Время идет невыносимо быстро. Как было бы здорово, если бы человек мог останавливать время по собственному усмотрению; сколько можно было бы сделать за всю свою жизнь, но так мало отпущено человеку природой!

Попробую вспомнить последовательно свою жизнь. Мне кажется, что пролетела она мгновенно, как сон. Пришла старость, нудная, противная, со всякими накопившимися за жизнь болезнями и усталостью.

Часть первая. Детство

Глава 1. Родители

Родилась я в 1912 году и помню себя с пяти-шести лет. Жили мы в Евпатории, чудесном уголке земли. Родителей, как ни странно, помню только в пожилом возрасте и не могу представить их себе молодыми. Отец был по профессии скорняк, «шапочник»: шил шапки из каракуля, ушанки и картузы. Мама моя была портнихой, работала, не покладая рук; всегда была в работе, всегда озабочена: шила, кроила, удовлетворяя капризы заказчиц. Себе же шила редко, времени не хватало. Для нас, детей, каждое платьице, сшитое мамиными руками, было праздником. Частые головные боли сваливали ее в постель; одолевала мигрень, экзема на руках мешали работать и совершенно не поддавались лечению. Грамотностью мама не отличалась, но читала и писала по-еврейски. В театр ходила редко, не было времени, но никогда не пропускала скрипичных концертов. Очень любила скрипку.

Мама в противоположность отцу была очень раздражительна, и нам, детям, часто влетало. Из-за каждой ерунды она выходила из себя и часто доводила себя до обморока. Папа был человек уравновешенный, спокойный и рассудительный, и его ничуть не волновало, что он маловато зарабатывал, что вызывало у мамы новые вспышки раздражения.

Родители: Этя и Самуил Эпштейн

Глава 2. Переулок Ровный

Мы жили в переулке, который назывался Ровным; именно с ним связаны мои первые воспоминания.

Двор был большой, на крыше жили голуби, по двору ходили куры с петухом. Я знала стихотворение:

«Петушок, петушок, золотой гребешок.
Что ты рано встаешь, голосисто поешь,
Детям спать не даешь?»

Зиму не помню. Помню только тепло, солнце и шум моря. Стоило из дому выйти на улицу, вдалеке было видно море.

Потом была другая квартира. Помню, как выносили шкаф, стулья и другие вещи, а меня несли на руках в одеяле. Видимо, была больна. Помню, как меня поили касторкой и как было противно, как много было слез. Помню, как болела свинкой.

По утрам водовоз приносил воду в деревянных ведрах и сливал в бочку, стоявшую у нас в коридоре. Приходила молочница, приносила молоко.

Помню, как мама кормила меня кашей и поила какао.

После завтрака мчалась к морю, оно теперь было рядом: песчаный берег, ракушки, живые рачки, солнце вода! Из воды не вытащить. В тихую погоду вода неподвижна, прозрачна, чуть-чуть плещется о берег. Когда ветер, — море шумит, заливает берега, потом откатывается и с новой силой выплескивает очередную волну. Интересно было купаться в такой день, с размаха прыгать в набегавшую волну, только опасно: можно было захлебнуться. Но ребятам все было нипочем.

Глава 3. Город моего детства

Темнеет в Евпатории рано. В восемь часов уже совсем темно. Луна появляется позже, и ярко разгораются звезды. Тогда можно разглядеть Ковш Большой Медведицы и другие звезды. На море столько бликов от луны, что не отвести глаз. Можно часами сидеть на бульварной скамейке и смотреть на эту потрясающую красоту, как на сцену.

В те годы в городе было много людей разных национальностей: татары-крымчаки, караимы греки, евреи, русские и другие. Каждый занимался своим делом. Греки рыбачили, катали на лодках курортников. Татары торговали бахчей, фруктами. Евреи кустарничали. Предприятий крупных было мало, промышляли кто чем. Работали в санаториях, а пристани, на майнаках добывали соль.

Помню евпаторийскую толкучку.

Летом в Евпаторию наезжало лечиться много курортников, отдыхающих. Купались, загорали, лечились грязями, рапными ваннами или «диким» образом сидели в соленом озере (Сиваше), где много мелких красных червячков. Вода там очень целебная, а плавать можно было не уметь: вода, насыщенная солью, сама держала тело на поверхности, а опущенная в озеро ветка на другой день покрывалась кристалликами соли, как драгоценными камнями. Ездила я с мамой на лиман каждое лето. Мама лечила ишиас, а меня, купая в озере, лечили от золотухи. Дно озера мягкое, ноги утопали в грязи, которой люди мазали все, что болело.

Глава 4. 1918 год

Моего сознания не коснулись революция и трудности того времени. Я смутно помню выстрелы, беготню за закрытыми ставнями, испуганные лица взрослых. Для детей это был лишь эпизод. Мы визжали, играли с мальчишками в войну и с восторгом встречали и провожали очередные корабли. Пристань была совсем рядом.

В это время у меня появилась сестренка Лия, она была на шесть лет младше меня. Родилась Лия дома. Меня на неделю увели к папиному брату дяде Грише и тете Иде, которые тоже жили в Евпатории. У них было двое детей, Фима и Иосиф. Они были старше меня. Фима готовила меня к школе, а Иосиф на меня не обращал внимания: он совсем был взрослый, старшеклассник, и редко я видела его дома. Чистота у них была идеальная, всюду дорожки и ковры. Меня заставляли вытирать ноги и не сорить.

В их альбоме было много разных открыток, и мне разрешалось играть с ними. Я раскладывала их на столе и не скучала.

Спала я с тетей Идой в одной кровати и до сих пор помню ласковую, добрую женщину с красивой высокой прической.

С нетерпением ждала, когда за мной придет папа. Дома меня ждал сюрприз. Мне очень хотелось поскорее увидеть сестренку.

Вот я дома! В кроватке лежит смугленькая курчавая девочка с карими глазами, как у папы. Назвали ее Лия в помять о бабушке. Я так мечтала, чтобы девочка скорее подрастала и понимала меня! Шестилетний разрыв долго сокрушал меня, тем более, что до трехлетнего возраста она не говорила, чем вызывала беспокойство родителей и врачей. После трех лет Лия сразу заговорила, очень быстро догнала своих сверстников и оказалась очень способной девочкой. Фотография сохранила ее облик.

P.S.: Своих дедушек и бабушек (ни с папиной, ни с маминой стороны) я не знала и никогда не видела, ничего не знаю о них, о чем очень жалею. Даже рассказов о них не слышала.

Глава 5. Детская библиотека

Мое детство было связано с детской библиотекой. Заведовала ею Мария Васильевна, ее помощницей была Стира Вениаминовна Нейман. Что это были за чудесные люди и сколько сил и энергии они отдавали нам, детям! Мимо их внимания не проходил ни один ребенок: всех знали по именам, со всеми беседовали о прочитанном. Мария Васильевна допускала нас к полкам, разрешая самим выбирать книги. Часто устраивались утренники, беседы в читальном зале. Однажды на утренник я пришла с мамой. Беседа была посвящена И.А.Крылову, потом дети читали басни. Поставили и меня на стул, и я с выражением прочитала басню «Слон и Моська». Это было мое первое публичное выступление. Все хлопали, мама прослезилась от умиления. Мария Васильевна, снимая меня со стула, поцеловала. Как это было давно! Но я все хорошо помню, а ведь была совсем маленькая, раз стояла на стуле.

Эта детская евпаторская библиотека воспитала многие поколения детей и осталась в моей памяти на всю жизнь с ее чудесными работниками. Когда Лия подросла, я и ее водила в библиотеку, что мне доставляло большое удовольствие как старшей сестре.

Глава 6. Школа

Пришло школьное время. Я была мала, а школа далеко. Решено было программу первого класса пройти дома. Это было большой ошибкой. Я не успела привыкнуть к школьным порядкам, и мне было тяжело привыкать во втором классе. Дети были тут совсем свои, чувствовали себя, как говорят, «в своей тарелке», а я дичилась, стеснялась.

В школу мы ходили вдвоем с мальчиком Шуней; по дороге я за ним заходила (мы жили рядом и наши родители дружили). Мальчик был прилежный, но ябедник. Часто по этому поводу мы ссорились и даже дрались, что вызывало новые жалобы.

Ходить надо было на другой конец города, и вдвоем было веселее. Школа была частной и принадлежала Анне Павловне Рущинской; она же вела у нас географию. Была она высокая, статная, в черном длинном платье, на груди – золотая цепочка с часиками. Мы замирали при ее появлении. Она шла бесшумно и появлялась внезапно. Когда кто-нибудь отвлекался, заглядевшись в окно, Анна Павловна прерывала урок, называла его по фамилии и говорила: «Вот она – я».

Еще не успели отменить буквы «ять» и «еръ». Было трудно запомнить слова, где встречались эти буквы. После революции их отменили, и трудно было отвыкать от них.

В дальнейшем школа стала государственной, бесплатной. Образование стало обязательным. Анна Павловна так же преподавала географию и так же окликала нас, невнимательных: «Вот она я». Она была уже ни деректриссой, а преподавателем.

Учеников стало много, и школе отвели еще одно здание. Появился новый предмет – татарский язык. Крым был Татарской автономной республикой, и татарский язык был обязательным уроком. По правде сказать, мы этот урок не любили и по мере возможности отлынивали от него.

Домой мы с Шуней выбирали самые сложные и трудные пути: шли по пустырям, перепрыгивали через лужи, карабкались по заборам. Были мы мореходами и путешественниками. Добирались долго. Приходили домой с мокрыми ногами, с грязными сумками, ибо ни одна лужа без нас не обходилась. Нам изрядно влетало, но назавтра это повторялось. По прямой дороге ходить было скучно, выбирали всегда окольные пути, которых было много в нашем городе.

Скоро с моим товарищем пришлось расстаться. Наша семья переехала в собственный дом на Пролетную улицу, купленный на две семьи папой и папиной сестрой тетей Соней. Было это далеко от моря, но ближе к школе.

Вспоминаю своих учителей. Стира Ильинична преподавала нам математику. Она рано умерла от воспаления легких. Хоронили всей школой. Мы ее очень жалели.

Мария Петровна, маленькая строгая учительница, учила нас русскому языку и литературе, Мария Ильинична – естествознанию. Это был мой любимый предмет. Очень любила я собирать гербарий, помогать обрабатывать коллекции в ботаническом кабинете. Мария Ильинична была у нас классным руководителем. Иногда мы ходили в степь, и там проходили занятия по ботанике. Растений, которые изучались, было много кругом: какие маки алели среди травы, какие были ромашки, клевер, колокольчики! Уходили домой с букетами полевых цветов.

Глава 7. Дом на Пролетной улице. 1920 год

В доме номер двадцать три на Пролетной улице прошла вся первая часть моей сознательной жизни: с восьми лет до момента отъезда из дома. Я не помню, как мы туда перебрались, просто помню, что мы там жили. Улицу со всеми ее изгибами, пересекающими ее переулками помню отчетливо. После каждого дождя лужи долго не просыхали, и это тоже запомнилось.

Двор наш был узкий, длинный, с колодцем посередине. Вода была не питьевая; мыли ею полы, стирали в ней белье, а летом опускали в колодец на веревках ведра со скоропортящимися продуктами (холодильников еще не было). На дворе росли две большие акации, на которые я очень любила забираться.

Соседей было много, но одну из квартир занимала наша семья, другую – тетя Соня с мужем. Детей у них не было. Дядя Ильюша был часовых дел мастер, работал в маленькой мастерской на Лазаревской улице. Всегда можно было его видеть в окне с лупой, склоненного над часами.

Был у них пес Бобик. Бобик был ужасно злой пес, никого в дом не пускал, рычал и лаял. Он был рыжий, мускулистый, с короткой шерстью, длинным туловищем, короткими кривыми лапами. Собака из-под тишка хватала всех за ноги, и лучше с ним было не связываться. В нашем дворе все его боялись, особенно дети.

Собака была очень преданная и от своих хозяев не отходила, повсюду ходила вместе с ними.

Глава 8. Отъезд дяди Гриши с семьей в Израиль

Я плохо понимала, что происходит, и почему дядя Гриша, папин брат, с семьей перебрался к тете Соне, почему вещи были запакованы, почему все были озабочены и на нас с Лией не обращали внимания. В один из летних дней все вещи погрузили на подводу и увезли на пристань, и все стало ясно. После долгих ожиданий и сидений на узлах они отбыли в Израиль.

Грустные заплаканные лица, куча оставленных ненужных вещей, открытки, валявшиеся на полу… Все это напоминало о разлуке и огорчало нас: знали, что больше не увидимся, больше не соберемся за одним столом в пасхальный праздник, где проводился первый Сейдер со всеми еврейскими обрядами. После их отъезда все это ушло в прошлое, и теперь я очень плохо помню все подробности и что к чему.

Видимо, до Израиля они не доехали, а застряли в Соединенных штатах. Первое время мы получали письма и фотографии, где Фима невеста. В дальнейшем письма перестали приходить, и мы потеряли их из виду. Помню, как Иосиф, который уехал раньше семьи, приходил прощаться. Это было еще на Ровном переулке. А потом, через два года уехала вся семья.

Глава 9. 1921 год. Голод

В свои девять лет я узнала, что такое голод. Родители делали все возможное, чтобы мы были мало-мальски сыты. Папа уже не шил шапок. Мама тоже не имела работы. Была безработица. Люди ели собак, кошек и даже детей. Дружила я в то время с дочерью раввина, жившего в нашем доме, — Лизой, моей ровесницей. Однажды, играя на улице, увидели на заборе разрушенного дома детскую посиневшую головку грудного ребенка. С плачем бросились домой. Это было так страшно! Мы долго боялись выходить на улицу. Говорили, ребенка съели цыгане, они воровали детей. Всякое было в то время, а разговоров еще больше.

Нам эта зима показалась очень длинной. Тысяча девятьсот двадцать первый год. Еще где-то шли бои, закрепляя победу Советской власти. В дальнейшем родители арендовали ларек и там продавали всякую мелочь, сахарин, газеты, конверты, конфеты. Мы с сестренкой оставались дома в ожидании мамы. Мама прибегала замерзшая, наскоро кормила нас пшенной кашей, стоявшей в печке, и убегала сменить папу.

Зима была в то время суровой.

Пришла весна. Кругом стояли развалины, видимо, все дерево пошло на топку.

Потом был НЭП. Начали открывать магазины, предприятия стали работать. Новая экономическая политика вступала в свои права. Это был выход из создавшегося положения. Жить стало легче и веселее. Я в этом вопросе, конечно, ничего не понимала тогда, но радовалась, как все.

Глава 10. Жизнь продолжается

В помощь голодающим стали приходить посылки из Америки. Открыли детскую столовую. Возле столовой всегда толпились дети, были и беспризорные. Ели каши, супы, пили какао. Организованно из школы шли парами ученики обедать.

Наш раввин ежедневно отправлялся в синагогу, там опять шло богослужение, громко пел «хазан» со слезой в голосе. Днем наш раввин резал кур реям, которые употребляли кошерное мясо. Он надрезал курице горло, выпускал кровь и бросал ее на землю. Долго билась курица, роняя перья, пока не затихала. Смотреть на эту картину было невыносимо.

Часто с Лизой мы смотрели, как проходит служение в синагоге. Внизу молились мужчины, покрытые таласом и обязательно в головном уборе. Сверху, на втором этаже рыдали, читая молитвенник, женщины. Только в праздник Сушхайстейре все были внизу. Это был веселый праздник. В сентябре месяце заканчивали читать молитвы, помещенные в Тойре. Ее носили по синагоге на руках, народ ее целовал. Все танцевали и пели, а дети изо всех сил подражали взрослым.

Глава 11. Немного о праздниках

Больше всех праздников мне нравилась Пасха. Это был весенний праздник. К нему евреи готовились очень тщательно. Начинали с генеральной уборки: побелка, стирка. Перемывалось все в доме, каждый угол, столы, буфет. Старую посуду убирали и вытаскивали на свет пасхальную, которую не использовали в течение года. В доме исчезал хлеб. Появлялась маца в белых наволочках. Из мацы делали кнейдлах, кучели и разные другие яства на куриных и гусиных жирах от птиц, откормленных каждой семьей к празднику. Дети играли в орехи. У всех были обновы. Целую неделю ели мацу, хлеба в доме не было.

Родители были не очень набожные, но кое-каких обычаев придерживались. В праздник Пурим пекли гоменташи с маком, вареньем и посылали друг другу шалахмоны в узелках и в тарелках.

Очень грустный праздник Инкипер (Судный день), В этот день постились и молились целый день, поминая умерших родных. В Сукис раввин строил себе на дворе беседку и там кушали неделю всей семьей, хотя уже было прохладно – сентябрь месяц, осень.

В последствии синагогу разрушили неизвестно по каким причинам. Это было позже. Видимо, это сделали немцы или антисемиты. Когда я приезжала домой из Ленинграда, застала развалины.

Глава 12. На пустыре

Дома в нашем городе строят из желтого ракушечного камня. Добывают его на каменоломнях, где обитали в Отечественную войну партизаны.

К нашему двору примыкал пустырь: разрушенный дом и груда камней. Тут мы играли. Сюда приходили ребята из ближайших дворов. Играли в прятки, благо было, где прятаться, лазали по камням на крышу – оттуда хорошо была видна улица и другие крыши. Пытались что-то строить из камней, а потом играли в куклы.

Принимал участие в наших играх пес Валет: громко лаял, если не мог забраться к нам на крышу, помогал искать во время игры в прятки. Дворняга был умный и добрый. В дом его не пускали. Жил он в будке на дворе, и все живущие в доме его кормили.

В разрушенном доме мы устраивали представление. Вешали в простенке простыню вместо занавеса, из камней устраивали стулья для зрителей. На спектакль приглашали, раздавая билетики, написанные от руки. Пели, танцевали, читали стихи и разыгрывали сценки. Среди нас были дети и постарше меня. Это было очень увлекательно и интересно.

Летом ежедневно бегали к морю купаться. Наступал сентябрь месяц, — мы шли в школу, хотя солнце еще нещадно палило, и только ветер напоминал о том, что началась осень, и море покрывалось зыбью и делалось темнее. На игры уже оставалось совсем мало времени.

Школа и мамины окрики, — чтобы садилась за уроки. Ох уж эти уроки! Да еще когда на дворе почти лето и хочется бегать, купаться, гулять с подругами.

Глава 13. Школьные подруги

В школе у меня появились новые подруги. Мы недалеко жили друг от друга и были неразлучны. В школу заходили друг за другом и домой шли вместе. Иногда уроки делали за одним столом. Ирина Лейбова была еврейкой. У нее родители были лишены права голоса. Был у них маслобойный заводик. Помещался он у них на дворе. На мой взгляд, он был совсем небольшой. Там шелушили семечки и выжимали подсолнечное масло, а из отжимов делали макуху для скота. Обслуживали заводик пять – девять человек.

Мы часто забирались внутрь заводика посмотреть и полакомиться очищенными зернышками.

Было у Иры пианино, домой к ней ходила учительница, учила ее играть.

После НЭПа заводик у них отобрали, а их куда-то выслали, разлучив нас навсегда.

Другая моя подруга Тася – русская. Она была из рабочей семьи. Жили они довольно бедно. Отец часто выпивал, и я не любила к ним ходить: боялась пьяных.

Все окна у них были заставлены цветами, очень красивыми и ухоженными.

По духу она была мне ближе, чем Ирина, хотя та была еврейкой, да и, как говорится, безопаснее. Такое уж было время. Лишенцев было много. Дельных порядочных людей раскулачивали и ссылали, а пьяниц бедняков оставили, так получается. Но это уже политика. Бог с ней!

Страшное было время!

Глава 14. Скарлатина

Когда я была в шестом классе, меня внезапно свалила скарлатина и меня увезли в больницу. Форма болезни была тяжелая. Я долго была в тяжелом состоянии: высокая температура, боль в горл, рвота и очень ломило руки и ноги. К тому же болела голова. Никого в палату не пускали, но я слышала мамин голос то за дверью, то за окном.

Пролежала я долго. Помню, без конца смазывали горло чем-то горьким, кололи, заставляли пить лекарство, держать градусник. Когда мне стало лучше и мне разрешили вставать, мы с мамой виделись через окно. Часто приходил папа и подруги.

Шелушение длилось долго. Я насквозь пропиталась сулемой, которой мыла руки и предметы, которые были у меня в руках.

Несмотря на все предосторожности, заболела и сестренка. Лию в больницу не положили и держали дома, чем продляли мой карантин. Когда я вернулась в школу, шестой класс стал седьмым, я отстала. Оставаться на второй год не хотела и больше в школу не пошла. Надеялась продолжить свое образование в вечерней школе, которую обещали открыть в скором будущем. Пока помогала маме шить, надеялась научиться , но на это нужно было терпение не только мое, но и мамино, а его не хватало. Очень потом жалела, что не научилась шить, ибо шить я любила.

Глава 15. Тысяча девятьсот двадцать четвертый год

Нам не очень часто справляли дни рождения. Как-то у нас это было не принято.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, родители устроили мне праздник. Я стояла перед зеркалом в новом маркизетовом платье. Оно было все в оборках. Очень нарядное. Я любовалась платьем и всем своим обликом и думала: «Мне двенадцать лет и я родилась в двенадцатом году. Такое совпадение не даст мне забыть свои двенадцать лет».

У меня была короткая стрижка. Длинных волос я не носила: не было терпения заплетать. Волосы были слишком мягкие и для косичек не подходили. Все говорили: «Мягкие волосы, значит добрая». До сих пор не знаю, так ли это, ведь доброта – понятие растяжимое, как палка, что о двух концах. Да еще доброта – это проявление слабохарактерности. Вот то, что я нерешительная, несобранная, — это я точно знаю. Силу воли я вырабатывала в себе всю жизнь.

День рождения получился очень веселым. Было много гостей: подруги, друзья, соседи. Этот день рождения я запомнила и часто вспоминала нашу самодеятельность (песни, пляски, декламацию).

Глава 16. Пионеры города Евпатории

В городе появился первый отряд юных пионеров. Пионеры шагали по городу в ногу с песнями, барабанным боем и горнистом. Вожатый четко отсчитывал шаги: левой, левой. У всех красные галстуки и значки. Это было прекрасно и так заманчиво. Я смотрела и завидовала, а зайти в клуб не решалась. Смотрела через забор, как шагали ребята, как проводили сборы, занимались спортом. Ребята очень любили вожатого. Раздавался свисток – все замирали в строю, выносили знамя. «К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы!» Дружное: «Всегда готовы!» и поднятая в салюте рука – все это положительно потрясало меня, и так это было все серьезно, что мурашки пробегали по коже.

Долго я ходила вокруг да около, пока решилась зайти в клуб и обратить на себя внимание вожатого. Сначала я очень стеснялась. Очень мечтала иметь галстук и отдавать салют, как все. На это пока я не имела права.

Первого мая я должна была стать настоящей пионеркой. После торжественного обещания. Этого дня мы с нетерпением ждали и к нему готовились.

Глава 17. Торжественное обещание. 1924 год

Накануне праздника был торжественный вечер, посвященный празднику Первого мая в клубе кустарей. Прошло много лет. У меня внучка пионерка, но я уверена, что она не запомнит день вступления в пионеры так, как запомнили его мы, первые пионеры того времени. Клуб был весь в цвету от плакатов и красного кумача. Душа витала в облаках. Зал был битком набит пионерами и взрослыми. Сидели и стояли, где кто мог. Шефы сшили нам формы, и мы в новых формах защитного цвета с ремнями и портупеями стояли на сцене и повторяли за вожатым слова торжественного обещания. Потом нам повязали красные галстуки. Потом призыв: «К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы!». Мы, подняв руки в салюте, ответили: «Всегда готовы!» В зале стояла тишина. Зазвучал интернационал. Все встали. Пионеры стояли под салютом. Потом – град аплодисментов и поздравления. Это чувство передать просто невозможно!

С тех пор я с галстуком не расставалась. При встрече друг с другом мы отдавали салют, и сколько гордости было в этом, передать трудно.

Глава 18. Первое мая тысяча девятьсот двадцать четвертого года

Эта демонстрация запомнилась, наверное. Потому, что это был праздник, в котором я сама непосредственно участвовала впервые. Я была частью всего этого торжества, а не праздным наблюдателем, как было раньше.

Мы шли в четком строю в пионерской форме под бой барабана и звуки оркестра. Вместе со всеми кричала: «Ура!» и пела пионерские песни. Мы участвовали в спортивных выступлениях, к которым упорно готовились заранее. По площади ходили пионеры, собирали пожертвования в МОПР, и, кто бросал в кружку мелочь, тому прикалывали значки.

Демонстрация кончилась. Мы счастливые возвращались домой. Жизнь била ключом в вихре пионерских дел и забот.

В те годы пионерские отряды были при клубах. Я была в отряде пионеров при Клубе кустарей. Мой папочка был кустарь-одиночка, имел маленькую лавчонку, где шил и продавал сшитые им же картузы, зимние шапки. Я всегда нисила им сшитые ушанки.

Глава 19. А дел было много. 1925 год

Пионерские времена, пионерские дела… Все это в памяти о приятном прошлом. Сборы, звеньевые занятия, стенгазета. Писали ее от руки и рисовали заголовок и карикатуры. Редколлегия была из грамотных ребят, умеющих рисовать и редактировать заметки. К праздникам писали лозунги, растянувшись на полу. Учились стрелять, собирать и разбирать винтовку, оказывать первую помощь; изучали азбуку Морзе и привыкали ходить в противогазах на занятия МПВО.

Был у нас в городе Центральный Дом пионеров. Туда отправлялись строем на сбор дружины, в которую входили все отряды города. В Доме пионеров бывать было очень приятно. После сборов проводили подвижные игры, соревнования по шашкам, шахматам и разные другие мероприятия. Очень любили игру «Иголка и нитка».

Вожатые были у нас освобожденные, много старше своих воспитанников и отдавались полностью воспитанию юного поколения. В любое время можно было застать вожатого в клубе. Работал в клубе драмкружок. Каждый из нас был в душе артистом и каждый мечтал получить роль.

Все мы были членами Осовиахима, МОПРа, Красного Креста. Ничто не проходило мимо нас, пионеров. Мы были в курсе всех событий в стране, изучали политграмоту. Нагрузки принимали охотно. Были горды и счастливы, когда нас куда-нибудь выбирали и что-нибудь поручали. Добросовестно выполняли поручения.

Глава 20. Я – рабкор

Каждый их нас в детстве и даже отрочестве немного поэт, немного прозаик, артист и мечтатель. Вот и я пробовала писать стихи, мне казалось, что это прекрасно; то я ударилась в прозу, написала смешной рассказ о том, как чужой кот забрался под комод и был виден хвост, черный, длинный. Сестренка закричала: «Змея!» и подняла рев на весь дом. Все сбежались, но подойти близко боялись. Когда наконец нашелся смельчак и с большой предосторожностью выудил «змею» за хвост, это оказался кот с длинным черным хвостом. Глупая история. Я же всем читала и думала: «Буду писательницей!» Чудачка!

Вела я много лет дневник, вкладывая в него свои сердечные дела, свои радости и огорчения, впечатления и мечты и прятала его от всех посторонних глаз. Однажды попробовала написать заметку в «Пионерскую правду». К моей радости, заметка появилась в газете. Внизу была моя подпись: Эпштейн Р. С тех пор я часто писала, искала интересный материал из жизни пионеров. Если корреспонденция не печаталась, я получала от редакции объяснительное письмо: почему не напечатали с просьбой писать еще. Это тоже была радость.

Однажды пошли в другой отряд (отряд водников) для обмена опытом. Увидела я там в темном пыльном углу знамя и написала заметку «Знамя в паутине». Заметку поместили, да еще с картинкой. Вот была радость! Долго я хранила вырезки из газет и свой дневник, но во время войны все пошло в печку. Были блокадные годы в Ленинграде, и родители мужа голодали, мерзли и погибли от голода в эти страшные военные годы.

Глава 21. Умер Ленин

Перед глазами траурная демонстрация, флаги с черными лентами. Митинги на площадях, куда шло беспрерывным потоком население. Пионеры несли свои знамена и портрет Ильича в траурной рамке. Вступали в отряды новые пионеры, обещая быть верными заветам Ильича. Читали стихи о Ленине, которых стало очень много и которые хорошо запоминались. На сборе, посвященном В.И.Ленину, я читала:

Не стало Ленина,
Зияет в сердце рана,
И сердце мечется, неистово крича.
Не стало Ленина,
Стучит в мозгу упрямо.
Не стало Ленина,
Не стало Ильича.

Безыменский.

Много стихов я заучила наизусть и читала на всех самодеятельных вечерах в клубе в честь В.И.Ленина:

А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частичку нашего тепла.

Глава 22. Спорт. 1925 год

Спорт в моей жизни занимал особое место. Спортзал, где я занималась легкой атлетикой, был очень хорошо оборудован, и тренер был отличный. Были соревнования по бегу, прыжкам через планку и в длину и так далее. На дворе играли в волейбол, бегали, прыгали, занимались гимнастикой. Однажды случился со мной казус. Упражнялись на кольцах. Сделала «лягушку». Возвратиться в исходное положение забыла как. Закружилась голова, и я грохнулась вниз животом. Тренера в то время не было. Ушиблась я сильно. Два дня болел живот и все части тела. Дома родители возмущались, потом все обошлось. Опять висела на кольцах, забиралась на канат под потолок, бегала стометровку, прыгала через планки, играла в волейбол. Тренер нас учил плавать, грести на «гичках», этих длинных узких лодках, в которые одновременно сидело девять человек. На каждого – по веслу. Одновременно поднимались весла и по счету опускались в воду. Красиво, быстро мчались лодки вперед, разрезая носом гладь воды.

Это было самое счастливое время в моей жизни, но это можно сказать теперь, когда жизнь пробежала и есть, с чем сравнивать. Была молодость, и все было еще впереди.

Глава 23. Лагерь. 1925 год

В пионерском лагере мне довелось побывать один раз.

В лагерь мы добирались пешком с самодельными рюкзаками на плечах. Путь был длинный. С одной стороны Евпатория примыкает к морю, с другой стороны раскинулась степь. Ветер шевелил посевы и роскошные полевые цветы с ярко-красными маками.

Несколько раз устраивали привал, отдыхали, подкреплялись захваченными из дома бутербродами. Пришли к лагерю уже к вечеру, отдохнули и поселились в палатках.

По утрам нас будил горн. Потом – подъем флага, зарядка, завтрак и – к морю! В это время в море было очень много медуз. От прикосновения к их щупальцам очень долго жгло тело. Помню, как один мальчишка катался по песку и орал во все горло от боли (кстати, он мне нравился). В воде медуза – как прозрачный цветок, отражающий в себе все цвета радуги. На берегу, куда мы их вытаскивали, чтобы не мешали купаться, — теряли форму, превращаясь в студень, бесформенную массу.

Мы не только отдыхали, мы по мере возможностей старались помогать нашим шефам. Был поход на сусликов, которые поедали большое количество пшеницы. Собирали колосья, оставшиеся после уборки урожая.

Играли в войну в группе Буденного. Отряды делились на две группы: махновцы и буденновцы (буденновцы – с красными повязками). Игра длилась целый день. Мы преследовали друг друга. Территория была большая, и наша разведка заблудилась, попав в незнакомую деревню. Идя обратно, сбились с пути. Стало темно и страшно, а лагеря не было.

Вечером все собрались на линейку для спуска флага. Не досчитались пятерых ребят. Подняли тревогу. Зажгли факелы, забили в барабаны, кричали, аукали. Пошли искать, разбившись на группы. В степи ни души; трещат кузнечики, темно. В Крыму, если нет луны, ночи очень темные. В пяти шагах друг друга не видно. Через два часа нашли горе-разведчиков в трех километрах от лагеря, уставших, голодных. Все хорошо, что хорошо кончается. Они услышали крики, увидели огни факелов и откликнулись.

Последний день лагеря. Грустно расставаться. Сдружились за это лето.

Стемнело. Запылал последний костер. Пели наши любимые песни: «Картошку», «Мы кузнецы», «У попа была собака…», «Баклажка», «Взвейтесь кострами…» и многие другие.

Утром свернули лагерь. Вещи свалили на подводу. Сами с вожатым пошли по полю, уже убранному от хлебов, со скирдами, сухим кураем, гонимым ветром.

Глава 24. Несчастье. 1926 год

Пока я была в лагере, нашу семью постигло несчастье. На папу напали бандиты. Приняв его за дядю Ильюшу – часовых дел мастера. Время было неспокойное, Пролетная улица не освещалась. Дядя носил заказы домой, боясь оставлять в мастерской. Было поздно. Хулиганы спутали и стали приставать к папе, требуя отдать часы. У папы на руке были часы, и даже золотые.

Стал папа с ними бороться и кричать. В окнах стали зажигаться огни. Вот тут прозвучал выстрел. Хулиганы скрылись.

Было непонятно, как отец нашел в себе силы добежать домой, отдать маме часы и потом самостоятельно отправиться в больницу и только там упал, потеряв сознание. Мама, ничего не понимая, бежала следом за папой. Дома была паника. Маме было не до нас. Большую часть дня она была в больнице, поручив нас соседям. Тетя Соня привела рабочего и велела выбить в ранее забитую дверь дыру, следуя каким-то приметам.

В больнице папа пролежал долго. Пулю извлечь не удалось: застряла она слишком глубоко и близко от сердца, прижилась там. Неуютно себя чувствовала в плохую погоду, хотя и обросла жиром.

Поймали хулиганов или нет, я, к сожалению, не помню. Помню дыру от пули на пальто, которую всем показывали. Главное, папа был жив.

Глава 25. Сестра. 1924 год

Мама ждала третьего ребенка, а волнений в это время было, хоть отбавляй. Девочка родилась тогда, когда папа вернулся после больницы домой. Между нами была большая разница в возрасте. Я была на двенадцать лет старше младшей сестры.

Итак, нас стало трое: Рива, Лия и Зоя. Каждая на шесть лет старше другой.

Однажды девочку испугала собака, и она заболела. Может быть, это было совпадение, а может быть, испуг повлиял на мозг. Признали менингит. Зое в это время было уже три года.

Долго болела Зоя. Мама не спала по ночам и потеряла всякую надежду спасти ребенка. Ходил к нам детский врач, который всех нас лечил. Потом был консилиум из трех врачей. Надежды не подавали. Девочка была без сознания. Уговорили маму поспать. Остались у кровати папа и я. Вместо бульона папа нечаянно влил сестре в ротик горчичную воду, оставшуюся от обертывания. Девочка закашлялась, открыла осмысленные глаза и попросила хлеба. Мама рыдала от счастья. Зоя поправилась, хотя росла нервной и проявляла раздражительность во многих ситуациях.

Расстались мы с ней в тысяча девятьсот сорок первом году не в лучших отношениях. Все время она на меня косо смотрела и в эвакуацию так со мной и не поехала, чем обрекла себя на погибель, а меня на страдания и вечные переживания о невыясненных отношениях.

Лея и Зоя Эпштейн

Глава 26. Тетя Соня

Тетя Соня была папиной родной сестрой, и помню я ее очень хорошо. Подарила мне она золотое колечко с камешком. Сколько было радости! Я его не снимала с пальца ни днем, ни ночью все любовалась им. К большому огорчению, это длилось не долго: соскользнуло колечко в море при купании. Какое это было огорчение. Передать трудно. (Получила – радость, потеряла – огорчение). Я ныряла, шарила по дну, пока не посинела от холода. Пропало оно бесследно, видимо зарылось в песок, и я его не нашла. Домой пришла в слезах, но разве найдешь иголку в стоге сена?

Печально сложилась судьба тети Сони. На вид жили они с дядей дружно, всегда ходили вместе и, несмотря на это, он имел связь и на стороне, может быть и случайную, но как бы то ни было, родилась двойня. У тети детей не было. Делать было нечего. Дети перетянули. Да тетя и сама это отлично понимала и не возражала. Осталась тетя одна с Бобиком. Очень быстро стала стареть, перестала за собой следить. Что-то покупала, что-то продавала, тем и жила.

Вот такая трагедия осталась в памяти, хотя в то время я всего не понимала.

Глава 27. Южный берег Крыма. 1927 год

Было у меня в жизни еще одно приятное событие накануне вступления в комсомол — поездка по Южному берегу Крыма. Это было замечательное событие, оставившее много впечатлений.

Пароход отчалил от пристани, держа курс на Севастополь. Чайки парили в воздухе. Мы бросали им хлебные крошки, любуясь их полетом. Птицы с громким криком на лету ловили хлебные корм, продолжая лететь за пароходом. За бортом резвились акулы; их хорошо было видно с палубы.

Настроение было отличное. Впереди – целая жизнь, и казалось, что всегда будет так: ясно, празднично, как эта бескрайняя голубая вода. Хотелось обнять весь мир с его красотами, которые было просто трудно впитать в себя.

Морская гладь переливалась под солнечными лучами, а кругом – горизонт и ничего больше.

Вот и Севастополь.

Город мне показался трудным. Подъемы, спуски, изломанные улицы. Это было непривычно по сравнению с Евпаторией, расположенной на абсолютной равнине, с ее плоским пляжем.

Осмотрели все достопримечательности. Больше всего времени ушло на осмотр панорамы обороны Севастополя.

В Балаклаву нас довез автобус. Долго мы там не задержались. Впереди был тяжелый путь до Ялты.

Прошли Алупку. Зелени мало. Горы. Зной. Только парк при бывшем дворце царских вельмож свеж и зелен.

В Семеизе отдохнули немного. В Ливадии прожили неделю. Спали в школе на полу с рюкзаками под головой. Было неудобно, зато весело. Ходили по окрестностям, купались.

Ялта меня поразила своим побережьем. Вместо песчаного пляжа был каменный, купаться было неудобно: сразу было глубоко и очень опасно, если не умеешь плавать.

Поднимались к «Ласточкиному гнезду» на гору. Обедали в столовой с довольно невкусным обедом.

В парке было много кутов с лавровыми листьями. Набрали для мам листьев столько, сколько могли унести. Вечером пароход увозил нас обратно. Плыли ночью, и никаких особых впечатлений эта ночь не предвещала. Ясное звездное небо, плеск волны о борт парохода и шум мотора.

Красиво Черное море в предрассветный час. Удивительные переливы: голубые, зеленые и еще какие-то волшебные оттенки.

Утром были дома. На пристани было людно. Встречали прибывший пароход. В отряде делились впечатлениями, рисовали альбомы, писали в стенгазету и долго были под впечатлением от похода. Там, в походе меня называли Риммой, и мне нравилось это имя больше, чем Рива. Конечно, тут играла роль национальность. Она всегда играла и играет роль, и тогда, и теперь.

Глава 28. Комсомол. 1927 – 1928 годы

Вот и наступил этот день: меня принимали в комсомол. Предварительно готовилась: изучала Устав, занималась политграмотой. Тайно тревожилась из-за собственного дома у родителей. Такое уж было время, и во всем и во всех видели «чуждых».

В это время мой отец с тетей решили передать дом в ЖАКТ. Постройки наши в узком дворике требовали большого ремонта, крыша текла, и после голодных лет средств на ремонт не было. Это был лучший вариант: отдать, пока он совсем не развалился, в руки государства. Вместо домовладельцев мы стали просто съемщиками. Никто уже не тыкал пальцем и не упрекал нас в том, что мы собственники; я же была счастлива. Преград нет. Мы – нищие.

Написала заявление, получила рекомендации и после хождения по инстанциям была принята в ряды ВЛКСМ. На груди заблестел значок КНМ.

Кустари все же не считались пролетариями, и пришлось поволноваться на комсомольском собрании, когда отовсюду сыпались вопросы о происхождении. Но вот волнения остались позади. Я стала комсомолкой.

Теперь это делается, наверное. Проще. Ни дачи, ни машины никого не смущают. В то время самые неимущие были в почете.

Глава 29. Еще о папе. 1928 год

Во время НЭПа папа опять стал кустарничать, в одиночку орендовал маленький закуток на толкучке, там кроил, строчил и там же продавал свои изделия. Я всегда носила ушанки папиного производства. Потом, после смерти Ленина, время НЭПа закончилось, организовались артели, и папа пошел в артель шапочников. Артель была большая. Работать в большом коллективе ему было очень трудно. Соревновались. Папа не привык к такой гонке. Надо было не отставать от других. Кустаря-одиночку никто не подгонял. Работал, как мог, по мере сил.

Как я уже писала, отец был грамотным человеком, а в то время это ценилось. Грамотных было мало. Стал папа секретарем по профсоюзной линии. Зарплата была небольшая, и этого не хватало семье. Помню, как отец дома до поздней ночи строчил подкладки для зимних ушанок в дополнение к заработку – для артели.

Еще мне помнится, была у нас знакомая семья интеллигентов. Папа там очень любил бывать. Ему были близки и интересны все тамошние разговоры. Бывало, засиживался там до позднего вечера, чем вызывал мамино возмущение. Как потом узнала, когда стала постарше, — там был и сердечный интерес, который вызывал дома бурю негодования у мамы. Трудно теперь судить все тогда происходящее. Ведь в каждой семье бывают недоразумения. Но мамино неудовольствие до сих пор помню, ее слезы и гнев.

Очень я любила с отцом ходить в театр. Он меня охотно брал с собой, мой дорогой папочка. Однажды приехала труппа лилипутов, и с их участием я просмотрела все оперетты Кальмана и других композиторов. На гастроли приезжали и оперные труппы, и драматические театры. Замечательный в Евпатории театр!. Светлое пятно в моих воспоминаниях.

Всегда перед глазами у меня мой милый добрый отец, который приобщил меня к прекрасному и привил любовь к книгам, но возмущался, что плохо воспринимаю грамматику (а писала я, как слышала, с ошибками).

Глава 30. Синяя борода. Агитбригада. 1928 год

В клубе ежедневно проводились репетиции «Синей бороды». Готовили программу для агитбригады. Потом отправились по району. Каждая такая вылазка доставляла удовольствие как нам, так и тем, к кому мы отправлялись. Принимали хорошо. Размещали по избам, кормили.

В одной из деревень вечером, после рабочего дня состоялся наш спектакль. Клуб был переполнен. Сбежалась вся деревня. С нетерпением ждали начала. Вот подняли занавес, начался спектакль. У меня была роль. Где я должна была плакать и причитывать, провожая любимого на войну. На самой середине спектакля, когда зал с напряжением следил за действием. У меня сорвался голос и я не могла произнести ни единого слова, как ни старалась. С трудом выдавливала из горла шепот.

Опустили занавес. Я с плачем убежала со сцены, забилась в дальний угол двора. Старалась прийти в себя, откашляться, чтобы наладить как-то голосовые связки, но ничего не получалось. Мне было до слез обидно и стыдно. Я испортила настроение присутствующим в зале и подвела товарищей.

Отыскали меня ребята, стали успокаивать. Женщины увели к себе и пытались отпаивать молоком с медом. Так и не пришлось сыграть свою роль. Голос и на утро не восстановился. Меня заменили другой девушкой. Я была зрителем.

Пробыли в этой деревне три дня. Потом все поехали дальше, в другие колхозы. Я попутной машиной отправилась домой лечить горло. Такая была неприятность.

Глава 31. На уборке урожая. 1928 год

Лето было жаркое. Созрели хлеба. У райкома комсомола стояли машины. В кузове было тесно от битком набитых вещами мешков и молодежи.

Последние напутствия провожающих, и машины тронулись в путь. Мы отправлялись в колхоз помогать убирать урожай. Ехали с песнями, шутками. Было весело, хотя жарко и душно.

Нас ждали. Мы были нужны, и это вселяло в нас чувство гордости. В то время я дружила с Мусей Сницер (Муся умерла после войны). Мы держались вместе. С ней мы вместе вступали в комсомол.

Устроили нас в клубе. На полу было сено для сна. На козлах – длинные доски вместо столов; здесь мы питались. Выделили нам и повариху.

На работу будили в шесть часов утра. Мы скирдовали сено, работали у молотилки, ссыпая золотистое зерно в мешки, готовили пшеницу для будущего урожая, пропуская через аппарат с химикатами (от вредителей). Крутили ручку вручную по очереди. В конце дня так уставали, что с трудом добирались до своего жилья и бросались в душистое сено. Спали без сновидений до утра. Никому в голову не приходило отлынивать, работали с энтузиазмом, усердно.

Пробыли в деревне месяц. За это время нас навестили родители, навезли городских гостинцев. Колхоз кормил нас незамысловато (щи, каша или картошка). На прощанье устроили для колхозников концерт. С тем же концертом ездили в соседний колхоз по просьбе председателя. Вернулись домой усталые, загорелые, с обветренными лицами и исколотыми соломой руками, но довольные, с хорошими характеристиками и благодарностями.

Жизнь снова ритмично запульсировала: спорт, драмкружок, политзанятия, комсомольские собрания. В школе уже не училась. Работы пока не было, устроиться было трудно. Безработица. Тысяча девятьсот двадцать восьмой год.

Я заскучала.

Глава 32. Икор. 1928 год

Оставшееся летнее время я провела в деревне Икор. Мамина заказчица Рахия Салита, жившая в еврейском колхозе, пригласила меня погостить у них в деревне. Это был вновь построенный поселок с недостроенной школой. У многих в домах были земляные полы и не отштукатуренные стены. Жили здесь евреи, которых переселили на землю, хозяйничали со знанием дела, с задором и смекалкой. Впоследствии колхоз выбился из первоначальной нужды и стал колхозом-миллионером. Забегая вперед, скажу: несмотря на романтику и энтузиазм, с которыми молодежь работала, все же она потянулась в город. Постепенно оставляли родителей после окончания тамошней школы, уезжали учиться дальше и, конечно, не возвращались, выискивая свой путь. Оставались одни старики. Пока же, в мою бытность, молодежи было много, было шумно и весело. Там я познакомилась с Катюшей, с которой мне довелось дружить до самого конца ее жизни. Была она веселая девушка с чудесными ямочками на щеках, с вьющимися волосами, находчивая, остроумная. Катя была близорука, носила очки. Катя очень располагала к откровенности, умела слушать, была решительна. Энергична, полна оптимизма. Я этих качеств не имела и грешным делом любила опеку. С Катей было спокойно и легко.

Катина семья жила в недостроенном доме с еще земляным полом. Стены были обиты дранкой, еще не отштукатурены.

Смутно помню ее маму, тихую, как мне показалось, женщину и старшего брата, запрягавшего лошадь на дворе.

Чтобы не было жарко, мы стелили постели на полу и долго шептались о сердечных делах, которые в нашем возрасте уже были, как и у других наших сверстниц. Было нам вместе удивительно хорошо.

Катя умерла в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году от диабета.

Вечером, после рабочего дня в поле молодежь собиралась на улице. Под звуки гармони пели, танцевали или гуляли, разбившись на парочки. Время пролетало незаметно. Надо было возвращаться домой.

Мама встретила меня настороженно; ей непонятно было, что дочь выросла, у нее появились свои интересы, свои душевные переживания, что дочь стала почти взрослой. Мой товарищ, с которым мы писали в газету, работали с октябрятами и просто дружили, симпатизируя друг другу, написал мне письмо без задней мысли и отдал маме для передачи мне. Письмо родители вскрыли, прочитали и мне не передали. Дома я его прочитала. Письмо было дружеским: о наших комсомольских делах, об октябрятах, которыми мы командовали, и только одна фраза о том, что он скучает, ждет не дождется, когда я приеду, смутила покой моих родителей. Начались разговоры, внушения. В результате была разбита такая хорошая теплая дружба. Я стала избегать встреч, чем вызвала его недоумение. Дружба померкла. На душе стало впервые тоскливо и неинтересно. Досадовала на родителей и на себя.

Парень этот погиб во время войны: был танкистом. Звали его Миша Мазо. Он оставил сиротами двоих дочек.

Позднее я встретилась с его женой и детьми в Москве, когда была там проездом, возвращаясь домой в Ленинград после победы. Работала она в детском саду, где были и ее девочки. На этом наше знакомство закончилось, и о их судьбе ничего не знаю, о чем жалею.

Глава 33. Первые мои работы

Наступила осень, и одновременно с ней началась моя первая работам. По просьбе мамы меня взяли ученицей в швейную мастерскую по пошиву верхней мужской одежды. Целые дни разжигала утюги, раздувая угли. Вытаскивала наметки из законченных изделий, пришивала пуговицы. Вначале было интересно, потом наскучили и утюги, и пуговицы. Вещи были тяжелые, грубошерстные. Окружение мне претило. Одни портные. Портних не было. Шить я любила, но на этих тяжелых грубошерстных вещах учиться было тяжело и скучно. Ушла, не проработав месяца. Если бы это были легкие ткани и хорошие доброжелательные люди, я наверное отнеслась бы у этой профессии серьезней и научилась бы шить по-настоящему, это стало бы моим призванием. Тут сыграло роль и мое легкомыслие (я мечтала шить, а меня заставляли разжигать утюги).

Открылось новое производство — солемолка. Безработная молодежь бросилась туда, и я с ними, оставив ненавистный утюг, который никто не хотел разжигать, и поэтому это занятие поручали всегда ученикам. Электроутюгов тогда еще не было.

Итак, я стала работать на солемолке. Мололи тут на специальной мельнице крупную соль, превращая ее в «Экстру». За длинными столами сидели женщины, клеили коробки, наполняли их молотой солью, заклеивали. Рабочий укладывал пакеты в ящики и заколачивали их. Вот и я сидела за таким столом, клеила коробки, наполняя их солью.

Был тут и другой цех – ракушечный. Картонные изделия обклеивали ракушками в разных художественных вариантах. Этими сувенирами была богата Евпатория, и без них курортники не уезжали. В этом цехе работала одна из моих подруг, Бетя Мазо, сестра Миши Мазо. Мы вместе занимались спортом. В комсомол она не вступала.

Временами мы дружили. Девушка она была непостоянная, обидчивая, часто меняла подруг. При малейшей обиде месяцами не разговаривала не только с подругами, но и со своими родными. Такой уж был характер возмутительный.

Работа мне нравилась своим темпом, соревнованием, которые придавали особое настроение и интерес тому, что мы делали. Но вот прошел год, и я стала задумываться. Никаких перспектив, никакой специальности. Родители были такого же мнения. Мне хотелось самостоятельности и чего-то особенного. Жизнь двигалась вперед, надо было спешить. Все наши ребята понемногу разъезжались из родных мест кто куда. Гриша Моняк, наш заводила, уехал в Москву в Институт журналистики. Я завидовала его настойчивости и способностям. Летом все съезжались, и мы опять гурьбой ходили по нашей милой Лазаревской улице из конца в конец по много раз. Провожая друг друга, простаивали у ворот часами.

Дружила я тогда с Гришей Моняком. Гриша погиб в войну. Он был снайпером. Оставил жену и двоих детей.

Оба моих друга, Миша и Гриша погибли на поле брани. Обидно и горько.

Но опять я забегаю вперед. О последующих событиях – в следующей части.

Часть вторая. Жизнь довоенная. 1924 – 1930 годы

Глава 1. Город Витебск

Наступила осень. Все разъезжались, и я рискнула покинуть дом. Это был 1929 год. Отправлялась я в город Витебск. Там жила мамина племянница Люба, мне она приходилась двоюродной сестрой. Мне было семнадцать лет. Напекла мама мне на дорогу пышек, надавала всякой снеди и проводили меня родители к поезду.

Первый раз из дома, первый раз по железной дороге самостоятельно. Немного было страшно, немного радостно.

Поезда шли плохо. По дороге наш вагон оцепили и загнали в тупик. Непредвиденная пересадка. Как сейчас чувствую тяжесть корзинки и узла с постелью. С трудом тащила вещи, торопясь за другими пассажирами. Пока добралась до нужного вагона, онемели руки.

Вот и Витебск. До сих пор не знаю, почему меня не встретили. Взяла извозчика, назвала адрес.

Встретили меня сдержанно, но приютили. Отвели место для раскладушки, которую Саша купила. Днем я ее убирала.

Моя сестрица была высокая некрасивая женщина и особой приветливостью не отличалась. Муж, мрачный, ворчливый человек, портняжил. Люба ему помогала. Было у них двое детей: Абраша уже учился, девочка Песя родилась с уродливыми ногами, вперед пятками. Ее несколько раз оперировали, но сделалось только хуже. Все же она передвигалась самостоятельно, и опять-таки вперед пятками.

Пока я не работала, пришлось мне отводить ее в детсад и приводить обратно. Ходить ногами ей было трудно, просилась на руки. Когда опускала ее на землю для передышки, поднимала рев и жаловалась маме. Люба на меня сердилась.

Устроиться было нелегко. Выстаивала в очереди на бирже труда. Работы не было. Помог райком комсомола, куда я обратилась, послал меня временно в финотдел.

Глава 2. Финотдел

В большом зале за перегородкой мне отвели стол у окошка. Ведала я картотекой, где числились все частники города Витебска, облагаемые налогами. Выявляла задолжников и злостных неплательщиков, писала повестки и квитанции для оплаты налогов. У окошка всегда была очередь. Выясняли недоразумения или просили отсрочить платежи. Это было еще полдела. Хуже было то, что меня включали в бригады, ходившие на обыски, где описывали имущество у задолжников. Все это обычно происходило ночью. Испуганные, растерянные лица, слезы, возмущение плохо действовали на мою психику. Хотелось плакать и прятаться за спинами других.

Описывали: серебро, золото, деньги, мануфактуру и разные другие ценности (после нэпа). Все это подлежало конфискации.

Приходила домой ночью. Приходилось стучать, чем вызывала недовольство домочадцев.

После таких вылазок на душе – полное опустошение и гадливое неприятное чувство к себе и своим довольно бесцеремонным сослуживцам. Мне явно не подходила такая работа, характер не тот.

В свободное от работы время занималась спортом. Посещала тренировки с большим удовольствием, как дома, только я была старше и чувствовала, мыслила совсем по-другому, да и окружение было другое. Посещала комсомольские собрания, участвовала в самодеятельности, читала стихи. Участвовала в культпоходах в театры. Молодежь тут была интересная, и я не скучала, хотя все мероприятия проводились на белорусском языке.

В финотделе меня приняли в профсоюз. Это давало право на работу в первую очередь. Период с недоимками подходил к концу. Частники сворачивались. Мне предстояло сокращение. Время нэпа уходило в прошлое. Жаль было неприкаянных людей, которым некуда было себя девать; никуда их не принимали.

Был у меня тут дружок. Ходили вместе в театр. Парень был приятный и веселый. Звали его Коля (фамилию не помню).

Время комсомола. Вечера. Дела, дела…

Глава 3. Совершеннолетие

Стираются в памяти мелкие события. Смотрю на свое отражение на фотокарточке. Я снималась в Витебске в день своего совершеннолетия. На мне новое платье с модными рукавами и крепдешиновой вставкой, сшитое Любой из присланного мамой материала к дню моего рождения. Помню, к этому дню я купила себе первые туфли на высоком каблуке.

Мне было грустно вдалеке от дома. Так хотелось отпраздновать этот единственный, неповторимый день с родными. Из дома пришла телеграмма, посылка, из которой я угощала домочадцев. Пришло письмо от Гриши Моняка с фотокарточкой, где он лучше, чем в жизни, с наилучшими пожеланиями.

Время шло, перевалило через барьер Совершеннолетия и поплыло дальше в неизведанное. Детство осталось позади, юность тоже была на исходе.

После шестимесячной работы в финорганах было сокращение. Меня уговорили поработать на Лесопильном заводе. Это было далеко, сообщение было неудобное, работа не понравилась. Целый день надо было высчитывать кубометры распиленных досок. Это быстро наскучило.

Завод сам по себе мне понравился, было интересно. Огромные штабеля досок, распиленные и уложенные в клетку для просушки, вызывали удивление. Любила смотреть, как их пилят на пилораме.

Стало тепло. Река Западная Двина растаяла, и уже нельзя было ходить по льду. Ходила в обход.

С приобретенными на прежней работе друзьями не встречалась; разошлись наши пути-дороги. Сердце заныло по дому. Не долго думала. Купила билет, собрала «монатки».

Тут пробел в памяти. Не помню сборов, как попала в поезд, кто провожал.

Витебск мне понравился. Речка. Мосты, рынок. Уютный город, красивый. Не знаю, каков он стал после войны. Говорят, восстановили в лучшем виде.

Глава 4. Домой

Много лет прошло. Время отсчитывает мои годы. Наплывают воспоминания. Ясно помню свои восемнадцать лет, насыщенные многими событиями и романтикой.

Домой приехала в конце лета внезапно, без предупреждения. Радость родителей, сестренок не описать. Сбежались соседи, подруги, Саша. Всех навещала, купалась в море. Очень соскучилась по всему.

На следующий день пошла на биржу труда и по предъявлению профсоюзного билета была вне очереди направлена в Паевой Стол. В 1930 году была карточная система, и я выписывала хлебные и продуктовые карточки. Опять пришлось заниматься недоимками, но уже в порядке комсомольской нагрузки: нас мобилизовали для взыскания налогов. В то время это было «гвоздем программы» в Евпатории. Налоги были большие. Дело шло к ликвидации частной торговли, нэпа в Евпатории. Где только не приходилось бывать: на пересепи, на грязных окраинах города, где жили татары. Оставляли повестки или получали налог, выписывая квитанции. Ходили попарно. Люди попадались разные, бывали очень озлобленные.

Это был последний год, проведенный дома.

Вечерами ходили в клуб, театр; бродили у моря и мечтали о будущем. У всех моих товарищей оно сложилось по-разному. У каждого своя судьба в жизни.

Глава 5. Джелал

Заведующим Паевым Столом был молодой высокий парень Коля Валендовский. Он был так высок, что мне приходилось задирать голову, разговаривая с ним. Как ни странно, я ему нравилась, и он часто объяснялся мне в любви. Я «возмущалась», убегала от него; мне казалось, что он шутит. Мы такие были разные. Подарил он мне фотокарточку, которая до сих пор хранится в альбоме.

Наступила осень, и я дала согласие ехать во вновь организованный Фрайдорфский район. Через два месяца моего пребывания вне дома пришло известие: от пневмонии умер Коля Валендовский. Короткая оказалась у него жизнь. Тут было над чем подумать. От потрясения долго не могла прийти в себя.

Работала я в деревне Джелал в потребкооперации (сокращенно РАИПО) сначала статистиком в плановом отделе, потом меня перевели в бухгалтерию на картотеку. Эта работа мне понравилась. Любила считать на счетах, хотя сразу было трудно. По три-четыре раза пересчитывала столбики цифр, и каждый раз получались разные результаты. (Сейчас все это делается на машинках.) Все же натренировалась, и дело пошло на лад. Работать было интересно. До сих пор благодарна нашему главному бухгалтеру (фамилия его была Фижгойт, имя не помню), научившему меня счетному делу и терпеливо прививавшему мне любовь к этой профессии. Этой профессии я не изменила до самой пенсии.

На первом комсомольском собрании меня избрали секретарем комсомольской ячейки. Завертелось! Дела, заботы. Скучать не было времени.

Жили мы втроем в одной комнате и работали все в конторе. Лена была плановичкой, очень умная, начитанная девушка. В городе она работала в библиотеке. Вечерами мы слушали ее рассказы о прочитанных книгах, о виденном в театре, в кино. Она хорошо рассказывала, и мы заслушивались ею допоздна. Лена была старше нас, и было у нее чему поучиться. Отличная была у нее память. Однажды она простудилась и слегла, горлом пошла кровь. Мы перепугались, вызвали мать, и она увезла ее в город.

Другая подруга — Роза Перцовская. Маленькая, шустрая, полненькая, как колобок. Звала я ее в шутку «Симпампончик». Родители Розы жили в Еврейском колхозе переселенцев. В комсомол она не вступала, может быть, из-за непролетарского происхождения не решалась. На землю переселяли не пролетариев, а мелких торговцев и выходцев из других промежуточных слоев населения.

Мы обычно держались вместе. Вместе ходили в столовую, читали, дома варили картошку на примусе, привезенном из дома. Свободное время проводили в клубе. Там и газета, и самодеятельность, и кружки, и спорт, и даже танцы, хотя в это время танцы считались мещанством.

Райком комсомола находился в самом Фрайдорфе. Очень часто я туда ездила верхом на лошади. Это было большое удовольствие: восемь километров пути, кругом – никого, степь и степь. Изредка затарахтит телега, слышно, как трещат кузнечики. Лошадка была смирная, шла спокойно, чувствуя не совсем уверенного седока. Привяжу лошадь к забору, – стоит, ждет. Справлюсь со своими делами, заберусь обратно – и назад. Той же дорогой. Лошадь была без седла, это немного осложняло мою романтическую поездку: сидеть было твердо и неудобно.

Глава 6. Всадница. 1930 год

Вспоминая еще одну лошадь. Никакого сравнения с той, на которой привыкла ездить в Фрайдорф. Этот конь был из племенных лошадей конного завода. Высокий, с гладкой, выхоленной блестящей шерстью, с тонкими стройными ногами. Ежедневно его прогуливал конюх Костя, приучая к седлу. Очень я любила лошадей. Это чудо природы, друг человека. Много тысячелетий лошадь служит людям верой и правдой, как на войне, так и в мирное время. По всей вероятности, если бы на земле не было лошадей, вряд ли человек стал бы человеком, таким, каков он есть. Теперь век машин, и лошади ушли на задний план. Когда я вижу лошадь, я машинально останавливаюсь и провожаю ее взглядом. Она вызывает какое-то благородное чувство в моем сознании.

Мечтала прокатиться на этой красивой лошади. Наконец решилась. Костя подставил ладонь, и я взлетела в седло. Почувствовав седока, конь тряхнул головой, фыркнул, потоптался на месте и вдруг сорвался и, как вихрь, помчался вскачь, пытаясь сбросить меня. Из стремян выскочила нога, поводья было не удержать, они вырвались из рук. Вцепилась руками в гриву, стараясь удержаться в седле. Страх обуял меня.

Куда мчалась лошадь? О чем я думала? Трудно вспомнить. Очнулась на земле далеко за деревней. В глазах все плыло, стучало громко сердце и звонко тикали часы на руке. Шумело в ушах. Стоит недалеко гнедой, щиплет траву и косит на меня глаза, большие, умные. К месту происшествия бегут люди.

Денек пролежала с компрессами. Все в жизни проходимо.

Верхом на лошадь больше не садилась.

Глава 7. Конец Джелалу. 1930 год

Всю мою комсомольскую юность велась компания борьбы с недоимками. Этим пришлось заниматься и тут, в деревне.

На двуколке с одной лошадью я с напарницей объезжала деревни, входящие в Фрайдорфский район; собирали налоги с единоличников. Сама работа была не из приятных, но как было интересно двигаться вперед по степи, по необъятному простору под мерное постукивание лошадиных копыт и скрип колес. Разные люди, разные места.

В это время приехала мама навестить меня в отпуск. Мне же все было недосуг; я все мчалась куда-то, до всего мне было дело. Все бы бросить, побыть с мамой. Ан нет, долг превыше всего! Была мама у меня две недели, а виделись урывками. Уехала мама без меня, не дождавшись. Было досадно и стыдно, что так мало уделила внимания своей маме. Молодо – зелено.

Прошла зима, весна. К лету районы объединили, и наше учреждение ликвидировали. После этой нудной, трудоемкой ликвидации со всякими актами, списаниями, передачами я вернулась домой. Было лето 1930 года, и пролетело оно, как сон. Все хорошее и приятное пролетает быстро, а плохое тянется долго и нудно.

Глава 8. Город Симферополь. 1930 год
Был август, и было время подумать о своем будущем. Куда и на что употребить себя, и на что я гожусь.

Зимой в городе затишье. Молодежь разъезжается, кто куда. Дома мне не сиделось. Летом к нам приехал в отпуск мой двоюродный брат Миша Эпштейн, сын папиного брата Харитона. Жили они в Симферополе. Было у Миши еще два брата, Леня и Лека.

В Симферополе жили еще два папиных брата, Михаил и Фроим. С ними мы общались редко. Папа обычно заезжал к Харитону или к своим друзьям, с которыми я тоже была знакома. Иногда папа брал меня, маленькую, с собой в Симферополь.

Две недели летом 1930 года мы с Мишей провели вместе в Евпатории. Купались, загорали, бродили по дюльберу, курзалу и мечтали о Ленинграде. Сфотографировались на берегу моря на память. Смотрю на эту фотографию. Такие молодые, счастливые, полные радужных надежд. На обратной стороне снимка надпись: «Следующая встреча в Ленинграде».

Решено было съездить в Симферополь попытать счастья. Сестренка вдруг расплакалась: «Я еще в Ленинграде не была, а Рива уже в Симферополь едет». Это было смешно! До Симферополя шестьдесят километров, четыре часа езды.

Хороший город Симферополь, но жаркий. Моря нет. Мелкая речушка Салгирь. Летом она совсем высыхает. Мы с Мишей объездили и обошли город и пригород вдоль и поперек. Устроиться на работу тут тоже было непросто. Да и сердце не лежало к этому, мечтала о Ленинграде.

Погостила две недели и уехала обратно с твердым намерением ехать в Ленинград.

Глава 9. Ленинград. Сентябрь 1931 года

Рахиль Салита, жительница Икора, мамина заказчица, переехала в Ленинград. Это была единственная зацепка. Ею я и воспользовалась. Написала письмо с великой просьбой помочь мне. Ответ пришел положительный. Немедля тронулась в путь. Недаром в детстве меня звали Стрекозой.

После моего отъезда родители получили телеграмму с просьбой повременить с приездом: трудно с пропиской. Но поезд уже мчал меня к заманчивому городу.

Перед отъездом дала телеграмму Грише Моняку, думала, встретит в Москве, а там, чем черт не шутит, может, Москва приглянется; но Гриша был в командировке и мою телеграмму получил с опозданием.

Встретил меня Ленинград дождем. Сдала вещи на хранение и пошла искать свою землячку. Рахиль развела руками. Ее предупредительная телеграмма меня не застала. Делать было нечего. Приютила.

В квартире жила бывшая домовладелица, она смотрела на всех злыми глазами и часто ругалась по любому поводу. Я ее боялась. Хозяйку уплотнили, оставили ей одну комнату, заваленную вещами, коврами, картинами, стоявшими на полу у стенок. Была она зла на все и всех.

Я ходила по квартире «тише воды, ниже травы», старалась не показываться ей на глаза. О прописке нечего было и думать. Вышел указ: не прописывать иногородних. Я была на нелегальном положении.

Жила Рахиль на Достоевской улице в девятиметровой комнате, окна которой выходили во двор и упирались в стену противоположного дома. В комнате был мрак, все время горел свет.

Решено было пока ознакомиться с достопримечательностями Ленинграда, а там будет видно, — думали мы. Так и порешили!

Глава 10. Хочу знать город. 1931 год

Раньше всего мне хотелось увидеть Невский проспект, мельком увиденный по приезде. Я слышала, что Ленинград очень красив, но то, что я увидела, было выше моего представления. Неудивительно. Этот город творили великие архитекторы, скульпторы. Огонь их воображения будет покорять всегда и всех смертных многих поколений, если ленинградцы сумеют его сохранить.

Рассказ мой будет не полным, если я не опишу хотя бы вкратце то, что я увидела и услышала о Ленинграде.

Невский проспект пересекают три водные артерии: Мойка, канал Грибоедова и Фонтанка. Аничков мост на Фонтанке, обрамленный фигурами вздыбленных коней, — самый красивый из семи мостов, нависших над рекой. Все они когда-то, в 1730 году, были одинаковые, с башенками на манер Чернышева моста. Со временем перестраивались. Неизменными остались только Чернышев и Калинкин мост.

Скульптуры коней лепил и сам отливал скульптор Петр Клодт – великий любитель лошадей. Он же творец шестерки вздыбленных коней на Нарвских триумфальных воротах, где я тоже побывала.

На Невском проспекте в это время асфальта не было. Были деревянные шашки и рельсы, шел трамвай. Народу было много, море голов. Все куда-то спешили. Я лихорадочно держалась за свою спутницу, боясь затеряться в толпе.

***

На другой день я опять пошла на Невский проспект. Что ни шаг, — то история. Екатериненский садик. Все скамейки заняты. Люди подкармливают птиц; там их много, совсем ручные.

Памятник Екатерине II со свитой. Ходила вокруг, смотрела, читала и никак не могла насмотреться. Екатерина стоит лицом к Невскому проспекту, с другой стороны – Александринский театр, ныне –драматический театр имени А.С.Пушкина, — и весь ансамбль архитектора К.И.Росси. Просто, красиво, благородно (слов не подобрать). Лошади над главным фасадом театра.

Много в Ленинграде лошадиных скульптур: дань единственному в прошлое время средству передвижения, единственному труженику в крестьянстве, на стройках в содружестве с человеком.

Вечером нельзя отвести глаз от Елисеевского магазина, так он сверкает своими зеркалами и позолотой.

Казанский собор – одно из примечательных сооружений города. Создали его Андрей Никифорович Воронихин и простой народ с неутомимыми руками. Сто шестьдесят лет стоит собор, строился с большим запасом прочности. Стоит незыблемо со своей изумительной колоннадой.

При входе в собор – торжественная тишина. Могила фельдмаршала Кутузова, трофейные знамена, огромные ключи от завоеванных им городов. Просто цепенеешь, возвращаешься на сто пятьдесят лет назад, в прошлое. На площади перед собором – памятник М.И.Кутузову и Барклаю-де-Толли, героям войны тысяча восемьсот двенадцатого года (работа скульптора Б.И.Орловского).

Напротив – Дом книги. Строил его Зингер, фабрикант, производящий знаменитые швейные машинки. Над крышей помещено изображение земного шара, который Зингер собирался опоясать своими швейными машинами. Хорошие были машины, мама работала на такой: легкая в работе, бесшумная, с круглой шпулькой, с хорошей строчкой. Остались на память ножницы, сточенные до предела, производство «Зингер», а машина в войну исчезла, кому-то понравилась.

Исаакиевский собор…

Я стояла очарованная, когда передо мной открылся вид на Исаакиевскую площадь. Впечатление потрясающее. Сколько величия, красоты, строгости и благородства! Огромный собор с колоннами из сплошного камня (архитектор – Огюст Монферран). Даже не верится, что люди, не имея никаких современных кранов, с помощью таких простых орудий, как пилы, топоры, лопаты, молотки, тачки и, очевидно, веревки, с помощью лошадиных сил сумели соорудить своими руками такое чудо из чудес. Идешь рядом, и кажется: по сравнению с собором ты – пылинка.

Ходила с экскурсией в собор, поднималась наверх, видела Ленинград с высоты птичьего полета.

В центре площади – конь, на нем Николай I ( фигуры всадника и коня выполнил П.К.Клодт). Около памятника всегда туристы с фотоаппаратами.

***

Экскурсии продолжались!

Я жадно впитывала в себя все то новое, что давал мне этот изумительный город. Все хотелось посмотреть. Я была неутомима. Рахиль водила меня по городу, она тоже еще не успела все посмотреть.

Итак, Дворцовая площадь. Подойдя к Главному штабу, я увидела на арке, ведущей на площадь (архитектор – К.И.Росси), колесницу с шестью конями (скульпторы – С.С.Пименов и В.И.Демут-Малиновский). В центре площади — Александровская колонна, увенчанная ангелом (архитектор – Огюст Монферран). Ничего лишнего: строгость линий, торжественность , простор.

Дворец смотрит одной стороной на площадь, другой – на одетую в гранит Неву. Я, видевшая простор Черного моря, стояла восхищенная красотой реки Невы. Вдалеке видны Петропавловская крепость, Стрелка Васильевского острова и мосты, мосты.

В дальнейшем я побывала в Петропавловской крепости и в Эрмитаже, любовалась красотой Адмиралтейства (архитектор – А.Д.Захаров), шпиль которого виден со всех концов этого волшебного города, существованием своим обязанным Великому Петру I . Он навечно восседает на коне, придавив копытом Змею на Сенатской площади ( ныне – площади Декабристов).

Летний сад…

Это сама история!

Напротив него – первая постройка в Санкт-Петербурге, домик Петра I; в то время был он деревянный, из бревен. Теперь на него надели каменный футляр, чтобы сохранить подольше для потомков. Я бы на него надела стеклянный колпак, было бы намного зримей.

Когда смотришь и слушаешь, попадаешь в мир прошлого. Стоит этот домик 270 лет.

В саду растут деревья тех времен. Скульптуры в саду – привезенные еще во времена Петра из-за границы. Еще одна достопримечательность – замечательный памятник И.А.Крылову работы П.К.Клодта с изображением героев его басен вокруг него.

Еще Ленинград славится своими решетками, оградами – чугунными кружевами. Решетка Летнего сада – самая красивая, можно сказать, знаменитая. Делали ее по проекту архитекторов Ю.М.Фельтена и П.Е.Егорова.

Эти места самые старинные в Ленинграде.

Напротив Летнего сада, через дорогу – Михайловский замок, где нашел свою кончину Павел I. Перед входом верхом на лошади Петр I и надпись: «Прадеду правнук. 1800 год». Тут же Михайловский сад. Старые деревья, видавшие виды прошедших лет. На берегу канала – павильон Росси, там обычно мужчины играют в шахматы или домино. Задний фасад Русского музея прилегает к саду. Тишина. Мерещится прошлое, ушедшее в вечность время, оставив на камне свои следы.

На мосту старинные фонари. Когда-то их зажигали вручную. Мерещатся дамы в пышных платьях, мужчины в цилиндрах, кареты, коляски, запряженные лошадьми.

Так я побывала в прошлом. Надо было возвращаться в настоящее и позаботиться о своем житье-бытье. То, что я еще не успела посмотреть, я надеялась увидеть позже.

Глава 11. Хождения по мукам. 1932 год

Как говорится, «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Начались мои «хождения по мукам».

Был у меня адрес маминой заказчицы. Нашла ее быстро. Жила она с мужем на берегу канала Грибоедова. Был у них большой белый пушистый кот. Держали они домработницу, хотя детей у них не было. Каждое лето они приезжали в Евпаторию на курорт лечиться, но детей все равно, увы, не было. Звали ее Зиной (отчества не помню). Дама была «пикантная»: кольца, серьги, браслеты. Занята туалетами, визитами, театрами. Не работала, но всегда была занята.

Мои заботы не вызвали у нее сочувствия, помочь в смысле прописки, жилья не пыталась, хотя обещала узнать и кое-что сделать. Я ежедневно к ним являлась, чтобы услышать: «Завтра, послезавтра». Потом надолго потеряла надежду и перестала к ним ходить. Моей радости не было границ, когда я узнала, что Катя, моя любимая подруга, с сестрами в Ленинграде. Итак, наши дороги опять сплелись. И, стало быть, молодежь из деревни, Икора стала разъезжаться. Ведь Рахиль тоже из Икора.

Глава 12. О любви все сказано! 1932 год

Отправились мы с Рахиль в Малков переулок. На шестом этаже огромного дома мы встретились с Катей. Жила она с сестрами в продолговатой тринадцатиметровой комнате. Как говорится, «в тесноте, да не в обиде». У них всегда была молодежь, было весело, распивали чаи, играли в карты, домино. Звучала гитара.

Как ни странно, встретила я тут, у Кати, свою судьбу – человека, с которым прожила пятьдесят один год. Часто сидим, вспоминаем молодость.

Знакомы мы были всего две недели, потом он пошел в армию на срочную службу. Осталась я с его родителями, которые жили в Дмитровском переулке в маленькой одиннадцатиметровой комнате. Даже сейчас удивляюсь: как это мы там помещались?

Мы были молоды. Мне было девятнадцать лет, ему двадцать два года. Он хорошо играл на гитаре, мандолине. Часто собирались товарищи, чтобы помузицировать – кто на балалайке, кто на гитаре, кто на мандолине.

Старики были добрые, местечковые евреи, которых сын привез к себе из Черикова, чтобы быть вместе. Читать, писать по-русски не умели, зато хорошо знали еврейскую грамоту. В городе еврейская молодежь изъяснялась и училась на русском языке, а еврейский язык мало-помалу забывался. К сожалению, нынешняя еврейская молодежь совсем не знает своего родного языка. Очень скорбно.

Свадьбы шумной не было! Зарегистрировались в ЗАГСе на Невском проспекте пятого апреля тысяча девятьсот тридцать второго года. Выпили с родителями по рюмочке настойки, и тем дело кончилось. Отныне мы стали вдвоем шагать по жизненному пути, преодолевая все трудности, деля между собой и радости, и невзгоды.

Звали его Рыськин Давид Захарович, по паспорту Зусевич. Я стала тоже Рыскина Ревекка Самойловна, раньше была Эпштейн. Теперь я была прописана в Ленинграде и была полноправной жительницей города.

Устроил меня мой муж туда, где он сам работал и откуда ушел в армию, оставив меня вместо себя.

Глава 13. Рабочая специальность. 1932 год

Наконец началась трудовая жизнь в городе Ленинграде. Это было тяжелое время моей жизни. Работа была непривычная, но мне надо было поступить на рабфак, а для этого надо было иметь рабочий стаж. Определили меня на револьверный станок нарезать резьбу. Латунь была вязкая, дымилась, ломалась, и все надо было разбирать, раскручивать, потом собирать и начинать сначала. Руки мои огрубели. Станочная грязь въелась в поры рук и ничем не отмывалась.

Потом перевели на конвейер по сборке электросчетчиков. Было много разных операций. Я сверлила на станке мрамор. Приходилось работать ночью, подготавливая заготовки на дневную смену.

Тут тоже были свои трудности. Неосторожное движение, и угол мраморной заготовки обламывался и деталь шла в брак. Работать было тяжело, но я не отступала. Надо было работать, деться было некуда. Зарплата была маленькая, сдельная.

Глава 14. Мама

Дорогая моя мамочка!

Могла ли она сидеть дома, если события так быстро разворачивались у ее дочери?

Работала она в артели закройщицей. Выпросила отпуск и примчалась в Ленинград.

Пробел в памяти. Не помню, как встречала, как мы разместились в этой комнатке. Муж, правда, уже был в казарме. Служил он в Прожекторном батальоне тут же в городе.

К сожалению, видела его мама один только раз, когда мы провожали его в лагеря. В восторг она не пришла ни от моей работы, ни от жилищных условий, и с мужем тоже не успела поближе познакомиться. Почти весь отпуск сидела за иглой, меня обшивая и свекровь. Дома осталась семья, работа. Надо было прощаться!

Обе плакали о том, чего уже не вернешь – годов юности, а семейная жизнь со всеми ее «вариациями» — очень сложная «штука», и мама это отлично знала. Мне же это еще предстояло узнать.

Глава 15. Рабфак

На рабочий факультет меня приняли, как только я принесла справку о месте работы. Учиться и работать оказалось не так легко, как мне казалось. После рабочего дня, отмыв с трудом масленые руки, бежала домой обедать, потом – в рабфак. Родители мужа очень хорошо относились ко мне, ухаживали, кормили. Первый год я одолела легко, материал был знакомый. Меня премировали спортивным костюмом, хотя спортом я уже не занималась. На это не хватало времени. Дальше дело пошло труднее. Я до того уставала, что к концу уроков боролась со сном, глаза слипались. И так изо дня в день.

Домой, где меня ждали с ужином, приезжала усталая. Когда делала уроки? Сама не помню. Утром надо было рано вставать и бежать в мастерскую. Вот где я пожалела о своем легкомыслии. Будучи дома, можно было только учиться днем.

Я совершенно не помню ни одного человека, с кем училась, и ни одного педагога рабфака, хотя очень хорошо помню школьные годы, учеников и преподавателей.

Глава 16. Служба в армии. 1933 год

С виду Давид Захарович был тихий, скромный товарищ. В армии он был парторгом и отличником военной и политической подготовки. Пользовался авторитетом у начальства и товарищей.

Пока служил, у него там появились друзья. Дружбу с ними мы не прекращали и на гражданке. Друзья ведь приобретаются в молодости, а потом, к старости, друзей не приобретешь, да это уже будут не друзья, а просто знакомые или приятели.

С армейских времен есть два друга наших лет. Один товарищ, Пидман Л., воевал, остался без пальца. Его жена – тоже участник войны и тоже была ранена. Другой товарищ, Элькин Илья, трудился в тылу, делал танки для фронта. По сее время мы поддерживаем с ними дружбу.

В армии нам посодействовали с жилплощадью, учитывая наше безвыходное положение. Предложили нам двадцатиметровую комнату. Это было нежирно на две семьи, но, по сравнению с нашей «конурой», это был «дворец», хотя комната была над аркой, отопление печное (парового тогда не было). Мы не стали ждать мужа. Взяли у дворника тележку и втроем в два приема переехали на новую квартиру на Звенигородскую улицу, 24 – 4. Это была коммунальная квартира, в которой было еще две семьи.

Служба шла к концу, и надо было устраиваться капитальней, тем более, к тому времени мы ждали пополнения семьи. Должен был родиться сын.

Глава 17. Наши друзья

Жизнь шла своим чередом в прежнем темпе. Работала, училась. Только самочувствие меня то и дело подводило: тошнило, мучила изжога, которую ничем не могла угомонить, клонило ко сну. Беременность была тяжелой.

Меня перевели в кладовую на выдачу и учет инструментов, где работал Саша Старобинский, друг моего мужа. Были они ровесниками, вместе работали. В армию его не взяли из-за язвы. Этот человек был верен нам все пятьдесят лет нашего знакомства. Был он энергичный, отзывчивый. К сожалению, семейная жизнь у него не сложилась, как следовало. Рая, его жена, красивая брюнетка ладного сложения, добрая, работящая, и оба были чудесные ребята. Вот характерами не сошлись. Как говорится, «нашла коса на камень». Вечно спорили и жаловались друг на друга.

Мы любили их обоих. Эти люди были рядом с нами всю нашу жизнь и были в курсе всех наших событий, хороших и плохих.

Если забежать вперед, то после сорокалетней совместной жизни, когда их дом пошел на капитальный ремонт, они, воспользовавшись этим, разъехались по разным улицам в разные квартиры. Под старость стали строить жизнь сначала, каждый по-своему. Но это уже другая история и другая жизнь.

Саша не оценил Раину красоту и доброту. Рая не могла оценить того хорошего, что можно было выделить из отрицательных качеств своего супруга, и оба не могли приспособиться друг к другу. Оба пытались устроить свою жизнь сначала, но из этого ничего не получилось. Время упущено.

Был у них сын Миша. Пока был маленький, жили вместе, а потом он женился, а родители разошлись. У сына тоже первый брак не получился. Оставив сына от первого брака, он женился вторично, по всей вероятности, удачно.

Саша умер в 1984 году после Давида. Рая после нескольких операций тоже умерла. Я долго не знала об этой утрате, никто не позвонил. Обнаружила на кладбище в их общей могиле надпись рядом с мужем. Хотя спорили, все же оказались вместе в земле и на небе. Его сын ухаживал за могилой. Сын женат. Таким образом, Миша имеет сына от первого брака и дочку от второго.

Глава 18. Дела житейские

После демобилизации Давид Захарович поступил на работу в торговую организацию на административную должность. Зарплата была не очень велика, но мы были молоды, полны надежд, и это нас не очень тревожило.

Давид Захарович был человеком флегматичным, медлительным, но обязательным. Делал все медленно, но верно, как говорится, капитально. В те годы он вел кружки по политграмоте и текущей политике, и партийные дела были на первом месте.

Его отец был старых правил. Ведал делами и не доверял нам, молодым, распоряжаться нашими небольшими средствами по своему усмотрению. Пожалуй, он нас научил бережливости.

Настал день, когда я пошла в декрет по беременности. Взяли мы в кредит кое-какую мебель, не посоветовавшись с родителями. Отношения испортились.

С каким удовольствием я стала освобождать изрядно надоевшие чемоданы, корзины, раскладывая в шкаф белье по полкам, развешивая все на распялки. Настроение испортил отец, бросив на стол наши продуктовые карточки в знак протеста. «Хозяйничайте сами»,- сказал он.

Готовить я еще не умела. Помню первое жаркое с пережаренным мясом.

Родители есть родители! Принялись наперебой помогать нам. Мамаша помогала готовить, папаша выкупал продукты, за которые мы тут же расплачивались.

На учебу ходила, хотя уже не работала. Было трудно и не совсем удобно. Стеснялась сильно располневшей фигуры. Готовила придание будущему ребенку и волновалась о том, что меня ждет.

Глава 19. Маруся. 1933 год

Была у меня приятельница – Маруся Мулер. Вместе с ней мы ездили в Лебяжье к своим мужьям, которые были летом в лагерях. Это были замечательные поездки. Впервые я ходила по лесу. Я с удивлением рассматривала его богатства — высокие сосны, ели, дубы, кедры, — ела ягоды и собирала грибы. В Крыму, в Евпатории леса нет.

Особенной дружбы мужья друг к другу не испытывали, но после службы некоторое время общались; жили они близко от нас. Я часто ходила к Марусе. Меня влекло к ней умение вышивать, и я старалась постичь это прекрасное искусство. У нее уже была дочурка Ира, рыженькая, плохо ела: держала подолгу пищу во рту, не желая глотать, чем выводила мать из себя.

Я любила Марусю. Она была старше и умнее меня, было у нее чему поучиться. Маруся относилась ко мне очень доброжелательно.

В дальнейшем у нее появились еще две дочери. Это я узнала после войны, когда мы вновь встретились и побывали у них, но ответного визита не последовало. Дружба не возобновилась. Встречались на улице, подолгу стояли, разговаривая.

Умерла она, когда девочки были уже взрослые. Отец женился на другой. Больше мы с ним не встречались.

Глава 20. Сын. 1934 год

Наступил день появиться на свет сыну. Это было двадцать восьмого января тысяча девятьсот тридцать четвертого года. До больницы было не очень далеко, и мы с мамашей отправились пешком. Больше никого дома не было. Было невыносимо страшно. Родильный дом показался мне неприветливым и неуютным.

Мамаша ушла, и я осталась одна среди незнакомых людей. Рожениц было много, и мне казалось, что мне мало уделяют внимания, и от этого было еще тяжелей. Молча плакала от боли и �