Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Рабинович Элла

Ella_Rabinovich_today

Родилась в 1938 году
в Вознесенске (Одесской области). Профессия – инженер.
Жила и работала в Ворошиловграде, откуда репатриировалась
в 1976 году. Живет в Тель-Авиве.
Сын и внук.

НА МАЛЕНЬКОЙ, Б-ГОМ ЗАБЫТОЙ СТАНЦИИ ЛЕПСЫ

Когда началась война, в Вознесенске представители райкомов ходили по домам, и если видели упакованные чемоданы, обращались с людьми очень сурово, ходили слухи – даже расстреливали. Информацию о фронте получали только по радио, из черных тарелок, коротковолновые радиоприемники велели сдать. Но буквально с начала войны слухи о происходящем на фронте все-таки доходили. Однако истиного положения вещей никто не знал. И вот, кажется, в конце июля 1941 года папа пошел на работу раньше обычного. Дорога лежала мимо зданий райкома партии и НКВД, и он увидел, что окна там раскрыты настежь, никого нет, пепел от сожженной бумаги летает по улице, и от подъезда отъезжают какие-то грузовики. Он сразу все понял, вернулся домой, и в 12 часов дня мои родители наняли подводу, погрузили один чемодан, посадили меня, трехлетнюю, и бабушку, и выехали из города.
В четыре часа после полудня в Вознесенск вошли немцы.
В шесть часов вечера папин заместитель привел немцев в нашу квартиру. Папе об этом рассказали уже после войны.
Папа хотел заехать к родителям, которые жили в другом конце области, забрать их с собой, но туда уже невозможно было попасть. Отец до конца жизни казнил себя за то, что не смог их спасти – слишком поздно было, немцы все дороги перекрыли. Мама рассказывала, что когда мы спускались к Днестру, куда вела узкая тропка, по главной дороге в двух-трех километрах от нас уже шли немецкие танки. И папа впал в панику – нам уже было известно, что делают с евреями, которые остаются в городках, слышали от людей, бежавших от немцев. Евреям нельзя попадать к ним в лапы. Папа порвал все документы, в том числе и диплом, и после войны ему пришлось экзамены сдавать заново.
По дороге телегу и коня отобрали отступавшие красноармейцы. Но потом, по рассказам мамы, другая отступавшая военная часть бросила своих лошадей. А мама в детстве ездила верхом – она была из состоятельной купеческой семьи. Мама села на лошадь, нашли брошенную бричку, и так проехали еще какое-то расстояние. Потом бричка развалилась, мы тащились пешком и подошли к переправе слишком поздно. Наши части уже отступили, и никто не хотел больше никого переправлять. Это было ужасно. Решили: все, это конец. Но тут к переправе подошла еще одна отступавшая военная часть, и командир потребовал подать паром. Ему ответили, что не могут, что немцы близко, и могут захватить паром для переправы. И тогда тот командир сказал, что будет стрелять, если немедленно не подадут паром. Паром пришел, и мы вместе с этой частью переправились на другой берег Днестра.
Потом мы сели в какой-то эшелон и ехали много суток на открытой платформе. Стояло жаркое лето. Мама рассказывала, что однажды они проснулись, а вокруг такая красота – пески, солнце, тишина. И мама решила: куда нам ехать дальше? Поезд остановился на маленькой, забытой Б-гом станции Лепсы, в Казахстане, где-то в восьмистах километрах от Алма-Аты. Мы спрыгнули с открытой платформы. В Лепсах и обосновались, нам дали землянку на отшибе.
Папа ушел на фронт, мама, медсестра по профессии, стала работать в маленькой больничке, переоборудованной под госпиталь. Главврачом была Минна Зиновьевна, педиатр. Она в жизни не держала в руках скальпель, а здесь ей приходилось оперировать. Было много инфекционных больных, и я помню, как мама приходила со смены и в маленькой прихожей снимала всю одежду, а бабушка прокаливала эту одежду над огнем и пропаривала.
В землянке нашей был глиняный пол, и бабушка мазала его мокрой глиной. У нас в комнате имелось одно маленькое окошко на уровне моего роста. Почему я это помню? Потому что однажды мама была на дежурстве, а мы с бабушкой, как обычно, – дома. Была светлая лунная ночь, я выглянула в это оконце, а там стоял волк. Помню, как чудно серебрились при свете луны его уши. Бывали довольно часты случаи, когда люди шли со станции, а волки набрасывались на них и загрызали. Вой волков я помню до сих пор.
Жили мы так три года. Папу списали из армии – у него началось сильное легочное кровотечение: лопнула легочная артерия. Он провалялся в госпиталях, а потом его отправили домой умирать. Мне уже исполнилось пять лет, поэтому я помню день, когда он вернулся. Мы с бабушкой работали в огороде. Вдруг бабушка оглянулась и увидела, как к дому, шатаясь, подходит человек. Она сказала: это твой папа, и я бросилась к нему. Он быль очень худой и не смог меня поднять. 37-летний мужчина весил всего 43 килограмма. Никто не думал, что он выживет, лечить его было нечем.
На медицинской комиссии в Алма-Ате папа познакомился с человеком, который стал его другом. Это был врач Евгений Владимирович Кременский, одессит, из дворянский семьи, он бежал в эти края от НКВД. Остров в устье Карачеган, где он жил, был такой отдаленный и дикий, что о войне дядя Женя узнал только через год, когда открылась навигация, которая продолжалась всего несколько недель. Даже радио там не было. Он увидел документы папы, отметил, что тот из Одессы и, надо же, приехал к нам в Лепсы встречать Новый год.
Папа в это время лежал без сознания с температурой выше сорока градусов. Помню лежанку на кольях, на стуле рядом – заплаканная мама, беспомощная Минна Зиновьевна напротив, и бабушка, которая время от времени соскребала лед у порога и давала папе глотать, а у того изо рта фонтаном выбивалась кровь. Я забилась в угол в совершенном ужасе. Когда дядя Женя увидел все это, то бросился сначала к маме и спросил: «Вы его жена?» – «Да». Он еще спросил, есть ли здесь врач, можно ли его вызвать. Минна Зиновьевна ответила: «Это я!» – «Что есть для остановки кровотечения?» – «Ничего нет, только лошадиная сыворотка» – «Давайте введем!». Она испугалась: «Эта сыворотка вводится лошадям. Мы же не убийцы!». Дядя Женя вплоть до 37-го года служил корабельным врачом, и опыт у него был большой. На возражения Минны Зиновьевны он ответил: «Если умрет, так сразу, не мучаясь. А если не введем сыворотку, он будет мучиться до рассвета и все равно умрет».
Они ввели ему эту сыворотку, и я помню, как у папы на руках взбухали подушки – такой сильной была реакция. Он так рванулся, что вчетвером не могли его удержать. Потом все сидели и ждали. Папа лежал без сознания, у кровати стоял тазик с кровью. Но к рассвету он уснул, и кровь больше не шла.
Мне было тогда пять с половиной лет.
Еды не хватало, а тут еще буржуйка испортилась, готовить не на чем, и мы не ели целый день. Пришла мама, вызвали какого-то дядьку для ремонта. И когда он починил печку, бабушка испекла оладьи из картофельных очисток с овсом на железном листе. Ничего вкуснее в жизни я не ела!
Помню, бабушка варила суп из крапивы, а я за что-то на нее обозлилась и бросила в кастрюлю песок. Она меня даже не ругала. Она села на пороге и горько-горько заплакала. И я себя почувствовала такой свиньей.
Помню небо в тех местах: низкое, и растительности почти никакой – барханы, песок и жалкий саксаул, а поскольку игрушек никаких не было, я рисовала ковры на песке. Меня, маленькую, иногда спрашивали: когда кончится война? Я упорно твердила одно и тоже: «В мае». И она таки закончилась в мае, правда, через несколько лет. Бабушка говорила: «Маленькие дети знают правду». Она обещала мне: «После войны мы приедем в Одессу, и я куплю тебе шелковое платьице». «Бабушка, а что такое шелковое платьице?» – спрашивала я.
У меня действительно появилось шелковое платьице после войны – из американских посылок, но бабушки уже не было. Ясно помню, как она умирала от туберкулеза кишечника. Она лежала в нашей землянке, в единственной комнате, и вдруг потеряла сознание. Мама бросилась к ней, закричала, а бабушка открыла глаза и сказала: «Ты мне помешала умереть, этого нельзя делать». Бабушка умерла через две или три недели. Мама была беременна в то время моей младшей сестрой и была очень слаба. Нужно было ходить за водой, колодец находился в ста метрах от дома. До колодца она еще как-то доходила, а уже назад с ведром воды – не могла. Я помню ее страшные распухшие ноги.
Папа начал вставать к весне, первое время он не мог ходить даже по комнате. Еды не было, мама одна работала. Но папа у меня был удивительно одаренный человек. Он начал делать календари. Он рисовал календарь на каких-то фанерках, писал числа, и красными чернилами – праздники, разрисовывал, делал виньетки. Эти календари продавались, так он зарабатывал. Помню, книжек никаких не было, и папа мне читал наизусть «Полтаву» Пушкина, стихи Лермонтова. Особенно запомнилось «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Я спрашивала: «Папа, а что такое море? А какого оно цвета? А как это – много воды?». Папа нарисовал парус и объяснил, как в него дует ветер. Ветер – это я понимала, но море – я не могла себе представить, как выглядит это «много воды». В пустыне у нас вода была на вес золота. И вот, две вещи: шелковое платьице и море – это была мечта моих пяти-шести лет.
А потом, в 44-м, в наши края стали прибывать выселенные из Поволжья немцы. И чеченцы. И вот тогда стало очень опасно, потому что чеченцы ходили с ножами и были очень-очень злые. И было от чего – это были люди, обделенные судьбой. Некоторых поселили на острове дяди Жени. У него там в маленькой больничке от страшного заражения умерла 14-летняя девочка, жестоким образом изнасилованная с внесением всех инфекционных мерзостей. Власти относились к чеченцам жестоко, и они были… как там у Лермонтова? «Злой чеченец точит свой кинжал». Вся администрация являлась их кровным врагом, всех, кто работал на власть, они ненавидели и этого не скрывали.
Помню, папа выходил встречать маму после ночных смен.
Со временем дела пошли лучше – папу взяли на работу в финансовый отдел: он был специалистом высочайшего класса со специальным образованием. Папа посылал письма и запросы по поводу своей семьи всем, кого знал. А потом пришло письмо от тети Веры, где она писала, что все наши родные, оставшиеся на Украине, погибли в гетто…