Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Коган Игорь

Kogan1

Родился в Москве в 1938 году. Окончил МФТИ. Работал в области электроники и писал научно-популярные статьи и книги. В Израиле с 1992 года. Работал в IBM, после выхода на пенсию руководил русскими проектами в Иерусалимской русской библиотеке. Ведет несколько сайтов, преподает . Живет в поселении Ткоа, около Иерусалима.

ВОЙНА И СЕМЬЯ

Перед началом войны в нашей семье было пять человек: бабушка, дедушка, папа, я и мой старший брат Толя.

Kogan2

Три поколения. И на нашей маленькой семье история как бы специально разыграла почти все возможные сценарии человеческих судеб военных лет: гибель от рук фашистов, эвакуация, участие в боях, работа в тылу.

Kogan3

Kogan4

Вот только мамы с нами не было. Она покинула нас совсем недавно, когда мне был год и восемь месяцев. Эта цифра намертво врезалась в мою память, и, если у меня спрашивали, когда не стало мамы, я всегда отвечал: «Когда мне было год и восемь месяцев».

Родился я 25 января 1938 года, в один день с В. Высоцким. Да и жили мы неподалеку, минут 20 ходьбы. В начале Великой Отечественной Войны, мог бы повторить вслед за ним: «И плевал я здоровый трехлетка на воздушную эту тревогу». Но…

Катастрофа произошла в сентябре 1939 года.

Мама моя вместе со мной на руках, переходя улицу, попала под троллейбус и погибла. Последним движением в жизни, она попыталась выбросить меня из-под колес, но часть колеса все-таки проехала по мне. Маме- Раисе Львовне Коган (Вязовской) было тогда 37 лет. Она сначала дала мне жизнь, а потом не дала ей оборваться.

Не знаю, сколько времени я находился между жизнью и смертью. Избежать смерти помог мне замечательный человек, детский хирург-ортопед  проф. Георгий Сергеевич Бом. Он создал «Дом увечного ребенка», и при нем ортопедическую клинику. В нее мне и посчастливилось попасть.

Сделав бесчисленное количество операций, доктор Бом буквально сшил меня из кусочков и спас от верной гибели. Когда через 70 (!) лет после этого мне делали полостную операцию  уже в Израиле, хирурги долго мучились, пытаясь пройти кусочки внутренних тканей, намертво закрепленные этим выдающимся врачем.

Профессор Бом выписал меня из больницы и наказал носить тутор, такой съемный гипс, который я носил на ноге весь день, снимая только на ночь. Не помню, когда снял его насовсем, наверное, году в 45-ом. С опозданием в несколько лет, я стал осваивать простые детские радости: научился кататься на велосипеде, сразу на взрослом, играть в футбол, потом кататься на коньках «гагах» и на лыжах. От жуткой травмы осталась только легкая хромота и шрам на ноге. Вечная моя благодарность замечательному Георгию Сергеевичу Бому.

К середине 41-го года в Москве из нашей семьи осталось четверо. Дедушка, Марк Яковлевич Коган, поехал в Симферополь, куда летом должны были поехать и мы с бабушкой.

Жили мы в коммуналке. «…Система коридорная: На тридцать восемь комнаток — Всего одна уборная». Это Высоцкий про себя, да и про нас тоже.

Моему брату Толе в сентябре исполнилось 18 лет и его забрали в армию. Толя — Черейкин Анатолий Львович, был сыном мамы от первого брака. После ее кончины он остался жить с моим отцом.

Папа, Коган Даниил Маркович, работал на каком-то ответственном посту в Наркомате (не знаю в каком). Ему было запрещено покидать Москву. Оставались мы с бабушкой. Нам предстояла эвакуация.

О судьбе дедушки долгое время знал только, что жизнь его оборвалась в Симферополе во время Холокоста. Совсем недавно, в 2021 году, роясь в своих старых бумагах, нашел пакет, сохраненный, по всей видимости, бабушкой. Там были открытки и письма, присланные дедом из Симферополя в 1941 году. 24 открытки и 4 письма. Дед аккуратно писал открытки раз в два дня и также аккуратно их датировал. Это позволило мне, пусть даже пунктирно, восстановить последние месяцы его жизни.

Первая открытка написана 25 июля, последняя – 6 октября. В это время уже действовала военная цензура, и открытки доходили быстрее, чем письма, их не надо было вскрывать. На каждой открытке штамп «Проверено военной цензурой». Думаю, по этой причине ни в одном послании нет слов «немцы» и «война». Как ни странно, почта во время войны работала вполне прилично. Почти вся корреспонденция, хотя и с задержками, попадала к адресатам.

«Дорогие мои и любимые!». Так начинается первое из сохраненных бабушкой писем деда. Впрочем, так дедушка начинает все свои письма. На письме стоит дата 25/VII – 41г. Война началась месяц назад и дед, по-моему, еще не осознавал, что происходит. «Я очень беспокоюсь, не знаю, что мне делать. В Москву билета мне не дают. <…> Я здесь один и моё состояние, в виду последних событий, катастрофическое, — и тут же. — Я очень жалею, что мама с Игоренком (со мной, ИК) не приехали сюда. У нас спокойно».

То есть, с одной стороны, билеты уже не достать, а с другой, по ощущению дедушки Марка, положение в Крыму лучше, чем в Москве. «У нас спокойно». Через пару недель дедушка пишет: «Я очень хочу вас видеть и поэтому я решил, как только представится возможность, поехать домой в Москву и быть с вами». Паника, видно, уже началась, достать билет и сесть на поезд старому, одинокому человеку стало не под силу. Почти в каждой открытке он жалуется на нерегулярность ответов. То ли папа, закрутившись в работе и заботах о нас с бабушкой, не находил времени для писем, то ли почта запаздывала…

«Наконец, я получил от Вас сразу заказное и открытку. Вы представить себе не можете, как я был счастлив сюрпризом. Ведь с 14/VII до 1/VIII я от Вас ничего не получил и очень волновался. Но теперь я спокоен и ожил»… «Вот уже прошло 9 дней, как я от вас не имею писем»… «Сегодня у меня радостный день. Не успел я умыться как кто-то стучал в дверь. Я выскочил, и почтальон вручил мне 4 открытки от Вас и Толи».

Почему-то «Вы», «Вас», «Вам» дедушка Марк всегда пишет с большой буквы, во множительном числе тоже. Больше ни у кого такого правописания не видел.

«У нас спокойно. Я здоров». Эти слова проходят рефреном почти через все открытки августа. И еще беспокойство за нас. И правда, в первые месяцы войны враг рвался к Москве, и, наверное, дед в Симферополе это чувствовал. 16/VIII он снова сожалеет, что наша с бабушкой поездка в Симферополь была отложена.

Но уже 18/VIII появляются тревожные нотки. «Питаюсь я неважно, так как не хватает средств». Но до голода пока далеко. «Обедал 1 1/2 месяца в диет. столовой, но обеды эти мне надоели. Вчера сварил себе на 4 дня жаркое. Теперь буду лучше питаться, так как Вы выслали мне 100 руб., но я их ещё не получил. Я счастлив в том, что Вы все здоровы и чувствуете себя бодро. Ирма с Ирой вчера уехали. Сегодня уехали Леночка с Рахелью. Мы остались вдвоём с С. И.». Значит, народ уже потянулся. Почему же дедушка Марк не присоединился к этим таинственным Ире и Леночке и остался с не менее таинственным С. И.? Загадка… Либо денег не было, либо не очень рвался… Скорей всего и то и другое. Наверное, теплилась надежда, что обойдется.

На следующий день в новой открытке появляются довольно оптимистичные  фразы: «Всё у нас есть, только у меня не хватает средств, и я ограничиваюсь малым. Но всё пустяки, лишь бы всё кончилось хорошо. Настроение у меня бодрое и я убеждён, что мы уничтожим врага».

Почти в каждой открытке дедушка сетует, что уже пять (семь, девять) дней нет вестей из Москвы; пишет, что «у нас все есть, только денег не хватает». И постоянно «Я живу только одной мечтой, скорее бы увидеться с Вами».

В сентябрьских письмах появляются новая тема. «Я принимаю твое предложение крепиться и ждать победного конца, — пишет он моему отцу, своему сыну, —  Я стараюсь покорно переносить все страдания в надежде скорого свидания с Вами, моими дорогими. Другого выхода нет. Я здоров и верю в нашу победу над коварным врагом. <…> Правду за 29/VIII я не нашёл. Но я рад, что ты, мой дорогой, был инициатором по сбору денег на оборону». Это редкий, а, может быть, единственный случай, когда я понимаю, о чем идет речь. Еще при жизни папы я видел эту «Правду», которую папа сохранил. В статье о сборе населением средств на оборону, упоминался тов. Коган Д.М., одним из первых внесший в фонд месячный (или двухмесячный ) оклад. Газета была среди папиного архива, наряду с письмами моей мамы. После папиной  кончины его вторая жена сожгла весь архив.

3/IX дошла очередь и до меня. Нет, это не первое упоминание моей важной персоны. Дедушка в каждой открытке справлялся о моем здоровье и просил поцеловать «Игоренка и Толю». Но тут появилась новая информация, о которой я не знал до сих пор. «Как бы я хотел видеть моего дорогого Игоренка в противогазе и рукавицах, дежурящего во дворе!!». Выходит, и я участвовал в обороне Москвы.

«Я здоров и прилагаю все усилия не волноваться и терпеливо ожидать благополучного для нас конца; другого выхода нет. У нас пока спокойно». Слово «пока» появилось в первый раз. Звучит оно зловеще. Немцы подходят к Крыму, да и от Москвы они уже недалеко… Не уверен, что папа и дедушка знали обстановку, но, наверняка, слухи ходили и ощущение опасности было.

Дед продолжает хорохориться, постоянно пишет, что здоров, только очень скучает, говорит, что предчувствует скорую встречу, «и тогда уже обо всем поговорим».

Следующий отрывок из письма от 11/IX. «Мне до тошноты надоели ресторанные обеды, и я решил, лучше варить самому. Обходится обед дома дешевле. Я покупаю 600 гр. мяса и 1 килогр. картошки, и у меня чудное жаркое на три дня. Это удовольствие мне обходится всего 8 руб.  Хлеб я получаю как пенсионер 700 гр. в день. Мне столько и не нужно. Сахаром меня иногда снабжает Манечка. Она работает в госпитале и там живёт на всём готовом. Пенсию постараюсь перевести сюда». Прямо, не жизнь, а малина. И хотя хлеб и сахар по карточкам, зато мясо и картошка вполне доступны. Не удивительно, что дед собирается переводить пенсию. Неужели там не известно, что вермахт уже у Перекопа и вот-вот войдет в Крым? Впрочем, газеты и радио об этом не сообщают.

Бедный дедушка! Настроение у него скачет, как на качелях. Только что выражал надежду на скорую встречу, а 13/IX после дежурного «Я здоров; у нас спокойно» он пишет: «Надежда на скорое свидание с Вами у меня ослабела, и я не знаю, когда я смогу обнять всех Вас».

Через пару дней он сообщает: «Я пока не знаю, куда мне придется ехать». Скорее всего, путь в Москву уже закрыт и идет стихийная эвакуация или, попросту, бегство. Теперь мне понятны упоминания, что Ирма с Ирой уехали в Саратовскую область, Леночка в Чебоксары, а С. И. в Ветлугу.

18/IX дедушка не выдерживает: « Когда уже, наконец, я увижусь с моими дорогими, и суждено ли мне увидеть Вас! Вы спрашиваете меня, почему я не уехал с Ирмой, но Вы забываете, что мне скоро минет 72 года, и, вряд ли я переживу такую дальнюю поездку, да и нечем было ехать! Представьте себе, что они еще до сих пор не доехали до места назначения. (Уже месяц в дороге ИК). Я решил никуда не ехать». Звучит как приговор. Не знаю, отдавал ли себе отчет дедушка Марк, что обрекает себя на верную смерть. Увы, в Симферополе таких было много тысяч.

С другой стороны, еще 30-го августа он пишет: «Возможно, мне придется на время выехать куда-нибудь, и у меня не будет ни копейки за душой». И 16/IX как бы, между прочим: «Я пока не знаю, куда мне придется ехать. Как только вопрос этот решится, я немедленно сообщу Вам». Значит, какая-то работа по организации эвакуации идет. Или сами граждане тычутся в разные двери, пытаясь определить свою судьбу. Подробностей по этому делу в дедушкиных открытках нет. Ясно, что до него очередь не дошла.

Материальное положение деда, судя по открыткам, не блестящее. 25 сентября он пишет, правда: «В деньгах пока не нуждаюсь. Я продал кое-какие вещи и выручил 100 руб.». Замечу в скобках. Много раз читал, как в часы бедствий и катастроф люди продавали вещи или драгоценности, чтобы купить хлеб или картошку. А где воспоминания тех, кто эти вещи покупал?

Тема денег проходит красной нитью через все открытки.  2 октября дедушка пишет «Вы вероятно уже получили письмо, переданное мною для вас т. Дюкареву и моё заказное с доверенностями на пенсию. На днях вышлю вам доверенность на октябрь и ноябрь. Напишите, получили ли вы её. Если получили, то вышлите мне телеграфно 100 или 150 руб. Пусть эти деньги будут у меня про запас».

Письмо дедушки от 6 октября приведу целиком.

Kogan5

6/X— 41 г.

Дорогие мои и любимые! Сегодня получил телеграмму Вашу,  в которой сообщаете, что днями Дюкарев едет в Симферополь, чтобы забрать свою семью, и предлагаете мне присоединиться к ним. Не могу выразить вам той радости, охватившей меня! Ваша забота обо мне меня воодушевляет и глубоко радует! Боже мой! Неужели скоро наступит момент, когда я вновь буду с Вами! Радости моей нет границ! Конечно, я постараюсь присоединиться к ним и надеюсь, что т. Дюкарев не откажет мне в этом. Я принял твердое решение пробраться к вам, даже, если бы Дюкарев сюда не приехал. В этом направлении я уже начал работать и при первой возможности, поеду к Вам. Я очень страдаю один, без Вас, близких и дорогих мне. Я здоров, но скучаю и скучаю за Вами. Я чувствую, что недалек тот час, когда мы будем вместе. Вчера отправил Вам заказное письмо и доверенность. Почему от Вас уже 7 дней нет писем? Как Вы живёте, как Ваше здоровье? Будьте здоровы, До скорого свидания! Крепко обнимаю и целую Вас! Ваш папа.  Целую дорогого Игоренка! Пишите чаще!

Бедный дедушка! Сколько радости в этом письме. Наконец-то, все будет хорошо. Увы! Опаздали… Это письмо оказалось последним. Удивительно, что оно вообще дошло до Москвы. 24 сентября немцы начали наступление на Перекопский перешеек и 29 сентября Перекоп был взят. Крымский полуостров был отрезан от материка. Невероятно, как письмо, отправленное через неделю после этого, дошло до Москвы. Ведь, почта отправлялась по железной дороге, а единственная ветка ее из Крыма шла через Перекоп. Впрочем, была еще «тропинка» через Керчь. Может быть, через нее? Судя по почтовому штемпелю, письмо пришдо в Москву 12 октября, когда немцы уже были в Крыму.

Представляю себе ужас, охвативший дедушку, когда он узнал, что Крым отрезан. Причем, наверняка, из слухов – газеты и радио об этом не сообщали.

1 ноября 1941 года гитлеровцы вошли в Симферополь.

В стопке открыток, сохраненных бабушкой, есть одна, отправленная с того же симферопольского адреса: ул. Володарского 5, 16 июня 1944 года, когда Крым был уже освобожден, а мы с бабушкой вернулись в Москву.

Уважаемая Юлия Даниловна!

Получила Ваше письмо. Настоящим сообщаю, что М. Я. к сожалению погиб такой же участью как и все от рук немцев фашистских гадов. Как только пришли немцы, эти гады сейчас же М. Я. выселили из квартиры, а вещи не выдали, он бедный вынужден был перейти на квартиру Розенберг. Очень неприятно писать об этом, но вынуждена, т.к. Вы просите сообщить. Привет всем. 10/VI-44 г. /Подпись/

Да, Бог с ними, вещами и квартирой, судя по всему, занятой автором письма. Спасибо, что ответила. Дата гибели моего деда Марка Яковлевича Когана не известна. Массовое убийство симферопольских евреев произошло в начале декабря 1941 года. Наверное, тогда же не стало и дедушки.

Мы с бабушкой тем временем отравились в эвакуацию. Бабушка, Агата-Юлия Даниловна, родилась в Варшаве в 1885 году. У нее была большая семья – девять братьев и сестер. После 1900 года она переехала в Симферополь, вышла замуж за дедушку и родила единственного ребенка – моего отца. И вот теперь ей предстояла новая перемена мест. Сколько времени мы ехали, не помню. Вообще,  не могу сказать, что эвакуация моя была ужасной. Не было ни жуткого холода, ни голода, ни смертей вокруг. Во всяком случае, я этого не помню. Но и без этого было нелегко. Оторванность от близких, неустроенность, ощущение временности пребывания в незнакомом месте, постоянная атмосфера страха и напряженности – все это оставляет неизгладимый след в душе.

Через мои руки прошло множество воспоминаний о тех годах. Писали мои сверстники или люди чуть старше или даже моложе меня. Я всегда поражался массе подробностей и деталей, которые они приводили. Неужели только я такой «беспамятный»? Постепенно стал замечать, что во многих воспоминаниях авторы честно отмечают: пишу со слов мамы или старшей сестры или еще кого-нибудь. Другие же настолько часто слышали рассказы старших, что постепенно стали считать их своими.

Бабушка моя не вспоминала о годах эвакуации никогда. Никогда! Сколько раз слышал я об ее варшавском детстве! Оттуда и первое имя ее – Агата. Кстати, в последующей, российской, жизни она им не пользовалась. Только запись в паспорте напоминала об этом. А о детстве польском не забывала. «Мама моя, твоя прабабка, была очень красивая. Когда мы шли с ней по Маршалковской, все мужчины оглядывались». Вспоминала о юности в Симферополе. А об эвакуации – никогда! Видно, не хотела бередить раны. Наверняка, досталось ей по-полной.  Незнакомый город, незнакомые люди и ребенок-инвалид. Впрочем, у всех было не лучше.

Простить себе не могу, что не расспрашивал ее о тех годах. Сначала по малолетству, потом, в молодости, по отсутствию интереса. Заполняя анкеты, на вопрос «Были ли вы в эвакуации?», не задумываясь, отвечал «Да. С 1941 по 1944. В г. Чкалове».

Интересно, что фамилия этого знаменитого летчика сопровождала меня всю жизнь. Сначала 3 года эвакуации в городе его имени. В Москве жил на улице его имени, а потом еще работал и дружил с дочерью Валерия Павловича, Олей.

Из всей эвакуации запомнились всего несколько эпизодов. Как разрозненные фотокарточки в старом альбоме.

1941 год. Москва. Я стою во дворе около окна в нашу комнату – флигель, где мы жила, был одноэтажный. Рядом на стуле корпус от стенных часов и я складываю в него свои игрушки. Дома папа с бабушкой пакуют вещи для эвакуации. Меня, скорее всего, выставили, чтобы не путался под ногами.

Следующий раз фотоаппарат моей памяти включился уже в Чкалове. В комнате полутьма. Ярко светит только спираль электроплитки. Я одеваю валенки, укрываюсь одеялом,  и ложусь спать.

Бабушка целый день на работе. Я один. Запомнился двор, куда выходила дверь из дома. Наверное, это был «черный» ход, а, может, и главный. Уже не узнать. Дверь очень плотно закрывалась, и мне было не под силу открыть ее. Каждый раз, выходя, я старался неплотно прикрыть дверь, чтобы легче было   открывать. Если видел, что дверь закрыта, то впадал в панику. Мне казалось, что уже никогда не попаду домой. Я начинал реветь, пока какая-нибудь сердобольная женщина (мужчин-то не было!) не открывала мне злополучную дверь.

Зато у двора было огромное достоинство. В нем находился выход из кинотеатра. А там было правило – местных без билета. Я был «местный» и почти каждый день трудолюбиво отсиживал все детские сеансы. Там было не только интересно, но и тепло.

Из всего репертуара запомнил только мультик «Три поросенка». Очень уж уморительно трое очаровательных, веселых поросят варили в котле злого волка. Надо же было воспитывать детей в духе социалистического гуманизма!

Но самое большое впечатление не меня – наверное, фотоаппарат памяти сработал вместе со вспышкой – произвело посещение театра. Что это был за театр – местный ли или гастрольный, хотя какие во время войны гастроли? – мне не ведомо. Бабушка, однако, считала, что ребенка надо развивать и одних мультиков для этого маловато. Она повела меня в театр.

Давали оперу. «Евгений Онегин». То, что на сцене поют, а не разговаривают, меня почему-то не удивило. Ну, поют и поют. В памяти наиболее ярко запечатлелась одна сцена – дуэль. Вышли двое. Стали друг против друга, попели. И вдруг – бабах! Один из них падает замертво.

В том, что человека убили по-настоящему, у меня ни малейшего сомнения не было. Но и сожаления, по правде говоря, тоже. Война, все время кого-нибудь убивают. Ну, еще один. Но вот какая мысль сверлила изощренный детский умишко: если каждый раз убивать, то, сколько же человек надо,  чтобы продолжать это действо показывать?

В Москву возвратились в 1944-ом. Помню только, как вошли в наш двор – бабушка, я и папа — он нас встречал на вокзале. Была ночь. Из темноты вынырнул милиционер, зажег фонарик, и при его блеклом свете проверил наши документы. Почему-то больше всего запомнился фонарик. Он висел на пуговице мундира и горел синим светом.

Мы вошли в дом! Папа задернул шторы и зажег свет.

Так закончилась моя эвакуация.

Еще раз повторю. Не помню ни страшного голода, ни холода. Ну, спал в валенках. Так в валенках же теплее! Ну, еще долго после войны любимым лакомством было экзотическое блюдо – дрожжи, жареные на сковородке. По виду, как яичница, только серая и кисловатая. Так это же вкусно! Только бабушка со мной намучалась, но я и после войны много отдыха не давал.

Вернулись мы в ту же комнату, откуда уехали. Папа в ней прожил всю войну. Про жизнь в Москве во время войны у нас разговоров не было. Думаю, что условия были не хуже, чем в других местах. Конечно, работали много. Я и после возвращения отца видел дома не часто, а с учетом того, что почти всю войну он прожил один, думаю, что он до этого дневал и ночевал на службе.

«Уплотнять» его было некуда. Комната была одна, в большой коммунальной квартире. Так что, мы прибыли точно туда, откуда убыли.

Семья собралась целиком. Почти. Только дедушки не было. Толя вернулся раньше нас. В первом же бою его контузило, он совершенно потерял слух, зато приобрел стенокардию. Много лет спустя Толя вспоминал. В госпитале было много контуженных. У части из них слух восстанавливался сразу. Но, несмотря на безграничную любовь к родине, возвращаться на фронт они не спешили, и симулировали глухоту. Врачи это знали, и постоянно устраивали больным ловушки. К примеру, как бы случайно у постели раненого начинали разговор. «Да, придется резать горло. На прошлой неделе пятерым резали, трое скончались…». Некоторые не выдерживали и… покидали госпиталь. Для выдержавших инсценировали подготовку к операции, накладывали хлороформную маску и говорили: «Считайте быстро: раз, два, три…». Тут уж попадались самые крепкие. «А ты?», — спросил я брата. «Мне-то что, — ответил он, — я ничего не слышал. Мне это все потом рассказали».

После продолжительного  лечения слух не восстановился, стенокардия не исчезла, и его «комиссовали».

Толя  был ранен в первом же бою. Это спасло ему жизнь. Юные, необстрелянные бойцы, практически мальчики, были сразу же брошены на передовую. Шансов выжить у них практически не было. Толе повезло. Он выжил. Правда, дорогой ценой. Хотя слух через пять лет после ранения вернулся, здоровье было потеряно навсегда. А он обещал стать большим спортсменом. До своих семнадцати лет он уже был юниорским чемпионом Украины и Москвы по теннису.

О Победе мне сообщили персонально. Детский сад, куда я ходил, находился в соседнем дворе, поэтому добирался я до него самостоятельно.

9 мая я, как обычно, направился туда, и был очень удивлен, увидев закрытые двери. Случайно оказавшаяся там женщина, спросила: «Ты куда, мальчик?» и добавила «Никого нет. Ты разве не слышал? ПОБЕДА!»