Дектор Феликс
Родился в 1930 году в Минске. Издатель, председатель еврейского культурного центра «Ковчег», составитель и главный редактор полного собрания сочинений Владимира-Зеева Жаботинского.
Живет в Иерусалиме.
На фото: «Это мой восьмой внук», 2009 г,
Иерусалим
НА СТАНЦИИ ЗИМА
Я родился в семье евреев-коммунистов, которые в 20-х годах бежали в СССР из Литвы. В 1933 году родители переехали в Витебск. Отец работал в железнодорожном управлении, мать преподавала математику в еврейской школе и училась в заочном институте. Летом 1936-го папу исключили из ВКП(б) за то, что якобы скрыл от партии свое пребывание в «Поалей-Цион». Был арестован и приговорен к пяти годам.
Маму со мной и маленьким братом переселили в одну комнату, во второй жила женщина по имени Сима Наумовна.
Зимой пришли арестовать маму. Брату было полтора года, я лежал с температурой, оставить нас было не с кем, и поэтому мы тоже попали в тюрьму. Там нас разделили: маму увели в камеру, братика определили в тюремные ясли, меня же – в тамошний лазарет.
Через несколько дней нас выпустили. «Невинных не сажают», – объяснила мне мама. Только летом 38-го ее опять забрали. Брата уже не было (он умер от воспаления легких), а я на этот раз был здоров, и меня не взяли. Комнату опечатали, и сердобольная Сима Наумовна дала мне чаю с бутербродом, а на ночь постелила половичок в прихожей.
У мамы была подруга Голда Плоткина, главный инженер фабрики им. Клары Цеткин. Она приехала с шофером и отвезла меня в детприемник-распределитель. Там ребята спрашивали, что с моими родителями. «Сидят», – говорил я. «За что?» «Шпионы, враги народа».
Я знал знаменитую формулу товарища Сталина: «сын за отца не отвечает», но все равно мне было тяжело.
Осенью 1938-го меня отправили на Украину, в детдом для детей репрессированных. У нас там был замечательный адрес: Черниговская область, Коропской район, пристань Вишенки, хутор Черешенки. Директор, Илья Наумович, первым делом спросил про родителей. Я ответил. Он сказал: «Ты сейчас пойдешь в группу, не говори ребятам, что папа и мама сидят». «А что я могу сказать?» «Скажи, что они умерли». Я так и сделал.
Время от времени приходили письма от Голды. Поэтому я не удивился, когда наш воспитатель Григорий Прокопович сказал, что в библиотеке есть для меня письмо. Я пошел туда, и Евгения Фёдоровна, которая всегда советовала, что читать, дала мне конверт. Я двинулся к выходу, но она сказала: «Читай лучше здесь…» Я стал читать, и дух занялся: письмо от мамы!..
Я не ходил, а летал! Все ребята знали, что мне пришло письмо от «умершей» мамы, но никто не удивлялся, только радовались за меня. «Ты кого больше любишь: Сталина или маму?» – спросил мой самый близкий друг. В душе я знал, что маму, но было совестно признаться, что моя личная мама мне дороже, чем наш дорогой, любимый товарищ Сталин. И я сказал: «Одинаково». Это тоже была неправда, но язык не повернулся сказать: «Сталина».
Когда мама приехала, мне сначала было трудно с ней говорить: после украинского языка, такого мягкого, певучего, русский казался резким, жестким… Мама рассказала, что девять месяцев была под следствием, и, когда убрали Ежова, те, кого не успели засудить, вышли на свободу.
Врачи сказали, что маме следует подлечить сердце, и ей дали на месяц путевку в Кисловодск. А что со мной?..
Илья Наумович предложил мне вместе со всеми нашими ребятами отправиться в путешествие на пароходе по Десне и Днепру, до самого Херсона и обратно… Предложение было очень заманчивое: стоянки в больших городах, экскурсия на Днепровскую ГЭС, и все такое. Мы так ждали эту поездку…
Но все-таки я уехал с мамой в Витебск. Все устроилось лучшим образом. Мне сделали в поликлинике рентген, после чего направили в детский легочный санаторий под Москвой, где я прибавил кило шестьсот.
Пока мама была в тюрьме, еврейские школы закрылись, и теперь она работала в железнодорожной средней школе.
В 1940 году Литва стала советской. Мама много лет не виделась со своими родителями и сестрой, но чтобы попасть в Советскую Литву, нужен был специальный пропуск. Муж тети Любы, маминой сестры, служил в «органах», он и помог нам получить разрешение на въезд.
15 июня 1941 года мы приехали в Рокишкис, где жили мои дедушка и бабушка. Назавтра тетя Люба вызвала маму на переговорный пункт и сказала, что в ближайшие дни мы должны приехать к ней в Каунас. Оказывается, ее муж родился в тот же день, что и я, только на двадцать лет раньше, и мы обязаны вместе справить наш день рождения. Так, совершенно случайно, мы за четыре дня до начала войны оказались в Каунасе.
Был чудесный день рожденья: мне подарили кожаный портфель, фигурные коньки «Nurmis» и толстый альбом для марок, а вечером мы все вместе пошли на гастрольный концерт ансамбля песни и пляски войск НКВД.
Утром, когда я встал, дяди уже не было: его еще затемно вызвали на службу. В доме все было перевернуто, мама с тетей складывали в чемоданы обувь, одежду, белье. Мне сказали, что мы едем в Вильнюс, потому что этой ночью немецкие самолеты бомбили Каунас. Я схватил свой новенький портфель, засунул в него подарки.
– Игрушки можешь не брать, – сказала тетя. – Едем на три дня. За это время Красная Армия разобьет Гитлера, и мы вернемся домой. Или поедем прямо в Берлин. Там не такие игрушки будут!..
За нами пришла машина и отвезла нас на товарную станцию, где уже стоял эшелон для ответственных работников и членов их семей.
Мы с мамой попали в простой товарный вагон, поперек которого были приколочены грубые доски для сиденья. Мама соорудила на отведенном нам кусочке пола какое-то подобие спального места. Слева от нас две женщины рассуждали, как долго мы пробудем в Вильнюсе, и я не заметил, как уснул.
Проснулся утром. Поезд стоял. Я думал, мы в Вильнюсе, но мама сказала: нет, это уже Белоруссия. В Вильнюс прибыли вчера вечером, но там такое было – вой сирен, страшный свист и грохот бомб, оглушительный треск пулеметных очередей, – и все это в жутком свете повисших на парашютах гигантских ламп… Счастье, что удалось оттуда выбраться!
А я спал как убитый, и ничего не видел и не слышал. Потом еще не раз налетали немецкие самолеты. Эшелон останавливался, и все бежали в поле или ближайший лес, а когда возвращались, находили новые пробоины в стенах и крышах вагонов.
Двигались медленно, то и дело останавливаясь, пропуская встречные эшелоны с красноармейцами, выглядывавшими из теплушек, и с зенитными пушками на открытых платформах.
В нашем вагоне, если не считать меня, ехали одни женщины. Они целыми днями лежали на своих одеялах или сидели на досках. Как-то раз, на стоянке, я от нечего делать сложил хлопушку из газеты. И хлопнул: бах!.. Звук получился неожиданно сильный: толстая тетя, сидевшая, не касаясь ногами пола, сантиметров на десять оторвалась от доски. Разъяренные женщины задали мне трепку. Мама тоже поучаствовала – может, ей было неудобно оставаться в стороне, или она боялась, что тетки переусердствуют…
Я выскочил из вагона и бросился наутек. Увидел отходивший на запад товарняк, забрался в него и поехал. Куда? На фронт!.. Но потом мне стало не по себе – один, и есть хочется. На какой-то станции, кажется, Великие Луки, состав остановился, и я пошел к дежурному по вокзалу. Так и так, говорю, отстал от эшелона с эвакуированными из Литвы, не знаю, как своих догнать… Дежурный подсказал, на какой поезд лучше сесть. И вот на каком-то разъезде я увидел наш эшелон. Мама думала, все уже, потеряла единственного сына, а я нашелся. Мы обнялись, поплакали и помирились.
На 14-й день пути эшелон прибыл в Саранск. Мы пересели на местный пассажирский поезд, который довез нас до станции Рузаевка, оттуда на телегах поехали в районное село Ичалки, из Ичалок послали нас в Кемлю, из Кемли – в деревеньку Кергуды, приткнувшуюся на холмистом берегу Алатыря.
Железнодорожные школы числились за наркоматом путей сообщения. Мама списалась с Москвой, и ее направили в Иркутск, а из Иркутска – на станцию Зима, Восточно-Сибирской ж.д., где требовался учитель немецкого языка.
Так мы очутились в зиминской школе. Одноклассники проведали, что я «немкин» сын, окружили меня на перемене, и давай орать: «Немец! Немец! Гитлер, фашист, мать-перемать!..»
Зиминская детвора, как и взрослые, в выражениях не стеснялась.
Я стал объяснять, что никакой я не немец, а еврей. «Жи-и-ид!..» Пацаны просто плясали от восторга, они толкали, дергали меня. Я треснул первого попавшегося. Тот не остался в долгу – и пошло- поехало.
Четыре года я жил в Зиме, и четыре года лез в драку за «жида». Дело не в национальном самосознании, которого у меня, конечно, не было. Я отстаивал самого себя, свое человеческое достоинство. Будь я горбат, я бы точно так же дрался со всеми, кто дразнил бы меня «горбатым».
…Я думал, мы с мамой – единственные евреи на этой богом забытой станции. И только много лет спустя узнал, что до революции Зима была одним из центров компактного проживания субботников и геров. Они построили там синагогу, пекли мацу и жили как евреи.
У нас в школе преподавали две сестры Цыпленковы: одна – географию, другая – биологию. Однаж- ды сестры подошли к маме и сказали, что их отец очень просит нашего папу почитать людям Библию на святом языке. Папа ходил к этим людям. Там был миньян, они молились.
Но это было позже, когда папа был уже с нами.
Отсидев пять лет в Амурлаге, папа какое-то время жил «на поселении». По возрасту и здоровью его не взяли в армию и даже разрешили перебраться в Зиму, где папу взяли на бухгалтерскую работу.
Первая зима была самая трудная. Запасов никаких, мороз 40-45 градусов. Топить приходилось камен- ным углем – его привозили из соседнего Черемхова и распределяли по талонам. Уголь просто так не зажжешь – требуются дрова для растопки. Дрова тоже «выделяли»: свалят у дома бревно, которое нужно еще пилить, колоть… Уборная – на дворе. Зимой там намерзал столб, и приходилось бить его ломом, а весной все плыло…
Весной нам помогли вспахать «полоску». Мы купили мешок картошки, нарезали «глазки». Я двигался с лопатой, делая ямки, мама бросала в них кусочки картофеля, и потом мы их закапывали. Работа не трудная. Вот осенью, когда надо было выкапывать урожай, я действительно намучился. Зато сняли 17 мешков, так что уже не голодали.
И климат был очень здоровый: в Витебске я вечно болел, а в Сибири ни разу не простудился.
…После войны мы вернулись в Литву. Мама поехала в Рокишкис, там ей рассказали, как погибли дедушка с бабушкой. Сосед Станкявичус показал ей бабушкину корову Пальшу. Мама наняла полу- торку, привезла Пальшу в Вильнюс, и я пас ее на Лукишкской площади. Там еще не было памятника Ленину. Как нет его и теперь.
Иерусалим-Москва,
июль-август 2009