Аборигены называли нас «выковырованными»

«Человек, оставивший место своего жительства вследствие какого-нибудь бедствия» – такое определение дают толковые словари русского языка слову «беженец». В семантике слова «беженцы» звучит мотив осиротелости, поскольку человеку приходится под давлением зловещих, беспощадно жестоких сил, покинуть дом родной и ринуться в горькую неизвестность. Но бедствие, которое внезапно свалилось на Советский Союз, не имело аналогов. Фашистская орда, вооружённая до зубов, разбойная и беспощадная, отбросила прочь даже самые жестокие представления о войнах.

Фашисты, объявив «Блицкриг», ударным маршем и широким фронтом шли по стране, захватывая земли, города и веси, продвигаясь вперед с невероятной скоростью. Поэтому беженство из западных районов СССР в первые дни войны в большинстве своем было неорганизованным, поспешным. Бежало не только гражданское население, солдаты тоже, неся потери, уходили на Восток.

Как выглядели дороги, по которым передвигались беженцы в начале войны на Могилёвской и Смоленской земле, как бежали и гибли взрослые и дети, в том числе и мои ровесники нашло отражение в стихотворении К. Симонова:

А те, что при дороге самой,
Вдруг так похожи на детей,
Что, не поверив в смерть, упрямо
Все хочется спросить: "Ты чей?"
Как будто их тут не убили,
А ехали из дома в дом
И уронили, и забыли
С дороги подобрать потом.

Я родился в Крыму, в степной его части, в еврейском колхозе, который назывался на идиш «Ленин вег» («Путь Ленина»). Наша деревня Аранда расположилась между городами Джанкой и Феодосия. Кстати, в Крыму было более ста еврейских колхозов. Это были лучшие хозяйства Крыма: евреи зарекомендовали себя как очень умелые земледельцы.

Наша семья состояла из пяти человек: отец, мама и три сына. Я был средний. Старший, Исаак, 1922г., был призван в 1940г. на действительную службу в Красную Армию. Отец был мобилизован в Армию в начале войны. К концу лета 1941г., когда немцы перекрыли Перекоп, выбраться из Крыма можно было только через Керченский пролив. Немцы наступали. И в сентябре 1941г. было принято решение, что жители деревни должны оставить свои хозяйства и двигаться в Керчь.

На несколько семей давали пароконную телегу, на которую можно было положить несколько узлов с самым необходимым, включая продукты питания. Кроме того, было указано свыше забрать с собой весь колхозный скот и гнать его на Керчь. И где-то в середине сентября обоз, погоняемый в основном пацанами (мне было 13 лет), двинулся на Керчь. На четвёртый день пути хлынул холодный осенний степной дождь, ставший причиной очень тяжёлых для беженцев последствий. Одна телега с двумя многодетными семьями повернула назад в деревню в свои дома, где они и были зверски убиты немцами, а детей их побросали в заброшенный колодец за деревней. А наш обоз со скотом и беженцами, похоронив по пути четырёх человек, через две недели прибыл в Керчь.

Через Керченский пролив нас переправили на Таманский берег. И это (как оказалось позже) было только предисловием. Дальше с Таманского берега, добравшись до станции Крымская, Краснодарского края, мы погрузились в теплушки и добрались до узловой станции Невинномысская, Ставропольского края. Город Невинномысск расположен на берегу реки Кубань, а на другом берегу (через мост) располагалась большая станица Рождественская. Вот в этой станице нас и поселили, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Мы, колхозники, сразу включились в полевые работы.

Самолёты здесь пролетали довольно часто, и мы в очередной раз не обратили внимания на летящую группу самолётов. И вдруг возле нас взорвались земля и небо, и всё вокруг. Бомбёжка Невинномысской ж. д. станции и самого города не прекращалась ни на минуту. Подлетали всё новые самолёты и шли по кругу, выбрасывая десятки, сотни бомб. Осколки свистели и в нашей станице Рождественской, выбивая стёкла, прошивая крыши домов.

На станции Невинномысской погибли 8 человек из нашей деревни. Всё было разгромлено и уничтожено так, что не нашли даже останков этих людей. А рано утром на следующий день мы оставляли наше пристанище, проклиная фашистов и чувствуя, как дамоклов меч вновь нависает над нашими головами. И опять беженство, и вновь (как это уже было) — пароконная бричка на несколько семей, и опять гоним скот, но теперь уже по Кавказской земле. Путь на Махачкалу.

Не стану описывать тяготы пути и говорить о жертвах этого похода. Измученные, с неисчезающим чувством голода (которое станет надолго нашим спутником) мы достигли Махачкалы, и через несколько дней нас отправили в Баку, где высадили на асфальт 26-й пристани, сплошь усеянной узлами и людьми. Здесь под открытым небом, жарким солнцем днём и весьма прохладными ночами мы провели месяц, ожидая отправки через Каспий на Красноводск.

Через месяц к 26-й пристани подошёл громадный танкер «ВКП(б)», и всех, почти 9 тысяч человек, посадили на палубу, которая по штатному была приспособлена только для команды танкера. У нескольких туалетов и за питьевой водой сразу же выстроились огромные очереди. Многих трясла малярийная лихорадка, которая свирепствовала в Баку. Мой младший брат, измученный лихорадкой, жёлтый от хинина (лекарство от малярии), слабый от трясучки и недоедания не мог встать на ноги. Но он выжил. Тех, кто во время плавания на палубе танкера умирал, а таких, к сожалению, было немало, бросали за борт. И вот мы, наконец, в обезвоженном Красноводске. На станции нас погрузили (точнее, запихали) в товарные вагоны, которые стали для нас домом почти на целый месяц. Это жильё было своего рода испытанием (ещё одним) на прочность. Наш товарный состав шёл вне графика — где, когда и на сколько он остановится, никто не знал.

Иногда он останавливался у поля, где после жатвы сено и солома были уложены в копны. И тогда всё взрослое население вагонов, дабы опорожниться, бросалось в поле под копны, на ходу расстёгивая брюки или юбки. Не оставалось свободным ни одного кустика. Когда состав внезапно начинал движение, все выскакивали из укрытий, на ходу натягивая штаны и бегом настигая движущийся состав.

А иногда он стоял долго, и тогда даже пытались разжечь костёр, чтобы сварить какую-нибудь баланду. На станциях бросались за кипятком, а также к бабкам, чтобы по возможности поживиться чем-то съестным в обмен на какую-нибудь вещь. Чтобы подкормиться, покупали жмых, который был очень популярен. В теплушках царили теснота, завшивленность и постоянная вонь от горшков, на которых периодически восседал кто-либо из малышей.

Нас привезли в Павлодар, на реке Иртыш, а из Павлодара отправили на пароходике вниз по Иртышу в сторону города Омска и высадили в посёлке на берегу реки. Посёлок так и назывался Иртышск. Здесь нам предстояло жить. Это была ядрёная Сибирь, и это были последние месяцы 1942 года. Жизнь в Иртышске была для нас нелёгкой: было холодно и голодно. Аборигены называли нас «выковырованными» — так они произносили слово «эвакуированные», но в этом искажении заключался определённый смысл. Да, нас сковырнули из родных мест, и с тех пор мы стали жертвами Холокоста, скитальцами, беженцами, эвакуированными.

Кошмар для нас, беженцев 2-й Мировой войны, всегда будет сопровождать нашу жизнь как страшный сон, как чудовищное видение, как горькая память о погибших и уничтоженных в этой страшной и беспощадной человеко-дробилке. Здесь, в Израиле, беженцев ВОВ остаётся всё меньше и меньше — они каждый день «уходят» в мир иной.

Майор привёз мальчишку на лафете. Погибла мать. Сын не простился с ней. За десять лет на том и этом свете Ему зачтутся эти десять дней.
Отец был ранен, и разбита пушка Привязанный к щиту, чтоб не упал. Прижав к груди заснувшую игрушку, Седой мальчишка на лафете спал.
Ты это горе знаешь понаслышке, А нам оно оборвало сердца. Кто раз увидел этого мальчишку, Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами, Которыми я плакал там, в пыли, Как тот мальчишка возвратится с нами И поцелует горсть своей земли.

 

Семён Верновский, г. Ноф ха-Галиль