Скарбовский Иосиф
КУСОЧЕК ХЛЕБА
Жизнь представлялась мне рекой, бегущей в берегах и петляющей то вправо, то влево. Наполняясь водой от дождей, слёз и пота, глубина её всё время увеличивалась, пока не перевалила через дамбу с отметкой в семьдесят лет. Где-то впереди маячил новый рубеж с ещё более высокой отметкой в восемьдесят лет. Добежит ли река до этой плотины, перевалит ли её высоту или остановится на полпути и застынет на водомерной рейке постоянной черточкой в нескольких годах от ординара? Никто этого не ведает. А пока, задержавшись на отметке в семьдесят лет, оглянулся назад и увидел реку своей жизни. А увидев, многое вспомнил.
Я родился в феврале 1938 года в селе Тарбагатай, в Бурятии. Это потом родители, шепотом разговаривая между собой, мучительно размышляли о том периоде жизни страны и характеризовали его не иначе, как кровавым.
Через много лет я узнал о трагедии 37-39 годов.
Помню себя с 22 мая 1941 года. До войны оставался ровно месяц. В этот день мама родила дома младшую сестру, и в моей детской памяти отложились: и приезд фельдшера на черной «Эмке», и железная с грубой панцирной сеткой кровать, поверх которой лежал в два слоя картон от какой-то упаковки, и ватный матрас с простыней, на которой лежала мама с крохотной сестрёнкой, которую назвали – Любой.
В 1939 году в Красную Армию ушел мой старший брат, и нигде в моей памяти не отложилось это важное для нашей семьи событие. Соломон ушел навсегда. Лишь позднее, в 1960 году, когда я по собственной инициативе поехал на Украину и разыскал в Кировоградской области семью брата, я узнал о его судьбе. В1941 году в хаосе стремительного наступления немецких армий часть, в которой служил брат, десантировали на головы немцев. Из трёхсот шестидесяти десантников уцелело только двенадцать человек, которые сумели оторваться от погони на территории, захваченной врагом. В течение несколько дней, потеряв ещё семь человек, пятёрка молодых и неопытных ребят на некоторое время застряла в селе. Там-то Соломон и познакомился с украинской дивчиной Филоненко Фросей. Прячась при каждой облаве, брат встретил рождение дочери, которую назвали в честь моей мамы – Ганкой. Родители, мама Ханна и папа Павел, узнали об этом в конце пятидесятых годов из письма Фроси на старый адрес села, в котором ранее жила наша семья.
В одной из облав, Соломон был схвачен, и вместе с братом Фроси отправлен в лагерь под Карловы Вары. За три дня до освобождения лагеря, за нарушение лагерного режима брат был избит и расстрелян. Немцы уже не проводили устрашающих и показательных акций. Брат Фроси вернулся из лагеря и лично мне поведал о последних днях жизни Соломона.
Запомнился 1942 год уходом на войну второго брата, Якова. Очень хорошо помню его возвращение в 1945 году. Он еле вошел в солдатской полинявшей гимнастёрке на двух костылях во двор нашего маленького дома. Болью отзывались эти первые шаги после возвращения из ада. Позднее брат рассказывал, как при штурме Карпат был скошен пулемётной очередью. Ранение было тяжелым. Санитары положили его на носилки. А в это время – налет немецких «Юнкерсов». Санитары – в укрытие, а брат с простреленными ногами, мысленно попрощавшись с жизнью, беспомощно следил глазами за тем, как открывались бомболюки и бомбы с воем падали на землю. Но пронесло. Потом – госпиталь, и вот он дома. Мама кое-как сняла с него надрезанные сапоги и теплой водой размачивала присохшие, красные от крови бинты. Когда, наконец-то, бинты были сняты, я впервые увидел на ногах брата затянутые молодой и тонкой кожей дырки от пуль и синюшного цвета швы после операций. В ноге ещё оставался осколок гранаты, который врачи не могли извлечь. Он доставлял нестерпимую боль и позднее всё-таки был удалён. Бинтов, как и многого другого, дома не было. Мама отрезала низ папиной нательной рубахи, накромсала бинты и перевязала раны. Папа ещё долго ходил в укороченной рубахе. Но более всего запомнилось, как брат снял с плеча тощий вещмешок и вытащил из него подарки. Это были полбулки черного, засохшего хлеба и кусок, с мой детский кулачок, сахара. Вот и все его трофеи.
Жили мы впроголодь. Мама, ранней весной, сажала на огородике семена красной свеклы, и если удавалось где-то купить семена репы или редиски, то торопилась посадить всё пораньше. Едва ботва свеклы вырастала до десяти-пятнадцати сантиметров, мама тут же варила подобие борща. В дело шли лебеда и молодая крапива, Старшая сестра Фаина, которой едва минуло 17 лет, устроилась в какую-то контору, где работникам разрешали приобрести в счёт зарплаты списанную за непригодность солёную рыбу в бочках. Рыбёшку люди тут же окрестили «касаткой». Это была очень соленая ржавая рыбка длиной пятнадцать сантиметров, половину которой составляла непригодная для еды голова. Мама что-то мудрила и угощала нас ухой. « Касатка» составляла весь наш рацион.
Я до сих пор помню постоянно сосущее чувство голода. Едва стали заживать раны на ногах и Яков уже мог передвигаться с помощью самодельной тросточки, он устроился на железную дорогу – разгружать вагоны с рисом и чечевицей. Денег не платили, но зато к концу дня выдавали по паре килограммов риса или чечевицы. Приходя домой, он снимал обувь и показывал нам кровоточащие ноги.
Вскоре через наш город потянулись воинские составы, перебрасываемые с Запада на Восток. Мы с сестренкой висели на заборе и наблюдали, как идут войска. Много позднее, я узнал, что это Советский Союз готовился к войне с Японией. Однажды в наш дом вошел солдат. Яков и отец расцеловались с ним. Это был двоюродный брат Владимир, которого я увидел впервые. Он угостил нас банкой тушенки. Но больше я его так и не увидел. Владимир ушел на войну с Японией и там погиб.
В 1945 году я пошел в школу. Букварей в классе было всего два. Но мы учились, борясь с постоянным чувством голода. В школе давали небольшой кусочек хлеба, который, преодолевая соблазн, мы несли родителям. Однажды, идя домой, я с одноклассниками оказался на берегу реки Бира. На острове был лагерь немецких военнопленных и их изредка выводили купаться. Мы стояли на берегу и смотрели на наших врагов, по вине которых мы лишились детства, ибо оно превратилось в пытку голодом. И вдруг одна малышка развернула бумагу, вынула кусочек хлеба и протянула его плывущему к нам немцу. Мы онемели. Этого не должно быть! А немец, видимо подозревая подвох, не доплыв до берега двадцати метров, схватил плывущую палку и швырнул её в нашу сторону. Мы очнулись от автоматной очереди охраны, а немец повернул назад и поплыл на остров. Девочка плакала навзрыд и от осуждающих взглядов товарищей, и от обиды, ведь нам не понятен был тогда её порыв. Мы жили слишком далеко от театра военных действий на западе нашей страны и совершенно не знали о зверствах фашистов над мирными людьми. Если бы девочка знала, как за колючей проволокой гетто и концлагерей умирали от голода сотни тысяч наших соотечественников, она бы так не смогла поступить. Всё ещё рыдая, девочка снова завернула кусочек чёрного хлеба в бумагу и понесла его домой.
Волею судьбы я тридцать лет прожил в Украине. Там родились младший сын и двое внуков. Много раз приходилось бывать в селе Веселый Кут под Кировоградом, куда война забросила брата Соломона. Разговаривая с Фросей, я узнавал новые подробности о его судьбе. Оказывается в лагере, чтобы спасти свою жизнь, он был под фамилией жены – Филоненко – и назвался Петром. Черты его лица не были ярко выраженного еврейского типа. Но то ли кто-то выдал его еврейское происхождение, то ли случайность сыграла свою роковую роль – он трагически погиб. Жена Соломона и мои племянники Ганка и Василь часто приезжали, когда мы жили в Кривом Роге. Глядя на щедро накрытый гостеприимный стол, мы вспоминали голодное детство. И я вновь и вновь рассказывал о кусочке хлеба, который маленькая девочка протянула немцу.
Из книги Иосифа Скарбовсого Дети войны помнят хлебушка вкус»,
Том 2. Книга первая. Израиль, Studio Fresco, 2016 г
«ГЭТТО»
Перед самой войной я окончила педучилище , но поработать в школе не привелось. Нас, молодых девчонок, мобилизовали для работы в госпиталях. Ещё и сегодня страшно вспоминать эти годы. Столько крови, искалеченных судеб, боли и смертей пришлось видеть. К этому нельзя привыкнуть. Прошло шестьдесят лет после окончания войны, а многие картины видятся, как будто это было вчера.
Но как бы то ни было, а война закончилась.
Многие ребятишки, потерявшие родителей, одичавшие в круговерти войны, болтались на железнодорожных станциям и вокзалах. Надо было их учить жить по-новому. А война выкосила и опытных инженеров, и учителей. В РОНО хватались за голову. Недоставало ни опытных учителей, ни администраторов. Хорошо помню свой приход в школу села Наславчи Хмельницкой области. Встретил меня исполняющий обязанности директора школы инвалид войны Словачевский Марьян Людвигович. Было ему тогда лет сорок пять. Ещё моложавый мужчина с будёновскими усами – на костылях.
Мне он показался глубоким стариком. Позднее я узнала, что он служил в кавалерии сержантом. Кое-как осилил в своё время семь классов и был тяжело ранен при освобождении Киева. В коллективе молодых учителей он казался пожилым. И мы, девчонки, его боялись. На педсовете завуч говорила об успеваемости, о дисциплине, а Марьян Людвигович дремал, подставив под щеку огромную ладонь, которая прикрывала и усы. Его посапывание нас успокаивало, и мы старались шепотом обсудить повестку дня. Стоило только кому-то запнуться при выступлении, Марьян Людвигович просыпался и, обведя всех затуманенным взором, провозглашал:
– Гэтто безобразие! — что всегда заставало нас врасплох.
Я долгое время не могла понять, что обозначает слово «гэтто». Мы многое слышали о гибели евреев в гетто. С нами работала учительница истории Бэлла Наумовна, которой чудом удалось спастись. В её рассказах это слово ассоциировалось с чем-то зловещим. Но почему этим словом злоупотребляет Марьян Людвигович?
Неужели он напоминает нам, что в случае чего мы опять окажемся в гетто? Это нас пугало. Из семи учителей – трое были евреями.
После этой фразы Марьян Людвигович опять начинал дремать. И когда последний выступающий замолкал, вдруг опять директор школы выдавал на гора своё строгое:
– Гэтто непорядок!
Завуч тут же докладывала ему, что все вопросы решены. И тогда директор кое-как вставал во весь свой богатырский рост, расправлял примятые усы и, чуть-чуть улыбаясь, опять произносил свое:
– Гэтто добре, – и уже не было так страшно. А когда мы, наконец, поняли, что Марьян Людвигович за словом «гэтто» прячет мирное и непугающее слово – «это», стали относиться к нему, как дети к отцу.
Мужик он был неординарный. Дети его
боялись. И когда он шел по школьному коридору, громыхая костылями, ребятишки, прислоняясь к стене, замолкали. Мне всегда казалось, что дети смотрели на него со смешанным чувством. Тут были и зависть: вот он пришел с войны калекой, а их отцы не пришли с войны совсем. Тут было и чувство преклонения перед воином, на груди которого блестели ордена и медали. И чувство жалости, потому что все в школе знали: нет у него левой ноги, а на правой – с десяток шрамов. После того памятного боя в ноябре 1943 года, когда 40 армия 1-го Украинского фронта под командованием Москаленко освободила Киев, прошло уже три года. И в школе знали, что, придя домой после госпиталей, их директор не нашел ни одной родной души. Все были убиты. Дом его тоже сгорел в пламени войны, и директор жил при школе в маленькой комнатке, бывшей кладовой.
Сельские ребятишки понятливы к чужому горю. Они и уважали, и жалели, и, кажется, по- своему оберегали директора. Иногда он приходил в класс, тут же кто-нибудь из ребятишек бежал за табуреткой. Марьян Людвигович усаживался, прислонив костыли к стенке, и начинал рассказывать о войне. Но, удивительное дело, никогда не подчёркивал своих заслуг. Называя десятки фамилий, он о каждом говорил добрые слова — ведь почти все герои его рассказов не вернулись с войны. В конце разговора он как-то тихо просил ребят помолчать, а сам огромной ладонью проводил по лицу, как бы смахивая слезу, и вдруг, обращаясь к ребятам, говорил:
– У меня прамблема. Помогите-ка встать, – и ребятишки наперегонки мчались к нему. Он своими сильными руками опирался на плечи ребят и поднимался. А кто-то уже подавал ему костыли. Все в классе вставали, провожая его, а он уже в дверях, обернувшись, с улыбкой говорил:
– Я вам тут наговорил матерал из новой истории. Помните! И, громыхая костылями, уходил в свою каморку.
В следующем году, перед праздником Победы, вся школа хоронила Марьяна Людвиговича. Мне он запомнился на всю жизнь.
Его речь, усыпанная словечками: «Гэтто», «Прамблема» и «Матерал», – уже не казалась мне безграмотной, а даже несла в себе дух сельского шарма.
Из книги Иосифа Скарбовсого Дети войны помнят хлебушка вкус»,
Том 2. Книга первая. Израиль, Studio Fresco, 2016 г