна, у которой, возможно, взрывной волной вырвало одно днище. Не знаю почему, но наша семья кинулась именно в этот образовавшийся проем и укрылась в цистерне. Начался кромешный ад. Рядом что-то рвалось и трещало, о цистерну бились осколки, камни и комья земли. Каждый удар отдавался в цистерне страшным звоном, от которого можно было оглохнуть. В полумраке я вдруг увидел, что с нами нет бабушки Розы. С криком «бабушка!» я кинулся к выходу, но дедушка Абрам успел меня задержать и прижать к себе. Я продолжал плакать и звать бабушку. Навзрыд плакали мама, Маня и ее сестра Люба…

Бомбежка окончилась, в цистерне стало тихо, а снаружи доносились крики людей, ржанье лошадей и треск горящих предметов. Когда мы выбежали из цистерны, то увидели, что на месте бывшего окопа образовалась огромная воронка, результат прямого попадания бомбы. Вокруг – убитые и изувеченные люди, кони, перевернутые и искореженные подводы, свежие, дымящиеся руины соседних домов. А в стороне под чудом уцелевшим деревом стоит наша подвода с вещами, запряженная двумя лошадьми, а под дышлом между ними, держа их крепко за уздцы, сидит на корточках наша бабушка. Она была в таком оцепенении, что дедушка еле оторвал её руки от лошадиной сбруи. Когда она пришла в себя, то объяснила свой поступок: «Если бы я этого не сделала, то лошади, испугавшись бомбежки, сбежали бы вместе с вещами и запасом продуктов. Что бы мы тогда делали?». Героический поступок бабушки Розы оградил нас от лишних испытаний и лишений, а может быть, и спас от гибели.

В тот же час, пристроившись к колоне отступавших войск, мы в спешном порядке покинули Новороссийск и двинулись на юг в сторону Туапсе. Гражданское население должно было придерживаться правой стороны дороги, т.к. по её левой стороне сплошным потоком шла военная техника и военные обозы. Встречного движения почти не было. Помню, левым краем дорога упиралась в горные склоны, а с правой стороны были почти непрерывные скалистые крутые обрывы, внизу которых плескалось море.

На третий или четвертый день, недалеко от Геленджика, на одном из крутых поворотов, обгонявшая нас военная подвода, не вписавшись в поворот, зацепила нашу подводу и опрокинула её. Все произошло неожиданно, в одно мгновенье. Порвав постромки, испугавшись, убежали лошади, оставив вожжи в руках дедушки. В подводе сидели я и одна девочка. Когда подвода перевернулась, девочка оказалась под вещами, а я, падая в обрыв, зацепился одеждой за какой-то кустарник. Увидев под собой глубокую пропасть, я притаился, боясь пошевелиться. Опомнился, когда услышал, что меня зовут, и откликнулся. Какой-то военный спустил вожжи и объяснил, как их обмотать вокруг груди, завязать и двумя руками крепко за них держаться. Затем вдвоем с дедушкой они меня вытащили. Я был весь в ссадинах и царапинах. У бабушки началась истерика, плакала мама, а меня всего трясло…

Проходившие мимо военные помогли поднять подводу, но она была совсем разбита. Тогда военный, видимо, командир, который вытаскивал меня из пропасти, приказал освободить одну из военных машин, как сейчас помню, зеленого цвета, сказав при этом дедушке, что подводу они нам дают, а лошадей, к сожалению не могут. Но он уверен, что наши лошади далеко не могли убежать, а где-то рядом пасутся. Он оказался прав. Дедушка нашел их недалеко на полянке. Вскоре мы продолжили свой путь.

Помню такой случай: обгоняющая нас легковая машина потребовала всем остановиться и пропустить колону автомашин с красными крестами на бортах, видимо, эвакуированный госпиталь. Через несколько часов мы услышали доносившиеся издалека раскаты взрывов, а вскоре перед нашими глазами открылась страшная картина – развороченное глубокими воронками полотно дороги, рядом обуглившиеся остовы автомашин с остатками красных крестов, дымящиеся кроны деревьев и разорванные тела людей с кусками белых халатов и больничных пижам. Рядом с дорогой хоронили погибших, освобождали путь от завалов и приводили в порядок полотно дороги. Вскоре движение колонн возобновилось…

Позади остался Туапсе. Своим ходом, на лошадях, мы въехали в Сочи… Через несколько дней выехали поездом в Азербайджан. А потом каждые полгода – снова паровозные гудки. Неделями в «теплушках» и общих вагонах. Степное малярийное село Шаркапсе в Ханларском районе, горный поселок Мерзик вблизи Кировобада, севернее Баку – рыбный промысел Хачмас и лесной хутор у станции Худат. Испытания и невзгоды переездов. Изматывающие всех приступы малярии. У дедушки Абрама отнялись ноги и началась куриная слепота…

В декабре 1944 года нам дали разрешение вернуться в Крым.
В первых числах января 1945 года на станции Худат мы пытаемся сесть на проходящий поезд, у которого стоянка всего 5-10 минут. Люди, пережившие войну и эвакуацию, знают не понаслышке, что это такое в то злосчастное время – сесть на проходящий поезд. На станции нет оборудованного перрона. Дедушка Абрам сам не в состоянии подняться по ступенькам в вагон. Разгоряченная толпа пассажиров сметает всё и всех на своем пути. Какие-то военные оттесняют толпу от ступенек и буквально втаскивают дедушку в тамбур вагона, где он падает, и пока идет посадка, лежит, прикрыв голову руками, а пассажиры с чемоданами и баулами перескакивают через него. Когда кончилась посадка, и поезд тронулся, он, не в силах подняться, продолжал лежать в тамбуре, пока те же военные не помогли ему подняться и перейти в вагон. До сих пор не представляю, как его тогда не затоптали до смерти…

В первые же часы нашего возвращения мы узнали от односельчан, переживших оккупацию, страшное известие о судьбе Мины Сегал и детей. Фашисты вывезли их в соседнее село, живыми сбросили в заброшенный колодец и забросали гранатами. А спустя некоторое время пришло ещё одно трагическое известие: в Киеве в Бабьем Яру погибли родная сестра дедушки Сурка и ее старший сын Давид…
Ещё продолжалась война, приходили «похоронные», и мы долго ничего не знали о судьбе моего отца Пейсаха Бекмана, отбывавшего незаслуженное наказание в лагерях ГУЛАГа.