Шнайдер Михаил
Шнайдер Михаил, родился в Одессе в 1935 г. По специальности инженер-конструктор. Работал в Израиле по специальности.
Эти воспоминания написаны для моих детей.
Я не рассчитывал их печатать.
ОДЕССА – АЛМА-АТА
Мы жили в Одессе на улице Земская, что возле вокзала. Когда началась война, мне было шесть лет. Тем ни менее кое-что я помню о начале войны. Помню, как горел Привоз, знаменитый одесский рынок. Он весь состоял из деревянных палаток и горел очень сильно. Мы из окон видели зарево, и было очень страшно. Помню разговоры взрослых, что сегодня ночью бомба попала в почтамт, а на следующий день ещё в какое-то известное здание. С тревогой ждали, что разбомбят знаменитый одесский оперный театр. Но, как ни странно, театр уцелел.
Помню осколки бомб. Мы пацаны собирали их. Были простые железные, а были очень красивые из цветного металла, которые у нас ценились больше. Я тоже усердно искал, но мне почему-то попадались одни железные. Во время налёта взрослые, и мама в том числе, дежурили на крышах и специальными клещами сбрасывали на землю зажигалки. Помню панику, вернее даже не панику, а тревогу, когда прошёл слух, что в Дофиновке, пригороде Одессы, немцы сбросили десант. Я видел, как мужчины в спешке садились на грузовик и ехали в Дофиновку. Чем всё закончилось не знаю. Вообще, должен сказать, что особенного страха не было. Было как-то буднично. Ведь Одессу бомбили с первых дней войны и люди, как видно, просто привыкли.
Пожалуй, вот и всё, что осталось у меня в памяти о войне до отъезда в эвакуацию.
Вскоре Одесса уже была в кольце. Единственный путь, по которому ещё можно было выехать, был морем. Стало ясно, что Одессу сдадут. Рассказы беженцев, которые успели уйти от немцев, пугали. Мама, в общем, смелая и энергичная, до ужаса боялась физической расправы и верила всему, что слышала. Решили уезжать в Алма-Ату.
В Алма-Ате жила семья дяди Яши, маминого младшего брата. Он был кадровый военный, служил во Владивостоке в контрразведке тихоокеанского флота, был начальником отдела кадров легендарного СМЕРШа («смерть шпионам»).
Когда началась война, то из опасения, что Япония вступит в войну, семьи офицеров эвакуировали. Так тётя с детьми попали в Алма-Ату.
Мы, однако, с эвакуацией опоздали. Вывозили уже только раненых и семьи военнослужащих. Мама бегала по инстанциям, собирала справки, но ничего не помогало. Тогда она написала дяде Яше. Дядя Яша прислал письмо, в котором просил помочь выехать его матери (бабушка жила с нами) и сестре с детьми. Маму вызвали в военкомат. Там её сначала поругали за то, что она отвлекает по пустякам офицера контрразведки в такой ответственный момент, и спросили, кто ещё, кроме матери брата, собирается эвакуироваться. И хотя папа не был военнообязанным (у него было что-то с лёгкими и, кроме того, он плохо видел), его бы всё равно не выпустили, так как мужчин уже вообще не выпускали. Поэтому мама вместо папы назвала несуществующего шестнадцатилетнего сына. Когда военком услышал, что у мамы трое детей и один почти призывного возраста, он тут же выписал разрешение на выезд. «Такую семью надо спасать», — сказал он.
Сборы были короткие. Одели на себя самое лучшее, взяли пару узлов с самым необходимым и едой, закрыли квартиру, ключи оставили у наших хозяев, попрощались и на извозчике поехали в порт.
Шла погрузка на пароход «Днепр». Уже потом, через годы, мы узнали, что это был его последний рейс. Следующим рейсом его потопили.
В порт спускалась улица наподобие ущелья. Через неё были мосты. Порт постоянно бомбили, и во время налёта извозчик останавливался под очередным мостом и ждал, когда налёт закончится.
При погрузке случилась заминка, которая могла закончиться плачевно для папы. Матрос, стоящий у трапа, не хотел папу пропускать. Тогда мама наказала папе никуда не уходить, завела нас на пароход, а сама спустилась вниз и заговорила с матросом по-еврейски, уговаривая его пропустить папу. Матрос не соглашался, однако, отвернулся и начал разбираться с очередными пассажирами. Мама поняла и начала тащить папу мимо матроса на корабль. Честный папа сопротивлялся. Так, переругиваясь с папой, мама чуть ли не силой затащила его на корабль, засунула в трюм и приказала не высовываться, пока мы не выйдем в море. Останься папа в Одессе с его неприспособленностью к жизни, он наверняка пропал бы.
Вскоре корабль отошёл. Во время пути нас сопровождали небольшие военные корабли. Они то уходили вперёд, то отставали, и каждый раз мы волновались, что они уйдут совсем. Вдоль бортов у этих кораблей стояли красные цилиндры. Я знал, что это глубинные бомбы. Вообще, я много не по возрасту знал. Знал, например, что на трубах у нашего парохода установлены искрогасители, чтобы ночью нас не было видно. Я был любознательным и, вероятно, умным мальчиком и всё, что видел и слышал, впитывал, как губка.
Несколько раз во время перехода объявляли тревогу. Вероятно, замечали перископ. Очень боялись немецких подводных лодок.
Во время одной из тревог в трюме появился густой дым. Началась паника. Сдуру начали закрывать иллюминаторы, опасаясь, что в открытый иллюминатор могут залететь пули. Мама вместе с мужчинами пыталась успокоить людей. По лестнице в трюм спустились два матроса и офицер в противогазах. Вскоре всё выяснилось. Кто-то зажёг дымовую шашку. Говорили о диверсантах.
Кстати, о диверсантах и шпионах. Помню, как одно время ехидничали по поводу шпиономании. А ведь шпионы, если под этим термином понимать также диверсантов, сигнальщиков, провокаторов и прочее, действительно были и довольно много. Особенно в начале войны. Даже со своим небольшим детским опытом я несколько раз был свидетелем действия шпионов или действий против них.
Моей сестре в начале войны было двенадцать лет и дети её возраста были организованы в отряды. У них были на рубашках петлицы с треугольниками и квадратиками, как у военных. Сестра очень гордилась и хвасталась своими петлицами. Дети группами патрулировали по городу и, если встречали мужчину в шляпе, окружали его и звали милиционера. Чаще это были наши интеллигенты. Но были и настоящие шпионы-сигнальщики. Во время налёта немецкой авиации они подавали сигналы. Кстати, вопреки бытующему мнению, немцы не очень хорошо знали наш быт. Или знали, но не могли поверить в нашу действительность. Чем иначе объяснить, что их агенты были аккуратно одеты и многие действительно носили шляпы? В то время шляпа была большая редкость, и человек в шляпе невольно вызывал подозрение.
Помню ещё один эпизод со шпионами. Это было сразу после войны. В Одессе в то время было много инвалидов, которые просили милостыню, фальшиво играя на гармошках. И вот однажды в городе появилась семья уличных музыкантов. Мужчина с аккордеоном, женщина и девочка лет двенадцати. Они резко отличались от всех. Были хорошо одеты и играли очень хорошо. Кстати, мужчина был в шляпе. Их появление было настоящей сенсацией. Играли они в парке на Соборной площади, и мы, пацаны, бегали специально посмотреть на них и послушать их игру. Не надо было быть очень проницательным, чтобы понять, что здесь что-то не так. Вскоре они исчезли. Говорили, что это были шпионы, а в аккордеон был вмонтирован передатчик.
Один из наших родственников, прошедший войну от начала и до конца, рассказал случай, свидетелем которого он был. В начале войны во время панического отступления наших войск на одном из перекрёстков стоял полковник с машиной и направлял отступающих в ближайший лесок, а через некоторое время немецкая авиация разнесла этот лесок в пух и прах. И подобных случаев было предостаточно.
Я сильно отвлёкся. Итак, наконец, Новороссийск. Капитан торжественно поздравил нас с благополучным переходом. Когда мы вышли на палубу, я был ошеломлён открывшимся видом. Ничего подобного я никогда не видел. Мы стояли на рейде далеко от берега. Берег казался стеной, уходящей в небо. На ней игрушечные домики, утопающие в зелени, между домиками движутся машинки, и даже прошёл паровозик с вагончиками. Из трубы паровозика валил дым. Всё было, как в кукольном театре. Палуба, на которой мы стояли, была высоко над водой, а внизу в прозрачной воде плыла стайка рыбок. Из Новороссийска мы продолжили наш путь сначала в пассажирском вагоне, а затем в теплушках. Мы ехали медленно, каждый раз уступая дорогу более важным грузам.
На каждой остановке мужчины и мама с ними выскакивали на перрон в надежде найти что-нибудь из съестного. Один раз маме повезло и она принесла две головки капусты. Это было всё, что она достала за несколько дней. Положение было отчаянным. Впереди из крупных станций был Краснодар. В Краснодаре жили наши бывшие соседи. Они эвакуировались раньше нас и мы надеялись, что, если состав остановится в Краснодаре хотя бы на два часа, мама успеет сбегать к ним и что-нибудь достать.
И вот Краснодар. Все высыпали из вагонов. Единственный вопрос был, сколько будет стоять состав. Ответ был хороший. Состав должен был стоять до вечера. Мама убежала. Однако, прошло, может быть, минут сорок и дали отправление.
Мы остались одни. Папа полуслепой и беспомощный, бабушка и нас двое детей. Ещё раньше с мамой было условленно, что, если кто-то отстанет, то остальные выходят на следующей крупной станции. Следующая крупная станция была станица Усть-Лабинская. Там мы и вышли. Разместились в зале вокзала на полу. Весь зал был забит людьми. Заняты были даже проходы. Мы сидели на полу, среди узлов и ждали маму.
На следующий день у сестры поднялась температура. И вдруг сестра говорит, что слышит нашу фамилию, будто мальчик зовёт. «При чём тут мальчик? Бедная девочка бредит», — сказала бабушка по-еврейски. Но сестра не бредила. Вскоре и мы услышали, как мальчишеский голос выкрикивал нашу фамилию. И вдруг, в нескольких шагах от нас мы увидели маму. Она стояла растерянная и растрёпанная с мешком у ног и не видела и не узнавала нас.
Потом мама рассказала о своих приключениях. У соседей её наспех собрали и проводили на станцию. Когда они увидели, что поезда и след простыл, они вернулись и уже не спеша собрали её основательно, а вечером посадили на следующий поезд. Зная, что нужно ехать всего несколько часов, мама приткнулась со своим драгоценным мешком на площадке возле спящего мужчины и всю ночь радовалась, что он не просыпается и не пристаёт к ней. Не надо забывать, что маме тогда было всего немного больше тридцати, она была красива да ещё с мешком, которому в то время цены не было. Наутро, когда рассвело, мама с ужасом обнаружила, что ночевала возле покойника.
В страхе она сошла с поезда и уже на следующем добралась до Усть-Лабинска. Когда она увидела на вокзале кучу копошащихся тел, она поняла, что самой ей не справиться. Тогда за кусок хлеба она попросила двух мальчишек, чтобы они ходили среди людей и кричали только одно слово: «Шнайдер!» Так мы нашли друг друга.
Увидев в каком состоянии мы находимся, мама решила задержаться здесь на неделю, чтобы подлечить сестру, а нас отмыть и накормить. Помню своё изумление и восторг, когда мама, как фокусник, начала вынимать из мешка продукты. Там было всё: и хлеб, и колбаса, и масло, и сахар, и консервы, в общем, целое состояние.
Однако, прожили мы в Усть-Лабинске не неделю, как думали, а месяца два. Здесь нам было хорошо. Войны как будто и не было. Хозяйка наша, пожилая казачка, относилась к нам хорошо. Ни детей, ни семьи у неё не было и мы скрашивали её одиночество. Самое интересное было, когда она узнала, что мы евреи. До этого евреев она никогда не видела. Знала, что у евреев всё не как у людей. Сзади хвостики, а у женщин что-то там не вдоль, а поперёк. Поэтому она страшно удивилась, что мы как все. Впрочем, отношение её к нам не изменилось. Может быть, даже улучшилось.
Кстати, о птичках. В то время в тех местах птичек, очень похожих на наших воробьёв, называли жидами. Без злобы, без ненависти и презрения. Просто так их называли, жидами.
Когда немцы начали приближаться, мы отправились дальше на восток. Впереди было ещё много приключений. Сейчас кажется удивительным, как мы всё это выдержали. Одно время мы ехали на открытой площадке среди заводского оборудования. Чтобы не заболеть, мама накрыла меня с головой тёплым одеялом. Но это не помогло. Я тогда застудил тройничный нерв. Много лет потом у меня периодически были страшные головные боли. Одно время мы ехали тоже на открытой площадке, но в шалашике из дощатых щитов, который мама выменяла у кого-то за продукты.
Один раз мы ехали даже в вагоне с зерном. Нас пытались снять, грозили, что закрутят двери проволокой, если мы не выйдем, но мама проявила завидную твёрдость. Так мы и ехали на зерне. Тогда мы так пропитались зерном, что уже, будучи в Алма-Ате, я через много месяцев находил зёрнышки в карманах, в обуви, в других местах. Так, пересаживаясь с поезда на поезд, мы, в конце концов, добрались до Алма-Аты.
Для эвакуированных в промзоне города построили бараки. В одном из бараков жила тётя. Вначале мы жили вместе в комнате шесть квадратных метров: тётя с двумя детьми и нас пятеро. Днём ещё как-то устраивались, кто на работу, кто в школу, кто в садик, а вот укладываться спать была проблема. Тем ни менее мы её решили следующим образом: тётя с дочкой спали на одной кровати, её сынишка на подоконнике, мой папа с сестрой на противоположной кровати, а мама, бабушка и я между ними на полу.
Ночью власти устраивали проверки. Искали дезертиров и прочих нарушителей. Когда пришли с очередной проверкой, и мы открыли дверь, начальник с людьми даже не мог войти. Стоя на пороге, начальник сказал:
— Ну, здесь нам нечего делать, — и они ушли.
В Алма-Ате я впервые увидел осликов, ишаков, как называли их местные, и услышал, как они кричат. Оказывается, они кричали в определённое время, и местные жители по их крику узнавали время.
В Алма-Ате я увидел колонки с водой, уборные на улице, арыки, то есть каналы, по которым текла вода. В Алма-Ате мы узнали, что такое тридцатиградусный мороз и снег до крыши, поэтому наружные двери открывались вовнутрь, чтобы можно было открыть дверь и расчистить проходы, а летом жара под сорок. В Алма-Ате мы узнали, что такое землетрясение. Казахи относились к евреям хорошо. Ведь у нас много общих традиций. Наша соседка старая казашка, у которой никого не было, узнав, что я обрезанный, старалась меня приласкать, зазывала меня к себе, старалась чем-то угостить.
Многих простых нужных вещей просто не было, и люди изготовляли необходимое из подручных материалов. Я мог и делал обручальные кольца из серебряного рубля. Рубль оббивался по контуру до необходимого размера, при этом он и расширялся по периферии, затем пробивалось в центре отверстие и дальше в ход шли напильники и шлифовка. Должен сказать, что это не была игра, такие кольца носили многие. Или такой пример. Стекло для керосиновой лампы изготовлялось следующим образом. У пол-литровой банки отрезалось дно. Толстую шерстяную нитку смачивали керосином, обматывали её по месту, где надо обрезать, поджигали и опускали в воду, и донышко отваливалось. Это я тоже мог делать. Я сейчас задумался, какой теперешний семилетний ребёнок может делать такие вещи?
В одну из ночей в окно постучала знакомая и радостно сказала, что кончилась война. Мы вышли на улицу. Во всех окнах горел свет, улицы были полны ликующих людей. Все поздравляли друг друга, смеялись, пели песни. Евреи пели на идиш:
Золмен лэйбен оле хаим, ай-яй-яй,
Фардем лэйбен, фардем наим, ай-яй-яй,
Фардем бухер, фардем Сталин, ай-яй-яй…
Я, может быть, не совсем правильно запомнил, но смысл был такой: «Давайте жить все вместе и подымем бокалы за новую жизнь и за хорошего парня товарища Сталина». Казалось, что всё изменится, что будет только хорошо.
А впереди совсем скоро будет убийство Михоэлса и разгром Антифашистского комитета, то есть уничтожение еврейских деятелей культуры, и «дело врачей». Но об этом ещё никто не догадывался, и люди радовались и веселились.