Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Каган Дмитрий

Kagan1

Родился в 1939 г. в Киеве. Эвакуировался с мамой в 1941 г. в г. Кунгур на Урале. Отец пропал без вести.

Живет в Израиле

Я ПОМНЮ…

Я помню, когда я родился, ещё не было войны, она началась через полгода, в сентябре 39-го. Но это тогда нас не касалось, потому, что было далеко. Все радовались жизни и строили социализм.

Я помню, когда мой папа приходил с работы, я подносил ему комнатные тапочки и говорил: «Папа, дай туло, мама тядь» (папа, дай стул, мама садись), чтобы кормить меня грудью.

Я помню, как 22-го июня 1941 года под покровом ночи фашисты бомбили Киев, а все думали, что проходят боевые учения, — и не было паники. И только речь Молотова в полдень по радио отмела все иллюзии.

Я помню, как мама, прихватив под руку тазик с моей одеждой, надев пиджак отца, держа меня за руку и, будучи беременной моей сестрой, садилась в поезд, увозящий сотни и тысячи таких же беженцев в эвакуацию на восток за Урал.

Я помню, как по дороге немцы бомбили эшелон с беженцами, но спрятаться было негде… и мы приехали в город Кунгур, и нас приютила хозяйка, тётя Нюра, и выделила нам комнатушку, где мы и жили до конца войны вчетвером с тётей, мамой и сестрой.

Я помню, как в первые месяцы войны я приставал к каждому с вопросом, «Когда придёт мой папа?», пока не нашёл себе жертву в виде хозяйской кошки. Опустившись на корточки перед ней, я спросил: «Где мой папа?». У кошки был совершенно точный ответ на этот вопрос, но она благоразумно смолчала. Молчит и до сих пор…

Я помню, как мне всегда хотелось кушать, и никогда не забуду, как дядя Коля (сын хозяйки, погиб в 42-м) угостил меня куском хлеба с маслом и с вареньем, и вкуснее этого не было на свете ничего.

Я помню, как мама разрезала хлеб на ящике, покрытом клеёнкой с дырочками, а я, наслюнив палец, вымакивал из дырочек застрявшие крошки и отправлял их в рот, чтобы никто не видел.

Я помню, как маме вернули в яслях 2-х месячную сестрёнку, сказав при этом: «Забери, всё равно помрёт». И мы какое-то время питались на ясельный паёк ребёнка втроём и хорошо, что у мамы было молоко — она и меня подкармливала.

Я помню, холодную зиму 44-го, когда меня везли больного корью на подводе в какой-то изолятор, а мама бежала рядом с лошадью по снегу, чтобы не замёрзнуть.

Я помню колонну пленных немцев, казавшихся мне монстрами, а в действительности таких же, как все и у меня возникал вопрос: «Неужели и им тоже дают хлеб?».

Я помню совершенно отчётливо ДЕНЬ ПОБЕДЫ 9 мая 45-го, когда рано утром прибежал сын тёти Нюры и сказал, что война закончилась, и я впервые увидел, как мама улыбается и плачет одновременно, и она не пошла на работу, а я и сестра в садик, и я побежал на улицу, где собралось очень много народу и рабочих, и раненых, и детей.

Я помню, как мама, взяв отпуск, прихватив детей, опять сбежала назад, в Киев, где ещё в течение долгих лет мы испытывали и голод, и холод и неустроенность в тщетном ожидании возвращения папы. И маме сообщили, что он пропал без вести в 41-м под Киевом. Но мама ждала его ещё долгих 65 лет.

Я помню много ещё что!..

И я предъявляю иск, который невозможно оценить, ко всем правительствам и партиям Советского Союза и Германии, ко всем политикам-бандитам, коммунистам и националистам за гибель моего отца, за вдовство моей мамы за моё голодное, неустроенное детство.