Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Москвичева (Арон) Анна

Moskvicheva1

Москвичева Анна (урожденная Арон) родилась в Москве в 1931г. В 1955 г. окончила физико-химический факультет и аспирантуру Московского института стали. Имеет более сорока печатных работ. Приехала в Израиль в 1993г. и живет в Маале Адумим вместе с сестрой Нинель Арон. Ее сын дочь и две внучки и два внука живут в Израиле.

ЭВАКУАЦИЯ НАШЕЙ СЕМЬИ

Семья Арон до революции жила в Белоруссии. Мой отец, Арон Флавий Соломонович, родился в деревне Вилеики, возле Двинска. В семье было пять братьев (Хаим, Самуил, Абрам, Флавий и Лев) и сестра Тамара. В 20-е годы семья переехала в Москву. Старший брат Хаим принимал активное участие и революционном движении и, когда он умер молодым в Воронеже, в газете «Воронежский рабочий» был помещен некролог. В революцииучаствовали все братья. Абрам даже был депутатом 16 съезда компартии, он умер в 1931 году от сердечного приступа.

Моя мать, Евзерихина Фаня Наумовна, родилась в местечке Ряепо Чаус кого уезда Могилевской губернии. Ее отец, мой дед, был образованным чело­веком — адвокатом, поверенным в делах крестьян. Он был убит бандой Анто­нова в 1918 году. Он дал детям хорошее домашнее образование, все они пре­красно владели русским языком. В семье было два брата и четыре сестры: Лев, Исаак. Люба, Хая. Фаня и Сарра. Оба брата были репрессированы в 1937 и 1938 годах, расстреляны и впоследствии реабилитированы.Moskvicheva3

Я хорошо помню первый день войны. Когда по радио объявили о напа­дении Германии на Советский Союз, вся моя семья была дома. В тот день из всех мужчин нашей квартиры дома оказался только мой пала. Я помню, как все соседки стояли и дрожали. А я не понимала, в чем дело: что такого случи­лось, подумаешь, война! Через несколько дней меня отправили в пионерскиий лагерь около Переделкино. Однажды нас разбудили посреди ночи и сказали, что Москву бомбят. Мы все побежали в лес и сидели там с одеялами, ожидая, пока кончится налет.

Рядом с нашим лагерем проходило Киевское шоссе. Как-то мы услы­шали, что по нему идут ополченцы. Мы наполнили ведра водой, взяли кружки и побежали их поить. Это было достаточно тяжелое зрелище. Все они казались мне старыми, толстыми, лысыми, усталыми. Стояла ужасная жара, с них гра­дом лил пот, многие сняли майки. Мы бегали между рядами и поили их. Я зна-ла, что мой дядя Петя (брат жены папиного брата) и дядя Леня (муж маминой подруги) ушли в ополчение, и надеялась их найти. Но я их так и не увидела ни в этот раз, ни потом: и дядя Петя, и дядя Леня не вернулись с войны. А нас еще до окончания смены отвезли назад в Москву.

Мне хорошо запомнились воздушные тревоги в Москве. Мы спускались в подвал. Там, кажется, даже стояла детская кроватка, предназначенная для меня. Не помню, спала ли я там или мы просто сидели на ней. Во время одной из бомбежек фугасная бомба упала на Сретенский бульвар и не взорвалась. Это произвело на меня страшное впечатление. Бомба упала, все кругом сотря­слось, потом наступила тишина и стала медленно падать штукатурка. Когда мы вышли из бомбоубежища, кругом уже все было оцеплено, приехали саперы и фугас вытащили.

Moskvicheva2

Потом мы с папой и сестрой уехали в эвакуацию. Мама работала в Госконтроле и поехать с нами не смогла. Расставаться с ней было, конечно, очень трудно. Мы долго ехали в Алма-Ату с пересадкой на станции Арысь. Вещей мы везли много, почти всю нашу библиотеку, в том числе поваренную книгу. И в голодные дни в эвакуа­ции мы читали ее: «Если к вам неожиданно пришли гости и вам нечем их кор­мить, то возьмите из подвала окорок».

На станции Арысь мы наблюдали солнечное затмение — то самое, кото-рое произошло в Средней Азии во время войны. Мы знали, что оно должно быть, и заранее приготовили закопченные стекла. Постепенно стало темнеть, начали беспокоиться животные: завыли собаки, начали мяукать кошки. Было довольно страшно смотреть, как на Солнце надвигается что-то черное. В какой-то момент Солнце полностью закрылось, и вокруг него стал виден толь­ко какой-то ореол. И в это время закукарекали петухи, замычали коровы: они перепутали время дня. Потом тень Луны стала сползать, и Солнце вновь за­светило.

Я сидела на чемодане, а папа с сестрой перетаскивали в вагон книги. Вдруг вижу — тронулся какой-то состав, папа бежит ко мне, и на нем лица нет. Он кричит мне: «Что ты сидишь?» Я говорю: «Жду тебя, ты же меня не бросишь!» Мы успели вскочить в этот поезд. Ехали мы в очень странном ваго­не, я никогда больше таких не видела. Верхние полки в нем соединялись, и мы втроем очень хорошо там устроились.

Сначала мы приехали в Алма-Ату, где жила семья папиного брата Левы. Главное, что потрясло меня в Алма-Ате на рынке, — это яблоки. Алма-Ата — действительно «отец яблок». В то время яблоки апорт можно было купить за бесценок. До сих пор мне кажется, что таких вкусных яблок я никогда не ела.

Но потом стало довольно голодно. Папа решил переехать в колхоз, рассчиты­вая на то, что там лучше с едой. Мы оказались в колхозе «Прямой путь» Каскеленского района Алма-Атинской области. Но там мы тоже очень голодали, и даже стали называть его «прямой путь к смерти».

Эвакуированным давали муку в качестве аванса за все трудодни. Мы просеивали эту муку сквозь таз, в кото­ром были сделаны дырки толстым гвоздем, чтобы не попадала солома, и пыта­лись, как казахи, печь лепешки. Сначала у нас ничего не получалось, но в конце концов научились выпекать хлеб между двух сковородок. Это «ремесло» освоила моя сестра, которой было всего 14 лет.

За топливо отвечала я — собирала перекати-поле, курай (это очень жест­кая сухая трава в палец толщиной). Люди, у которых были коса и лошади, срезали также на топливо толстые стебли с колючками. Я собирала корешки от этих растений. Так как, собирая, их надо было выбивать из земли ногами , то мне разрешали носить туфли. Обычно я ходила босиком. Я, деся­тилетняя девочка, одна ходила в поле. Конечно, я очень боялась, но выхода не было. Однажды на меня налетел на лошади какой-то парень. Он объяснил мне с помощью неформальной лексики, что собирается со мной, с жидовкой, де­лать. Я очень испугалась, в ужасе убегала от его лошади, а он с диким хохотом гонялся за мной. В конце концов, он оставил меня в покое и ускакал. Я была очень худенькая, и он, видно, решил, что вряд ли получит удовольствие…

Топливо было главной проблемой в эвакуации. Однажды на уроке в чет­вертом классе кто-то сказал, что где-то рухнула соломенная крыша. А в колхозе солому и камыш использовали как топливный материал. И весь класс бросил­ся собирать его. У меня нашлась веревка, и я насобирала такую вязанку, что еле волокла ее на спине. Мы жили в проходной комнате у казахов. Папа и Нина увидели в окно, как я иду с этой вязанкой по улице. Перед нашим домом был арык. В тот момент воды в нем не было, я спустилась вниз, а подняться уже не могла. Папа с сестрой кинулись снимать с меня эту вязанку и вытаскивать из арыка.

Всем нам, эвакуированным, выделили по небольшой делянке для огорода, чтобы мы не умерли от голода. На каждую делянку по очереди, не­часто, только ночью и в определенное время, отводили воду для полива изглавного арыка, и надо было следить, чтобы нашу воду никто не перехватил. Как-то нам пустили воду, она пошла, пошла и вдруг перестала. Мы с папой побежали смотреть, кто же опередил нас и перехватил ее, ведь это означало неурожай и голод. Такие вещи обычно кончались ужасными ссорами, драками.

Однажды во время сбора кукурузы я порезала палец серпом. Боли я почему-то не почувствовала, но вдруг увидела, что висит большой кусок кожи и течет кровь. Я завопила: «Папа, я палец порезала!» Он перевязал мне палец внутренним, самым нежным кукурузным листом, и кровь довольно быстро остановилась. Так мы узнали, что кукурузные листья обладают крово­останавливающими свойствами. Недавно я прочитала, что на их основе действительно создано лекарство против кровотечения.

Для того чтобы попасть к фельдшеру, единственному на четыре колхоза, надо было переходить по перекатывающимся бревнам горную речку. Моста через нее не было. Когда мы подошли к берегу, то увидели сидящую там казашку с детьми, которая горько плакала, боясь перейти речку. Мой папа протянул ей и нам руки, и мы все оказались на другом берегу. Фельд­шер принимал в большой комнате. Там на полу стояло множество пузырьков с полынной настойкой. Это было единственное лекарство фельдшера. Мне мазали па­лец этой настойкой, сначала долго нарывало, а потом прошло.

Так как у отца было больное сердце, в армию его не взяли. Но его мобилизовали на трудовой фронт, и мы с сестрой остались вдвоем. Через несколько дней его привезли на телеге совершенно обессиленного после сердечного приступа. Мы с сестрой, как могли, выхаживали его.

Село было разделено на две части — казахскую и украинскую. В казахской части стояли приличные дома, но дворы вокруг домов были пустыми. А в украинской части, где за заборами стояли хаты-ма­занки, и жили «раскулаченные», имелись хорошие подсобные хозяйства. Мы с Ниной ходили к украинцам менять все, что у нас осталось, на продукты: масло, яйца. Однажды мы не заметили и не поняли, что нам дали вместо куриных яиц — ути­ные, и папа за это рассердился на нас

Когда приехали люди, эвакуированные из Украины, антисемитизм усилился. Мы вместе с ними учились в школе. И я,и Нина всегда были отличницами, и иногда на уроке мне кри­чали: «Жидовка, дай списать!» После уро­ков звучал клич: «Бей жидовку!» И я бежала спасаться домой. Но случалось, что меня принимали в общую компанию. Например, когда собирали камыши, те же ребята помогали мне связывать рассыпанную вязанку.

В канун 1942 года к нам в колхоз пришел пешком из Алма-Аты (примерно 17 километров) двоюродный брат Володя, старший сын папиного брата Левы, семья которого была эвакуирована в Алма-Ату. Володя пришел проститься перед уходом в армию. Это была наша последняя с ним встреча. Он погиб под Сталинградом и похоронен в одной из братских могил.

Потом мы переехали в Алма-Ату. Папа стал работать экономистом в артели «Энергия», где производили какао-порошок для отправки на фронт. В колхозе папа напряженно работал, несмотря на свое больное сердце. Он был передовиком, и его портрет висел на доске почета. Ему удалось набрать самое большое количество трудодней, и он решил, что за это сможет получить ка­кие-то продукты при расчете в конце года. Папа взял большую подводу, и мы вместе с ним поехали за продуктами. Помню, как мы ехали за 17 километров от Алма-Аты, и как это было здорово: лежать в подводе на спине и смотреть на небо. Когда мы приехали в колхоз, оказалось, что папа может, за вычетом той жалкой муки, которую нам давали, получить всего 200 граммов сахарного песка. Таков был результат ударного труда.

Однажды в артели «Энергия» решили накормить детей. Нас пустили в сладкий цех, где делали какао-порошок. Мы сначала просто лизали какао, потом пытались запивать его водой, а кто-то разводил какао в воде. Но сколько можно есть сладкое? И дети начали плакать, потому что стало ужасно обидно: больше есть невозможно, а завтра нам уже его не дадут.

В Алма-Ате моя сестра училась в железнодорожном техникуме. Она жила в общежитии на другом конце города, а в субботу и воскресенье приходила домой, чтобы помочь нам вести хозяйство. Она шла пешком через весь город, а я встречала ее вместе с дворовыми собаками, с которыми всегда дру­жила. В эвакуации мы переписывались с мамой, и я все время жда­ла, что она вот-вот приедет. Другие наши родственники находились на Урале.

Тетя Клара, жена маминого брата Исаака Евзерихина, расстрелянного в 1937 году, была врачом. Она каждый год ездила с двумя детьми в Ессентуки, где ра­ботала врачом в военном санатории, чтобы как-то их подкормить. В 1941 году она тоже была в этом санатории, и когда советские войска отступали, какой-то военный подсказал ей, что надо уходить. Поездов не было, они уходили от немцев, кто на подводах, кто пешком. Кто-то пожалел шестилетнего ребенка и посадил его на свою подводу. Вдруг началась бомбежка, все бросились в разные сто­роны, лошадь куда-то понеслась. Когда бомбежка прекратилась, оказалось, что подвода исчезла, и моя тетя потеряла мальчика. Они с дочкой искали, звали его, но все безрезультатно. Вдруг на следующий день они обнаружили его на каком-то перекрестке: он сидел один на обочине дороги. Это можно назвать чудом.

Мы вернулись в Москву из эвакуации в конце 1943 года. Мама с Гос­контролем вернулась раньше. Она сумела отвоевать комнату в нашей квар­тире, благодаря тому, что все время платила за нее. Сестра пошла в девятый класс, а я — в пятый. Сначала нас отправили в школу на ул. Мархлевского, ря­дом с Лубянкой. Но там изучали немецкий язык, а мы обе хотели учить анг­лийский. Потом мы перешли в школу №610 на Сретенке. Училась я хорошо, всегда получала похвальные грамоты.

До войны с антисемитизмом в Москве я не сталкивалась. У меня были две подружки — Инна Вайнтрауб и Таня Попова. После войны я больше дру­жила с еврейскими девочками. Правда, у меня была подруга Оля Тарасова, сестра которой училась с Ниной в десятом классе. Наша математичка, по фа­милии Гупицыпа, не любила евреев. Она придиралась к нам, ни за что не хотела ставить пятерки ни Миле Думанис. ни Ане Арон, ставила их только Оле Клоповой и Оле Тарасовой. Моя подружка Мила Думанис воз­мущалась: «Кто Гупицына? Она Тупицыпа, и пусть ко мне не пристает!». Но в конце концов, мы все-таки добились у нее пятерок, и я была ей даже благодарна за то, что она научила меня четкости мышления.

Окончила я школу в 1949 году, с пятерками по всем предметам, кроме русского языка и литературы. Я шла на золотую медаль, но допустила какую-то ошибку в сочинении. Тогда даже серебряные медали получали только те, кто написал сочинение на «отлично». Все мои подруги и учителя огорчились, что я осталась без медали. ‘Это действительно было обидно: через год или два при ошибке по литературе тоже стали давать серебряные медали.

Преподаватель литературы предупредила меня, чтобы я не поступала в университет и еще в какие-то вузы, куда меня не примут. Меня интересовали технические науки, причем хотелось чего-то сверхинтересного. Вначале я со­биралась подать документы в Инженерно-физический институт на улице Ки­рова. Но дело в том, что я кончала женскую школу, и когда я увидела в прием­ной комиссии института одних мальчишек, то очень испугалась и передумала. Потом я узнала, что есть инженерно-исследовательский факультет в Инсти­туте стали, и решила поступать туда. Мне повезло: я пришла в приемную ко­миссию, когда там вообще никого не было. Иначе я бы тоже увидела одних мальчишек и могла бы изменить свое решение.

Мои сочинения в школе посылались на городской конкурс, даже где-то демонстрировались. В институте мне вдруг поставили тройку за сочинение. Это стало для меня таким потрясением, что я чуть не заболела. И только через несколько лет мама моего институтского приятеля Алеши Вишкарева, интел­лигентная женщина из купеческой семьи, муж которой был бухгалтером в на­шем институте, сказала мне: «Но ведь твоя фамилия Арон, что же ты удивля­ешься?» Все остальные предметы я сдала на «пять», а на экзамене по химии меня даже спрашивали, в какой школе я училась.