Родился на Украине, близ города Шостка, 1 января 1935 года в еврейской деревушке Октябрфельд (Запорожье).
Детский врач,автор около двухсот научных и публицистических работ, ряда книг и монографий. В Израиле с 1991 года.
Живет в Бейт-Шемеше.
Двое детей, шестеро внуков.

МЫ БЕЖАЛИ ТОГДА ОТ ВОЙНЫ

…Мы жили в городе Шостка, что на Украине. Я пропадал с пацанами в нашем большом дворе, где мы часто играли в «красных» и «белых». Но вдруг игрушечные наганы и винтовки в одночасье стыдливо замолчали перед грохотом, ревом и визгом настоящей войны…

Папа отправился в военкомат и попросил взять его на фронт. Но ему, владею- щему иностранными языками, выдали бронь. Тогда он послал телеграмму маршалу Тимошенко, но и это не помогло. Позже папу то призывали, то отпускали, то забирали снова.

Близ нашего города уже шли бои. И мы бежали в Запорожье, в деревушку Октябрфельд, близ Гуляй Поля, где жили родители мамы. Добирались мы туда на подводах, на попутках, на поезде, пешком. В панике падали на землю, когда немецкие самолеты кружились над головами, приводя в ужас и, как бы шутя, сбрасывали бомбы. Вокруг крики, стоны, плач, пожары – кошмар!

В Октябрфельде мы сразу же очутились в объятиях родных. Здесь мама с папой оставили меня с сестренкой Фаней у дедушки с бабушкой, а сами пустились в дорогу с двумя младшими детьми – Леней и Раей – в надежде подыскать тихое местечко подальше от войны, а потом забрать туда и нас. Но и двух дней не про- шло, как они, к счастью, вернулись обратно.

Как только мама не умоляла своего отца отправиться вместе с нами, но дед был упрям и все твердил, не предчувствуя беды, что никуда из села не тронется. Он был уверен, что немцев не сегодня-завтра погонят, и сам уговаривал маму переждать войну в его доме. Все кончилось тем, что нас усадили в телегу, а долговязый белокурый паренек лет шестнадцати по имени Вася согласился до- везти нас до железнодорожной станции в Гуляй Поле. Дедушка Шимон собрал нам продукты в дорогу, снабдив даже жареной бараниной, и мы тронулись в путь. Вдруг дед спохватился, велел Васе подождать, забежал в дом и вынес от- туда какую-то книгу в черном переплете. Едва сдерживая слезы, он прикос- нулся губами к обложке этой книги и отдал её маме. Позднее я узнал, что это был еврейский молитвенник, который мама все годы берегла, даже когда была ярой атеисткой, а потом подарила его синагоге города Фрунзе. Повзрослев, я иногда раздумывал, почему мама хранила эту книгу и прятала её под потол- ком нашей киргизской кибитки – маленькой куцей избушки с соломенной крышей с большой дырой в центре, куда высовывалась длинная труба от «бур- жуйки». Наверное, потому, что это была память об отце, нашем дедушке Ши- моне, которого его Б-г не уберег! Для старых религиозных евреев во Фрунзе эта книга была тогда большим подарком, и мама, расставаясь с ней, просила их упоминать в своих молитвах Шимона Койфмана, руки которого когда-то так бережно держали этот старый молитвенник.

К станционной кассе в Гуляй Поле было не протолкнуться. Мама смогла только дозвониться до конторы нашей деревушки и передать дедушке, что на поезд мы не попали и отправляемся с Васей до следующей станции. Но и там нас ждала неудача. Поезда были битком набиты пассажирами, и кондукторы ни за что не открывали двери вагонов. И наша бедная лошаденка тащила нас все дальше и дальше, а Вася, чтобы нам не скучно было колесить по ухабистым и пыльным дорогам, напевал какие-то песенки, и моя звонкоголосая сестренка Фаня ему подпевала. Вася был не только нашим возчиком, но и кормильцем: по дороге он добывал соль, горох, фасоль, гречку, а однажды даже притащил чуть ли не пол- мешка муки и банку мёда.

Дня через четыре, когда мы основательно отдалились от нашей деревушки, заболели Леня и Рая. Мы свернули в какое-то село, где отыскали старенького под- слеповатого фельдшера. Осмотрев малышей, он тут же велел нигде не задер- живаться и ехать в Сталинград. Старик дал нам на дорогу какие-то таблетки и бутылочку с желтой прозрачной жидкостью.

Уже в Сталинграде врачи настояли, чтобы мама оставила им Леню (за Раю они почему-то не волновались), да еще посоветовали поселиться поближе к городу. Так мы оказались в Карповке, где добрые люди помогли нам с комнатушкой и принесли немного еды. Здесь мы и расстались с Васей.

В Карповке моей младшей сестренке Рае стало совсем плохо, и через пару дней она умерла. Не успели мы похоронить Раю, как в тот же день нам сообщили, что в Сталинграде умер Леня. Мама оставила меня и Фаню на убитого горем папу, а сама на попутке поторопилась в Сталинград. В больнице Леню завернули в холст из плотной белой ткани, и мама с мертвым мальчиком на руках выбралась на до- рогу, слезно упрашивая возчиков или шоферов довести её до Карповки. Но как только они догадыва- лись, что под холстом мертвое тельце ребенка, то тут же трогались с места. Лишь на другой день она показалась на нашем пороге с белым свертком в руках и с белыми прядями в золотых кудрях. Позже, став детским врачом и отцом, я понял, что пережили и вынесли мои родители, похоронив чуть ли не в один день Раю с Леней. Даже страшно представить эту картину: с трудом переступая по корявой обочине дороги, убитая горем молодая мать, только что похоронившая одного, обливаясь слезами и преодолевая страх, всю ночь несет мертвого малыша…

В Карповке наша семья оставалась до сентября сорок второго года. Туда вот-вот могли нагрянуть нем- цы, и мы поспешили к Сталинграду, к переправе, где родители каким-то чудом втолкнули меня с Фа- ней на паром, а сами, зажатые плотной толпой и отброшенные в сторону, не могли снова прорваться к нему. Мы испуганно озирались по сторонам, с ужасом понимая, что остались одни, и даже сделали отчаянную попытку вырваться обратно. Но железный обруч толпы сдавил нас со всех сторон. Паром уже тронулся. Держась за руки, мы с Фаней громко плакали, а несчастные родители, стоя на берегу, махали руками и что-то кричали. Но их никто уже не слышал.

На другом берегу Волги какие-то тетеньки записали наши имена, посадили на повозки и повезли к железнодорожной станции. Я не помню, как долго мы ехали, когда нас высадили в Киргизии, на стан- ции со странным названием Ош, построили в неровные ряды и повели в детдом.

В детдоме Фане повезло больше, чем мне. Она пела, и очень недурно, за это ей иногда доставалось сырое яйцо, а то и стакан молока. Когда это случалось, Фаня находила меня, отводила в сторонку, делилась молоком или яйцом и шепотом выдавала: – Попей, может, и ты запоешь. И я пил, но голос не прорезался, видно, медведь сильно наступил мне на ухо…

Запомнилось, как нас, новеньких, принимали в «свои». Обычно ставили по одному посреди комнаты, набрасывали на голову простыню или одеяло и били, пока «батя», подросток лет четырнадцати, не скомандует: «Баста!». После этого мы давали клятву, что раз в неделю мы будем отдавать ему свой обеденный кусок хлеба. Но как только «батя» узнал, что я брат детдомовской певицы Фани, меня сразу же освободили от «подати».

Случалось, мы дежурили в столовке, где убирали, мыли посуду, подчищая остатки супа и каши со дна кастрюли или котла. После нас эту посудину уже можно было и не мыть. Но, пожалуй, самым желан- ным был день, когда надо было выгружать с повозки хлеб. Прежде чем хлеб попадал на полки склада, мы терпеливо терли булку о булку, собирали крошки, высыпали их в кружку с кипяченой водой и с ап- петитом поглощали этот «суп по-детдомовски», или попросту – затируху. Дежурство в столовке было для нас незабываемым праздником «полного живота».

Как-то зимой нас привели в баню, где ужасно пахло хлоркой. Мы разделись, стали в очередь, как за хлебом, и ждали, когда освободится чей-нибудь тазик. И тут подходит пацан, рыжий, как солнышко, и с любопытством разглядывая меня, спрашивает: – Что это у тебя между ногами? Инвалид, что ли? Чего это он у тебя подрезан? На фронте, что ли, побывал? С того дня мой «инвалид» стал предметом насмешек. Даже девчонки, и те талдычили: – Ну, покажи, жалко что ли, мы же свои, детдомовские. Но тут вмешался «батя»: – Там, где я жил, всем жидам подрезали письки, чтобы из штанов не высовывалась.

Это объяснение устроило всех, а «батя», узнав, что я еще волоку в шахматах, надавил на несознательно- любопытное общество, и меня оставили в покое. «Батя» отрезал кусок фанеры от задней стенки какой-то тумбочки, аккуратно расчертил ее на клетки, вылепил из глины шахматные фигурки и, что- бы не путать их, выманил у какой-то девчушки желтый бантик, разрезал его на тоненькие полоски и навязал их на шейки черных фигурок. Поначалу мы сражались, лежа на полу под столом: «батя» опасался, чтобы кто-нибудь из «болельщиков» не попортил фигурки. Но, убедившись, что «народ» проявляет должное почтение и осторожность, мы играли за столом, как нормальные люди…

Слонялись мы и по базару, где обычно собирали окурки-«бычки». Потом лепили из них самодельные папиросы и дымили до одури. Но ходили мы на базар не только чтобы подбирать «бычки». Мы шли туда парами, вооружившись длинной палкой с ржавым гвоздем на конце. Один из нас незаметно про- совывал ее между чьими-нибудь ногами, цеплял картофелину или сливу, а то и огурец, что горками лежали на земле, и тут же передавал добычу напарнику. Нас, конечно, ловили, драли за уши, даже били, но вскоре мы сообразили, как избавить себя от расправы: надо громче орать, чтобы торгаши были посговорчивей. Не желая отпугнуть покупателей, они задабривали нас каким-нибудь огурцом или яблоком, только бы «эти хулиганы» поскорее убрались. А эти «хулиганы» хотели есть, чтобы в животе не урчало и под ложечкой не сосало.

Родители отыскали нас в детдоме, и мама тут же забрала обоих к себе. Папа, который работал пере- водчиком, был в очередной раз вызван на фронт. Будучи единственным «мужчиной» при маме, я брал Фаню, и мы спускались к базару, где мы «зарабатывали» на жизнь, продавая родниковую воду. И где я во всю глотку выкрикивал по-узбекски, по-киргизски и по-русски: – Кому вода холодная, прозрачная, как слеза, сладкая, как дыня, вкусная, как молоко! Пейте родни- ковую, почти что задаром, воду холодную!

Фаня приносила ведрами воду из ближайшего родника. Тогда на базаре продавали морс, квас, кислое вино вперемешку с арычной водой и брагу сомнительного цвета и вкуса. А тут все-таки вода родниковая, холодная и чистая, потому-то ее охотно брали, да еще пили из одной алюминиевой кружки. На зарабо- танные деньги мы несли с базара картошку, лук, лепешки и сырые яйца для нашей домашней певицы…

В мае сорок четвертого года мама принесла в нашу жалкую каморку скромный сверток с белокурым сероглазым ангелочком – моим младшим братом Фимой. Он помог ей немного забыться и заменил умерших детей: Леню и Раю.

Я кормил своего братика манной кашей из офицерского пайка. Остужая эту драгоценную кашу, я облизывал каждую ложечку, «нечаянно» съедая почти половину, благо маме некогда было уличить новоиспеченную няньку. Этому ангелочку Фиме сейчас за шестьдесят, но лишь недавно я рассказал ему, что половиной своей вкуснейшей каши он вынужден был делиться со мной по-братски.

Нашими соседями были польские евреи, среди которых особенно выделялся худенький, добрый ста- рикашка. Он, насколько я помню, имел какое-то отношение к медицине. Однажды, когда мамы не было дома и мы с Фаней присматривали за младшим братиком, этот самый старикашка заглянул в наше жалкое жилье и сказал, указывая на моего братика: – Настоящий еврей должен быть обрезан. Вот вы в семье черненькие, а этот блондин совсем на ев- рея не похож, а теперь – будет похож. И бородатый старичок, победно улыбаясь, совершил обрезание, да еще сделал меня и Фаню своими «ассистентами».

Потом, когда пришла мама, досталось и мне, и Фане, но больше, конечно, нашему соседу. – Что вы наделали!? Что вы наделали!? Это ужасно! Это ужасно! – кричала и плакала мама. – А смерть ваших малышей – это было не ужасно? А ведь мальчик-то покойный не был обрезан, вот Господь его и не сберег! — оправдывался старичок.

Но вскоре пришёл долгожданный День Победы и примирил нас всех, а Фима остался «настоя- щим» евреем и, как здесь говорят, был принят в «лоно Авраамово».