Арьев Семен
ДОРОГА
Это было в июле 1941 года. Мы на открытых платформах эвакуировались из Каменец – Подольского. Выехали из Каменца в три часа дня под проливным дождём и в сопровождении двух советских истребителей. Дождь прекратился. Истребители исчезли – жди налёта фашистов. Поезд втянулся в лесополосу и остановился. Пронёсся слух – впереди немцы высадили десант. Наступала ночь. Первая ночь под открытым небом, в лесу, на железно-дорожных рельсах, которыми были нагружены наши платформы.
Поезд шёл с большими остановками. За три четверти суток мы проехали километров 90. Восход солнца совпал с артиллерийской стрельбой по немецким самолётам, налетевшим на станцию «Гречаны». Здесь скопилось много эшелонов с боевой техникой и войсками, едущими на запад.
Наш эшелон вначале остановился в 4 км от «Гречан» на полустанке «Шаровечка», напротив стрелявших батарей. Часам к 9 утра поезд втянулся на станцию. На воинских эшелонах кончался завтрак. Повара, перекрикивая друг друга, зазывали к себе всех, кто хотел кушать.
Вдоль вагонов туда-сюда сновали солдаты с котелками ароматной солдатской каши. Это движение то усиливалось, то замедлялось во время воздушных налётов. Но вот промелькнули наши мальчишки (с нашего эшелона) с мисками и кружками. Позвали и меня. Но я (маменькин сыночек) не побежал, хотя очень хотел попробовать солдатской каши. Мы ещё были сыты из дома. У нас ещё было достаточно хлеба, колбасы, сахара, консервов, масла. У нас было всё, чтобы сварить суп.
Но эта солдатская каша…
А солдатские повара, перекрикивая друг друга, зазывали и нас беженцев. И многие шли и бежали к солдатским кухням. А наш эшелон медленно продвигался на восток, часто останавливаясь в лесах, перелесках и лесополосах, прячась от налетающих стервятников.
Дня через два пути стало ясно – предстоит долгая и волнительная дорога в неизвестность. Надо было запасаться топливом для костров, водой для питья и приготовления пищи, хлебом и овощами. И, как только поезд останавливался, сразу с платформ спрыгивали люди, разводили костры, ставили варить. Перво-наперво, по цепочке «устного телеграфа» узнавали, сколько будем стоять. Никто не знал, куда едем – главное было ехать подальше от войны. А она каждый раз давала о себе знать – налёты, бомбардировки, десанты, разбитые станционные здания, эшелоны, стоны раненых из обгонявших нас вагонов эвакогоспиталей.
Однажды, на длинном перегоне в голой степи (ни одного дерева, ни одного кустика), над нами пролетела «рама». Мы уже видели, как такая «рама» бросала куски дырявых труб, слышали свист и вой воздуха через их дыры, но такого ещё не было. От неё оторвалась какая-то глыба. Она издавала страшный вой и протяжный свист. «Наш паровоз летел», что называется «на всех парах». И вдруг резко затормозил, остановился. Удивительно, что никто не свалился с платформ. А впереди эшелона медленно, на парашюте, прямо между рельсами, опустился старый колёсный трактор ХТЗ. Это его сбросила «рама». А устрашающие звуки издавал воздух через многочисленные в нём отверстия. «Рама» ещё покружила над нами и улетела.
Наш машинист, чудом угадал «место» встречи. По цепочке передали: «Надо быстрее сбросить трактор с путей. Сейчас налетят «мессеры». «Рама» — разведчик.»
Минут через двадцать мы опять «летели» к ближайшему лесу. Позади нас, почти впритык шли два эшелона. Один из них с ранеными. На него и налетели стервятники. Изрешетив его пулемётными очередями, и, сбросив несколько бомб, они улетели. На крышах вагонов были Красные кресты. Два вагона полностью сгорели, остальные прошили пули. Наш эшелон весь был втянут в лес. Все, кто могли, побежали помочь вытаскивать раненых из-под обломков и переносить их в другие вагоны. Откуда-то, из близлежащего села, появился трактор ЧТЗ на гусеничном ходу и стащил разбитые вагоны с путей.
Все три эшелона втянулись в лесной массив. На каком-то разъезде два сзади идущие эшелона нас обогнали. Мы остались в хвосте. Сутки нас никто и ничто не беспокоил. Мы считали, что наконец-то оторвались от преследования. Через сутки, днем, около часов трёх, на каком-то перегоне, не доезжая ж-д. узла «Корсунь Шевченковский», наш эшелон остановился. Паровоз отцепили и он отошёл. «Устный телеграф» передал, что стоять будем сутки.
Мама собрала компанию мужчин – Мишу Шмидта, Абрашу Дралюк, Лёву Карлик, Гитера и предложила идти в село менять вещи на хлеб (деньги уже никто не брал). На платформе оставались старики, дети, женщины с малыми детьми. Старшим в нашей компании оставался мой папа, (он был инвалидом). У него в подчинении были братья Карлик – Сеня и Гриша. Если подойдет паровоз, они должны всех и всё выгрузить. Нам, «пацанам», поручалось следить за «носом» и «хвостом» эшелона и за воздухом. При налёте самолётов все прятались под кустами и под вагонами — больше было негде.
Мама с мужчинами ушла. За ними увязалась ещё довольно большая группа. Но наши были впереди и в первом же селе установили контакт. Пока мама договаривалась с женщинами о выпечке хлеба, Абраша Дралюк нашёл кузню. Там сидели два подростка и раздували мехами огонь в горне.
— Что вы собираетесь делать?
— Кобыла расковалась.
— А вы умеете?
— Не. Но попробуем.
— Ведите сюда вашу кобылу. Сейчас подкуём, — сказал Абраша, скучающий по работе.
Подростки переглянулись и посмотрели на него недоверчиво.
— Ты еврей? С эшелона?
— Еврей. С эшелона. Ну, где ваша кобыла?
— А вот она.
Кобыла была привязана к коновязи. Абраша подошёл, проверил задние и передние ноги у лошади и, отвязав ее, подвёл к дверям кузни
— Держите, а я заправлю ухнали.
Пока Абраша прибивал подковы, подошёл дед и принёс крынку молока.
— Попей, кузнец.
— Спасибо. Сколько я тебе должен заплатить за крынку? У меня жена беременна. Ей бы отнёс.
— Бери. Ничего не надо. За кобылу спасибо. И вот тебе ещё хлеб. Ты сейчас обратно?
— Да. Вот только хлеб испекут.
Они вернулись к рассвету. Им повезло. Была пятница – день выпечки хлеба в селе. Они выменяли весь хлеб, что испекли в трёх хатах, для своей команды. Делили хлеб по числу «душ» в семье. Правда, старый Гитер хотел разделить и молоко, которое заработал Абраша, но Лёва Карлик (обычно молчун) быстро его урезонил.
Когда рассвело, к нашей платформе прискакали на вчерашней кобыле оба подростка из села. Они разыскивали кузнеца. Абраша собирался лечь поспать. Ребята передали ему от деда бутыль ещё тёплого молока для жены. Часть этого молока досталась и нашим малышам – Боре, Лёне и годовалой Эммочке.
Везде вокруг эшелона горели костры. Варили еду.
Часов в одиннадцать утра опять прилетела «рама». Сейчас начнётся, поняли все. И, действительно, налетели. На крыльях и хвосте — красные звёзды. Самолёты пролетели над нами на бреющем полёте, над самыми головами, да так низко, что были видны головы пилотов в шлемофонах и очках. А один через «фонарь» помахал нам рукой и качнул крыльями. Ну, наши!
Но через 2 –3 минуты мы услышали разрывы бомб и пулемётные очереди впереди. Там, впереди шла кровавая безнаказанная бойня. Кто мог, попрятался под вагонами. Бабушка Сура и тётя Поля, и дети укрылись брезентом и легли на рельсы. «Наши» самолёты со звёздами возвращались обратно и стреляли из пулемётов по нашим не защищённым головам. И, не задерживаясь, гонимые советскими истребителями, улетали на запад.
К голове эшелона подошёл паровоз. И сразу все начали хватать варево с костров, подсаживать стариков, которые прятались под вагонами, на платформы и готовиться к дальнейшему пути на восток.
Стрельба с самолётов была беспорядочная, не прицельная, больше для наведения страха. На нашей платформе зацепило только Гитера – лёгкое касательное ранение в плечо. Мама обработала рану и наложила повязку.
Проезжая через «Корсунь Шевченковский», мы увидели работу «краснозвёздных» — разбитые и обгоревшие вагоны, станционные постройки, стоны и крики о помощи раненых. Наш эшелон пронёсся мимо этого ада, на веки, сохранив в памяти боль увиденного.
Мы приближались к Днепру.
Основное моё поручение – это на всех остановках и стоянках — заготовка топлива для костров. А для этого лучше всего подходили снегозащитные щиты. Я их находил, ломал и тащил на платформу. Мною руководило чувство, «а что если завтра нечем будет развести костёр»? И я заготовлял «топливо впрок».
Это было на станции «Ясиноватая». После Днепра нас уже не бомбили двое суток. Люди начали привыкать к «колёсной» жизни, к эвакуации.
Вот прошёл верующий еврей – в чёрной шляпе, черном лапсердаке, борода и за уши закрученные пейсы — хасид. Я впервые увидел хасида. И бабушка Сура мне стремилась растолковать, что это за люди. Бабушка Хана (она была глубоко верующей) сидела и немногословно высказалась:«Готсгонувн» (божьи воры). Так вот, этот «пейсикатый» шёл, видимо, из эвакопункта и на своем плече нес большую свиную лопатку открыто, ни чем её не закрывая. Наверняка он нёс её не для еды. Давали! Вот он и взял (когда–нибудь, на что–нибудь обменяет. Его беременная жена с детьми (а их было много) сидела на узлах, тюках и чемоданах. Жена была одета в чёрном, длинном, до пола грубошерстном платье и платке, закрывающим волосы. Дети мал мала меньше – кто, в чём и тоже в пейсах и тюбетейках, девочки в длинных платьях. Дети разговаривают с родителями на идиш и на непонятном мне языке, очень похожем на украинский. Бабушка Сура сказала, что это беженцы из Польши.
Каждый эвакопункт считал своим долгом дать как можно больше продуктов и отправить дальше эвакуированных, не допуская их задержки и скопления. На некоторых эвакопунктах предлагали даже одежду.
Приехали на станцию «Лихая».
Опять масса снующих во всех направлениях людей мимо наших открытых платформ, с вещами и без, с малыми детьми. Опять много вопросов.
— Куда едете? Долго ли будете стоять? С вами можно?..
На русском, на идиш, на польском, украинском. Кажется, что в движение пришёл весь мир. И мы в центре, на колёсах под открытым небом.
— Передайте по эшелону: стоять будем до вечера. Эвакопункт находится на привокзальной площади. Зарегистрируйтесь — Это наш «Устный телеграф»
Удивительное дело. Всю дорогу до Ясиноватой нас вез один и тот же паровоз (иногда два). Даже поездная бригада не менялась из самого Каменец – Подольского. На первой платформе, за паровозом, находилась семья машиниста. Мы научились различать гудок нашего паровоза из большого многообразия гудков. Наш — перед отправлением давал длинный протяжный гудок 2 раза с интервалом 10 – 15 секунд. Затем через 3 — 4 минуты гудки повторялись. И через 4 – 5 минут был последний гудок и поезд трогался с места. Мы настолько свыклись с системой гудков нашего паровоза, что, казалось, он с нами разговаривает, заботится о нас. Мы, мальчишки, играя, часто оказывались на привокзальных площадях, на других путях, но гудки нашего паровоза заставляли нас возвращаться на свои платформы вовремя. Наверное, так было потому, что на всех станциях наш паровоз был «чужим», да и платформы, груженные рельсами и людьми, были никому не нужны.
Кроме нашего эшелона на запасных путях стояло ещё 3 – 4 эшелона с эвакуированными. Одни говорили, что едут в Среднюю Азию, другие — в Сибирь. Но эти эшелоны состояли из крытых грузовых вагонов. На открытых платформах — стояли станки, лежал металлолом. И никто из этих эшелонов не переходил к нам. А вот с наших, были такие, которым удавалось пересесть на другие поезда. Там были «организованно эвакуированные», а мы — «беженцы». Надо отметить, что только на двух или трёх платформах нашего нового эшелона были каменчане. Остальные с того каменецкого эшелона разъехались кто куда ещё в Ясиноватой.
К вечеру к нашему эшелону подошли сразу два паровоза. Лязгнули сцепки вагонов, прошипели тормоза, поезд качнуло назад, затем вперёд. И мы поехали. Ехали долго, не останавливаясь. Часов в 10 вечера начал накрапывать дождь. И, как только мы въехали на мост через Дон, началась гроза. Молнии освещали реку, берега. Раскаты грома и вспышки молний напоминали воздушный бой над Днепром, когда наш эшелон выезжал из Днепропетровска. Дождь был теплый и очень сильный. Бабушек и малых детей укрыли брезентом и столовыми клеёнками. Остальные – кто чем. Дождь продолжался недолго, но сделал своё «мокрое дело». Кажется, ни у кого, ничего сухого не осталось. Он прекратился также неожиданно, как и начался.
А поезд не сбавлял скорость.
Я проспал, где на какой станции, мы остались с одним паровозом. Как только взошло солнце, с эшелона начали лететь зонты, пиджаки, скатерти, клеёнки, которыми люди укрывались во время дождя и по «хозяйски» разложили «на солнышко под ветерок» просушиться. Люди не жалели улетевших вещей. Они смеялись, радуясь солнцу, которое так мирно, по летнему, ласкало наши, измученные двухнедельной дорогой, тела.
Приближалась первая наша длительная стоянка – станица Дмитриевская, Кропоткинского района, Краснодарского края. Но мы об этом узнали только через сутки.
Здесь мы пробыли почти три месяца. Помогали убирать урожай. Бабушка Сура научила казачек печь хлеб по еврейским рецептам. Мама в первый же день уборки урожая показала, что она не белоручка и крестьянский труд ей знаком – она вязала снопы, не отставая от казачек, но делала это с левой руки (была левша).
Немцы рвались на восток. Уже сданы Киев и Днепропетровск. Немцы приближались к Донбассу. Началась блокада Ленинграда.
Мы начали собираться во вторую эвакуацию, эвакуацию на восток, за Волгу.
Очень многое изменилось у нас в семье за эти полтора месяца, что мы ехали в Ташкент. Изменился и я. Из «маменькиного сыночка», делающего только то, что говорила мама, я стал самостоятельным, взрослым членом семьи. Я вырос и окреп не только физически. Со мной советовались, мне поручалось, и я сам должен был, зачастую, принимать решения, связанные с заботой о семье, о младших, о бабушках (а их было четверо: бабушки Сура и Хана, двоюродная сестра бабушки Суры – Эстер Глузман и Брунштейнка – приятельница дедушки Арье). Мне было одиннадцать лет.
Мы выезжали в солнечную, тёплую октябрьскую погоду, груженные не только нашими вещами, но и запасами продуктов, заработанных в колхозе. Мы не знали куда едем, сколько будем в пути. Мы ехали. Нет, мы удирали. Удирали от фашистов, чтобы жить, встретить своих близких и обязательно вернуться домой в Каменец – Подольский.
Но это будет только через 3 года и 8 месяцев.
А пока…. Была тяжёлая дорога, болезни, смерть Бори и Эммочки, а уже в кишлаке ушли в мир иной старушки Эстер и Бруштейнка, а в Ташкенте умерла бабушка Хана.
За Победу наша семья заплатила непомерную цену – три брата моей мамы (Исаак, Мойсей и Гриша) и Лейзер – муж Поли…