Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Сигалова Сарра

ИСТОРИЯ ЭВАКУАЦИИ СИГАЛОВОЙ (МИТНИЦКОЙ) САРРЫ АБРАМОВНЫ (1903-1985)

Sigalova1

Наша бабушка Сарра овдовела перед самой войной. Жила она на окраине Кривого Рога с единственным сыном-подростком Мишей и престарелыми родителями.

Работала она в библиотеке и получала небольшую пенсию за покойного мужа (был он руководящим работником невеликого масштаба и, возможно, ранняя смерть от сердечной болезни уберегла его от предвоенных репрессий).

В житейском плане бабушка Сарра была человеком удивительно непрактич- ным. В детстве – балованная младшая дочка, затем – жена при относительно устроенном муже. До самой старости она оставалась по-детски доверчивой и до смешного впечатлительной. И самое странное, что в начале войны именно эта самая излишняя впечатлительность и спасла жизнь ей и ее семье.

Эвакуация гражданского населения из прифронтовых областей Украины проходила в спешке и неразберихе, в первую очередь эвакуировали пред- приятия и семьи специалистов, до еврейской вдовы с тремя иждивенцами на руках дела никому не было, как, впрочем, и до огромного количества других семей «рядовых советских граждан», независимо от национальности. Сама Сарра, на которую внезапно свалилась ответственность за всю семью, никак не могла ни на что решиться – да и не знала она, куда идти, к кому обращать- ся и чего именно добиваться. Бежать? Но куда и как? А кому оставить дом, огородик, нажитое добро? Да вот и соседи – пожилые евреи – говорят о том, что оккупация не может долго продлиться, и что немцы, если и войдут в город, мирных жителей не тронут – соседи умные, они немцев по Первой мировой помнят…

Так она сама себя успокаивала, а с вокзала тем временем уходили состав за составом на восток, и до окраин Кривого Рога доносились раскаты немецкой артиллерии…

И вот тут-то на их улочке и появился пьяный («Ой, я за всю мою жизнь не видела, чтоб человек так шатался!») и матерящийся («Что он говорил! Готеню, что он говорил! Я и не знала, что такие слова бывают!») солдат. Он стал с про- клятиями стучать в окна, двери и калитки и кричать какие-то жуткие вещи. «Он кричал, что надо бежать. Он кричал, что мы дождемся, что немцы будут наших детей на куски резать и живыми закапывать. Я подумала про Мишу, и у меня ноги подкоси- лись. Ой, кто бы знал, как стало страшно!»

В панике расстелила она на полу скатерть и стала кидать в нее, что под руку подвернется. («А кто в такую минуту знает, что надо брать? Чашку-ложку надо? Одежку на зиму… Мишины книжки… Документы – куда они девались? Тряпку лишнюю…») С этим импровизированным узлом они с сыном, подхватив под руки полуслепых стариков, и выскочили на улицу.

«Соседи смотрели на меня как на ненормальную. Одна мне сказала: “Сарочка, вы же ж с образованием женщина, вы ж в гимназии учились, ну шо вы слушаете этот мешигене гой! Мало ли, шо он вас пугает, немцы – это ж такая культурная нация!”.

А я ведь эту соседку держала за умнейшую женщину… Ой, лучше бы она, действительно, оказалась умнее меня! Лучше бы я осталась в дурочках, чтобы она мне после войны сказала: «Вот видишь, я была права!» А я ведь и не знаю, где, в какой яме они все, бедные, закопаны… …

Не послушала я соседку, собралась бежать, а дальше что? Нужны какие-то разрешения, документы на проезд, а у меня ничего… И что ты думаешь: этот “мешигене гой” – а я и имени его не спросила – мне говорит (КАКИМИ словами говорит, я тебе повторить не могу): “Не бойся, мамаша, иди за мной!” Как мы до вокзала добрались – мама с папой еле ноги передвигали, да как протолкнулись, да с кем он там ругался, да как втолкнул нас в вагон – все это я как страшный сон помню… Сам Б-г нам этого пьяницу послал, а я и спросить забыла, как его зовут, чтоб знать, за кого молиться…

В вагоне места не нашлось, ехали в тамбуре всю дорогу. Даже не помню, ела ли я сама в дороге – от страха и голода не чувствовала. Мишу и стариков чем-то кормила – что-то из продуктов успела с собой взять, что-то у кого-то на вещи сменяла. Окна в вагоне были замазаны белой краской – и куда нас везут, никто не знал. Ходили страшные слухи, что людей высаживают в Азии в голой степи, где ни домов, ни людей… Я Мише велела, чтобы он дырочку в краске процарапал и за дорогой следил – чтоб если высадили, то только на станции, там, где хоть вокзал есть… Вот так и оказались мы в Янгиюле, под Ташкентом, вокзал там был большой…»

В Янгиюле их поставили на учет и подселили к узбекской семье в «кибитку» – так эвакуированные называли саманные узбекские домишки. Семья была бедная, но что больше всего Сарру в этом по- мещении ужаснуло, так это не теснота и не отсутствие «удобств» – к этому она была готова, – а обмазанные глиной, никогда не знавшие побелки стены. «В черных стенах жить – это же с ума сой- ти!» На следующий же день раздобыла она где-то обычного мела, сама его натолкла, развела водой, смастерила какой-то «квач», намотав тряпицу на палку, и принялась белить. Побелка получилась та еще – с полосами, с потеками – и осыпаться начала, едва высохнув, но в комнате стало светлее. А как-то заглянула к ней хозяйка-узбечка и руками всплеснула от восторга: «Вай, яхши!» Тут же принесла квартирантке горячую лепешку и жестами объяснила, что она тоже такую красоту в доме хочет. «Вот это и были мои первые заработки в Янгиюле. Сколько я этих кибиток перебелила – со счету сбилась… Знал бы мой покойный Лева, какой стахановкой стала его Саррочка-белоручка – маляр-штукатур первого разряда! На эти мои “доходы” мы с Мишей и продержались… Только вот маму с папой дорога подкосила окончательно. Слегли они вскоре, да так уже и не вставали. Через полгода после приезда в Янгиюль я их похоронила – умерли они от пеллагры…»

записала Ноа Сигал