Борис Беркович родился 14 июня 1941 года в городе Могилёве. Мать — Ася Гордон-Ливщиц, отец — Самуил Беркович, сестра — Белла. Окончил Ленинградский институт точной механики и оптики. Работал ведущим инженером на военном завод в Ленинграде. Жена Беркович Людмила, сын Игорь живет в Израиле, дочь Ольга живет в Санкт-Петербурге. репатриировался в 1990 году.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Трудно говорить о том, мои ли личные это воспоминания или навеянные теми рассказами, которые слышал от мамы и от ближайших родственников, но, тем не менее, картина тех далёких лет сформирована и мне до сих пор кажется, что её именно я видел и поэтому помню. С другой стороны мог ли я запомнить то, как гремели взрывы авиабомб, обрушенных на город Могилёв в первые дни войны, начавшейся 22 июня 1941 года?

Моя мама родила меня 14 июня, за неделю до войны. Она только вернулась домой из родильного дома, была ещё слаба после родов и ей было труднее, чем многим другим, которые могли свободно передвигаться и бежать. А бежать пришлось! В панике люди бежали из города на его окраины. Окраина была за Днепром, там, в посёлке Луполово, была надежда укрыться и спастись. Схватив за руку мою семилетнюю сестру Беллу и прижав меня к груди, она вместе с своей сестрой Идой побежали к днепровскому мосту. Но силы вскоре оставили маму, тогда меня на руки взяла тётя Ида. Они только успели вбежать на мост, когда снова появились немецкие самолёты, и бомбы стали рваться рядом с мостом. Мама, тянувшая за руку Беллу, всё быстрее теряла силы и бежать уже не могла. Тогда она крикнула Иде: «Бросай его в воду, я рожу другого, помоги нам!»

Я жив, конечно, меня не выбросили в Днепр, а моя мамочка часто рассказывала всем, как она в страхе и отчаянии чуть не потеряла меня. Моя спасительница и моя вторая мама, тётя Ида, всегда оставалась моим самым близким человеком, а её сын Иосиф, мой двоюродный брат, мне был ближе, чем родной.

Я часто вспоминаю, как моя мамочка, обнимала меня, взрослого парня, закончившего институт, и говорила: «А я тебя хотела выбросить в Днепр!» В глазах её стояли слёзы… Я улыбался и говорил: «Всё это легенды, ты бы никогда этого не сделала!»

Только теперь я понимаю, как я её любил. И как мало внимания я уделял ей. Но, видимо, так устроена жизнь и не я один такой. Мы, молодые, не всегда понимаем наших родителей.

Город часто бомбили и поползли слухи, что немцы через несколько дней войдут в город. И одновременно мой отец, Саня Беркович, все эти дни почти не возвращавшийся со своего завода, на котором работал токарем, появился на пару часов и сказал, что завод срочно эвакуируют, демонтируют и грузят оборудование. Где-то формируется товарный эшелон, на котором мы можем выехать из города. Куда? Никто не мог сказать, куда и когда! Отец снова убежал на завод, а мама на скорую руку собрала вещи, которые в силах могла унести, и третьего июля 1941 года маме удалось вместе со мной и сестрой Белой найти и сесть в одну из теплушек этого эшелона. Это было бегство. Брошено было всё, всё осталось в большом семейном доме, принадлежавшем моей бабушке. Мама успела взять с собой только немного продуктов, которые были на тот момент дома. А ведь сестру надо было кормить, не говоря о самой маме, которой надо было иметь грудное молоко для меня.

Я не знаю, сколько дней эшелон пробирался по ещё уцелевшим железнодорожным путям. Я не знаю, как удавалось на недолгих остановках добывать воду и продукты. Знаю это по рассказам мамы, что эшелон неоднократно бомбили, но нам везло и бомбы не попадали в нас. Мама рассказывала, что люди, бывшие в нашей теплушке, верили в нашу безопасность потому, что здесь есть новорожденный. Они говорили: он наш спаситель!

А спаситель этого не сознавал и громко кричал от того, что ему было холодно и он хотел есть. Эшелон продолжал продвигаться в более безопасные районы страны. Туда уже не долетали немецкие самолёты, и можно было приобрести еду на станциях, до которых ещё не добралась война.

Через несколько дней эшелон прибыл в город Куйбышев, многих расселили по частным домам в дальних пригородах города. Нам достался посёлок со странным названием Зубчаниновка. Дом принадлежал неплохим людям по национальности мордва. Когда они узнали, что мы евреи, они были очень удивлены. Им всегда казалось, что евреи похожи на чертей и с рогами. А тут обычные, похожие на них, люди. Через несколько дней появился папа Саня. Оказалось, что их эшелон с оборудованием тоже прибыл в Куйбышев. Здесь был организован завод по производству двигателей для военных самолётов. Отец был токарем высочайшей квалификации. Таких, как он, не отправляли на фронт, давали им бронь. Они трудились всю войну по двенадцать- четырнадцать часов в день, ночуя на заводе. Домой он приходил один раз в неделю, принося с собой паёк для нас. Мне тогда уже было года три и эти моменты до сих пор стоят в моей памяти. Я сижу у окна, на улице снег, я жду папу. Вот он идёт в валенках, в шапке ушанке, смешно качая головой, как большая добрая лошадь, и в руках у него свёрток. Я знаю, что это хлеб, вкусный, душистый, прохладный. Сейчас мне кажется, что это был белый хлеб, хотя тогда вряд ли в пайках рабочим могли дать белый хлеб, но для меня, вечно голодного, даже чёрный хлеб казался лакомством. Я помню, да, это я помню, как однажды, будучи дома с сестрой, я взобрался на табуретку, открыл дверцу маленького настенного шкафчика и стал искать в нём что-нибудь съестное. Шкафчик был пуст, я заплакал и, повернув голову к сестре, сказал: «Даже корочки нету!» Именно так: «нету». Бела до сих пор, вспоминая этот момент, не может сдержать слёз.

Я помню, как однажды ночью, когда все крепко спали, я проснулся от того, что услышал скрип открывающегося окна и увидел что-то большое и тёмное, которое влезает в комнату. Я испугался и какое-то время молчал, потом закричал, папа всегда спал крепко и не проснулся, тем более, что это был выходной после тяжёлой трудовой недели, а мама проснулась и тоже стала кричать. Вор, а это был он, выскочил обратно на улицу, но успел снять со стены висевшее рядом с окном папино пальто.

Я помню детский садик, в который меня водили. Это было начало 1945 года. И жили мы тогда уже не в Зубчаниновке, а в Безымянке. Это тоже один из районов Куйбышева. Даже адрес помню — шестьсот девяносто первый квартал. Там построили двухэтажные дома и переселили туда многих рабочих завода №24. Так назывался тогда этот моторостроительный завод. И директора помню. Его фамилия была Жезлов. Твёрдая такая, железная фамилия, она у всех всегда была на устах, даже дети её знали. А дом, в котором он жил, тоже в Безымянке, называли «Дом Жезлова», хотя там жил не только он, но и многие управленцы завода. Это был большой четырёхэтажный дом, сложенный из кирпича тёмно-красного цвета, а поэтому имевший мрачный и немного зловещий вид. Я побаивался этого дома, но однажды перед этим домом мы с папой набрали с десяток сосновых веток, которые выбросили те, кто мог привезти себе в дом сосёнку к Новому Году. Елок в тех местах не было, поэтому срубали сосёнки.

Принесли мы эти ветки домой, папа прибил их гвоздями к полутораметровой палке и получилась новогодняя ёлка. Я мама и Белла целый вечер клеили цепи из цветной бумаги клеем, который сварила мама из крахмала. Потом мы вырезали разные украшения и вешали их на ёлку. В магазине мама к Новому году купила настоящую ёлочную игрушку- маленького картонного зайца серебристого цвета. Я её повесил на самое видное место. Мы сидели с сестрой на полу под ёлкой и ели пирог из манки, который испекла мама. До чего же вкусен был тот пирог. Ели пирог и запивали его киселём из концентрата. А рядом сидела моя любимая игрушка — маленький смешной тряпичный поросёнок с ушками и милым пятачком. Я его очень любил и никогда с ним не расставался.

В детском саду у нас тоже была ёлка (сосна), но там все игрушки были настоящими. И мне очень понравился маленький барабан. Очень красивый, почти настоящий. На его круглых боках были нарисованы цветные треугольники, а две золотистые полоски обрамляли круг. Я не мог оторвать глаз от этого чуда. Тогда я ещё не знал, что воровать нельзя, и поэтому, сняв барабан с ёлки, положил его в свой валенок, а когда вечером за мной пришёл папа, я всунул ногу в валенок и понял, что я не могу идти и начал хромать, боясь раздавить барабан. Папе сказал, что ударил ногу. Он посадил меня в санки и повёз домой. Он всегда меня так возил. Он бежал быстро по хорошо накатанной снежной дорожке и перед моими глазами мелькали подошвы его валенок. А я сидел и слушал, как хрустит снег под его ногами: «хр-хр-хр-хр».

Дома я потихоньку достал мою добычу и повесил её на елку. А всем сказал, что мне это дали в детском саду. Папа не поверил и наказал меня. Нет, меня никогда не били, а ставили в угол на пару часов или не пускали гулять на улицу с мальчишками целый день. А назавтра мы отнесли барабан обратно в детский садик. Это была моя первая и последняя кража в жизни.

Я помню День Победы. В тот вечер папа вернулся с работы домой вместе со своим другом. Его звали Рувим Боровой. Он вместе с папой работал на заводе. Он тоже был высококлассным специалистом. Многие не выдерживали напряжённой, изматывающей работы на заводе особенно в первые годы войны. Они подавали заявления с просьбой отправить их на фронт, но их не отпускали. Специалистов не хватало и они, как правило, получали отказ. И вот, в тот день, они принесли бидончик с пивом, мама снова испекла манный торт и поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Они поднимали тост «За победу», долго разговаривали, все были в хорошем настроении и я тоже. Мне снова достался торт и я, хотя ничего не понимал, но чувствовал, что произошло нечто важное. Недаром они долго сидели и пили пиво. Мама тоже была возбуждена, всё время обнимала и целовала меня и сестру.

В семь лет я впервые понял, что я еврей. Я тогда учился в первом классе школы, которая была в нашем районе. После школы я обычно выходил на улицу и играл с соседскими мальчишками во дворе. Это было зимой, намело огромные снежные сугробы, после небольшой оттепели подморозило и верх сугробов покрылся плотной почти ледяной коркой, настом. Я с пятилетним соседским мальчишкой стали рыть пещеры в этих сугробах, выбрасывая руками снег наружу. Иногда мы взбирались на наш « дом» сверху. Наст был плотным и выдерживал нас до поры до времени. Но в один прекрасный момент, когда я снова взобрался на наст, он не выдержал и я провалился прямо в наш дом-пещеру. Мой напарник был в ярости. Он набросился на меня с кулаками, крича: «Жид, жидюга, мало вас били немцы!» До сих пор не могу понять, откуда у пятилетнего малыша были такие «познания» в национальном вопросе. Дома я всё рассказал маме, она пыталась успокоить меня, что-то объясняла, но этот случай до сих пор стоит в моей памяти.

Следующий случай не заставил себя долго ждать. В нашей коммунальной квартире жила соседка по имени Дуся. Высокая, худая со всегда мрачным лицом. Она явно ненавидела нас. Между ней и мамой были натянутые отношения, она никогда с нами не здоровалась, сидела в своей комнате и только изредка выходила на общую кухню. Меня она не замечала, а я в свою очередь старался не попадаться ей на глаза и боялся её. Но однажды мама послала меня вынести мусорное ведро. Огромный помойный ящик находился за сараями недалеко от нашего дома. Его можно было найти по зловонному запаху, который исходил из этого места. Я подошёл к этому ящику и вдруг увидел Дусю, которая тоже что-то вынесла выбросить. От неожиданности я остановился и стал смотреть на неё. Она тоже не спускала с меня взгляд. И вдруг, ни с того, ни с сего она произнесла грубым, скрипучим голосом:

«Ууу, жопа, жидёныш!» Больше всего меня поразило не слово «жидёныш», а слово «жопа». Почему жопа? И причём тут я?                                                                            17

В жизни мне неоднократно приходилось сталкиваться с похожими и более серьёзными ситуациями, но это тема для других рассказов.

Мамина сестра Ида, моя спасительница, с сыном Иосифом, бежав из Могилёва, попали в Махачкалу, там они провели всю войну. Однажды, уже после войны, мы получили от них посылку. В ней были грецкие орехи, курага и изюм. Я впервые понял, что в жизни есть еда, которая намного вкуснее той, которой нас кормила наша изобретательная мамочка. Хотя вкус маминого пирога из манной крупы я никогда не забуду. Тётя Ида с сыном после войны вернулись в Ленинград, где они с трудом получили на двоих крохотную десятиметровую комнатушку, больше похожую на трамвай. Я, вытянув руки, мог коснуться ими обеих стен. Вдоль комнаты размешались две узкие кровати, небольшой стол с двумя стульями и двухдверный платяной шкаф. Это я увидел уже в 1954 году, когда мы сумели приехать к ним в гости в Ленинград.

После войны напротив нашего дома на пустыре началось строительство большого, кры-того рынка. Строили его пленные немцы. Им привозили доски и брёвна. Они споро работали топорами, стёсывая кору с брёвен. А мы, мальчишки, подбирали кору и уносили домой, чтобы топить печки. Все старались успеть схватить только что упавшие на землю щепки и кору. Я увидел, как немец начал остругивать бревно, подошёл близко и схватил рукой за конец длинной коряной ленты, которая ещё не была снята с бревна. При этом я слишком близко подошёл к немцу, он прекратил работать и стал мне говорить что-то на немецком. Из всех его слов я понял только одно: « Капут, капут!» Он осторожно дочистил бревно, а я, схватив свою добычу, помчался домой. Так я понял первое немецкое слово.

В 1950 году мы вернулись обратно в Могилёв. Город встретил нас булыжной мостовой главной улицы города Первомайской, разрушенными домами. В руинах этих домов мы с друзьями ещё несколько лет играли в прятки, пока их не снесли и на их месте построили новые кирпичные дома. В одном из них- доме Сталина (такое имя он носил в Могилёве) нам на четверых дали комнату в одной из квартир. Это было счастье!

Так началась наша новая послевоенная жизнь.

Источник: «Книга памяти. Воспоминания жителей Цфата, переживших ту войну». Израиль, Цфат, 2015.