Родилась в 1935 году в Минске.
Биолог-почвовед.
Дочь известного еврейского поэта Айзика (Исаака Хаимовича) Платнера, приговоренного в 1950 году к 25 годам каторги за «воспевание сионизма, антисоветскую националистическую деятельность и шпионаж в пользу Америки» и освобожденного после смерти Сталина с формулировкой «за недоказанностью вины».  Репатриировалась в Израиль в 1991 году.
Две дочери и три внука.

СТРАШНЫЕ ДОРОГИ ВОЙНЫ

Первые дни войны, страшные дороги войны… Эти картины проносятся в моей цепкой памяти как кадры кинофильма. Я с папой поехала в Крым, в Евпаторию, долечивать тяжелое осложнение после скарлатины. Мама работала в Педагогическом институте, и поэтому оставалась в Минске. Она должна была приехать к нам в Евпаторию после экзаменов в институте 22 июня 1931 года. Но в этот день началась война.

Мы с папой тот час же выехали из Крыма на одном из последних поездов уже под бомбёжками фашистских самолётов. Мест в поезде практически не было. Папа устроил меня на верхней полке в ногах у женщины с маленьким ребенком, а сам стоял всю ночь и придерживал меня руками, чтобы я не свалилась при тряске. Ехали мы с погашенными огнями для светомаскировки. Когда проезжали через перешеек Сиваш, кто-то, прикуривая, зажег спичку. Его тут же объявили шпионом. Что уж с ним сделали, я не помню, но переполох был ужасный! Во всех подозрительных видели шпионов и диверсантов. Даже седой мой папа со мной, маленькой и чернявенькой, немного узкоглазенькой девочкой на руках, также вызывал подозрение. Говорили: «Взял какую-то японочку и выдаёт за свою дочку!»

С большими трудностями добрались до Москвы, а там уже начались воздушные тревоги. Люди бежали в бомбоубежища, прятались в подвалах, в метро. В эти же дни узнали, что Минск уже захвачен немцами, ужасно беспокоились за маму. И вдруг на адрес нашей доброй знакомой Эйги Шерцман, у которой мы с папой остановились, получили от мамы телеграмму. Мама сообщала, что их эшелон направляется на восток в сторону Пензы. Мы срочно выехали из Москвы, но оказалось, что поезд из Белоруссии проследовал без остановки через Пензу в неизвестном направлении. И мы с папой остались в буквальном смысле слова   валяться на пензенском вокзале. Спали на полу в зале ожидания. Ранним утром нас будили и выгоняли на улицу для уборки вокзала. Какая-то сердобольная тётенька сжалилась надо мной и искупала меня в душевой санпропускника.

Папа решил, что надо снять какой-нибудь угол, а по дороге в город мы зашли на почту, и, о чудо! Там оказалась телеграмма   от мамы, она сообщала, что в Мордовии, в городе Саранске. Там мы и встретились! Какое счастье, что мы вместе, что живы и невредимы.

Мама рассказала нам, как спаслась. Минск начали бомбить в первые дни войны. Мама вышла из дома в летнем пальто и с маленькой сумочкой под мышкой. Хорошо ещё, что в сумочке оказался паспорт, ведь она так и не попала назад домой — центр города уже был охвачен пожаром… Сначала она пошла к нашим соседям и друзьям, семье скульптора Бразера, и первые бомбежки они переждали вместе в каком-то подвале. Но мама сказала, что не может сидеть и ждать неизвестно чего, и очень уговаривала Бразеров уходить вместе, но они отказались, и мама ушла одна. Вся семья Бразеров погибла в Минском гетто. А мама пошла к Винагурам. Вместе  Дошли до железнодорожной станции Колодищи, где стояли теплушки, людей грузили в товарные вагоны, и составы отправлялись. По пути их бомбили, но эти поезда спасли жизни многим, в том числе и моей маме. А сколько семей война разбросала, сколько детей потерялось на дорогах войны! Ведь до сих пор спустя столько лет, люди ищут друг друга, надеясь на чудо.

Маму сразу же послали в сельскую школу близ Саранска преподавать немецкий язык, который оказался теперь особенно востребованным. Деревня была русская, довольно чистая и ухоженная. В первые месяцы было ещё сытно. До начала занятий в школе мама и папа работали по уборке хлебов, а я крутилась рядом с ними. На обед варили чугун пшенной каши и ели её, запивая свежим жидким мёдом прямо из бутылок. Наверное, это было вкусно! Потом мы переехали в Саранск, и маму взяли в эвакогоспиталь в санпропускник санитаркой. Туда привозили тяжелораненых бойцов в окровавленных бинтах, без рук, без ног. Их надо было отмыть, одеть, перевезти в палаты. Это была очень тяжелая работа для женщины. Когда узнали, что мама грамотная, её перевели сначала в бухгалтерию, а потом в библиотеку. Папа устроился на работу в швейную мастерскую. Он обратился в Союз Писателей в Москву, и по личной просьбе Фадеева его взяли на работу в Мордовский радиокомитет.

Первый год мы ужасно бедствовали. Свою единственную ценную вещь – часы мама обменяла у своего начальника на мешок картошки, и он демонстративно перед маминым носом каждую минуту поглядывал на эти часы. Мы сняли комнату у злой и неприветливой хозяйки. Это была холодная пристройка к её дому, и когда грели и сушили одну стенку, мокла другая. Потом меняли. Я болела всю зиму тяжелыми бронходенитами, последствия которых остались у меня на всю жизнь. К весне нашли другое жильё у добрых и отзывчивых людей. Это была большая рабочая семья, даже фамилию их помню – Селезнёвы. У них нам стало жить намного лучше, к нам хорошо относились, жалели, сочувствовали и помогали, чем могли. Потом помню большую проходную комнату, которую дали папе от радиокомитета, где он работал корреспондентом. Эту холодную комнату невозможно было ничем обогреть, дрова были большим дефицитом. Посреди комнаты стояла буржуйка с трубой, выходящей через форточку. Только когда эта буржуйка раскалялась докрасна, возле неё можно было немного согреться. А труба использовалась вместо сковородки. На ней мама жарила черные оладьи из отрубей, которые папа привозил из командировок. Кушать их мог только папа! В самые холодные ночи   меня укладывали спать в комнату соседки на раскладушку. У этой соседки были свои житейские проблемы. Она была женой офицера, воевавшего на фронте, а к ней в гости приходил раненый из госпиталя. Он уже долечивался и скоро должен был отправиться на фронт. При каждом любовном свидании у них происходила одна и та же сцена: он переворачивал фотографию её мужа, стоящую на комоде, лицом вниз, она же ставила карточку в первоначальное положение. А я, закрывшись с головой одеялом, подглядывала в щелочку за этой борьбой. С её маленьким сыночком мы дружили, играли в любимую игру – парикмахерскую, и однажды выстригли себе чубы, что пришлось нас остричь   наголо.

Меня определили в детский садик, где я быстро взрослела, узнав много ценных сведений. Например, я узнала, что я еврейка, и что это очень плохо, но всё же лучше, чем жидовка, потому что жидовка – это уж совсем плохо…И ещё я узнала, что если война не кончится, то нас, евреев, всех перебьют. Поэтому я особенно сильно ждала конца войны. Были у нас в садике и свои маленькие радости. Пришли к нам работать эвакуированные воспитательницы – профессионалы, они устраивали для нас утренники с костюмами, песнями, танцами. Это мы очень любили. Праздновали мы день рождения Ленина, и я нацепила папин галстук в мелкий горошек, как у Ленина на картине. И меня всем показывали, как обладательницу такого замечательного галстука. На новогоднем утреннике мы все были снежинками в белых марлевых пачках, а на майские праздники нас наряжали в костюмы разных народов, и мы танцевали танцы этих народов. Но самым любимым занятием для нас, маленьких артистов, были концерты для раненых в мамином госпитале. Мы заходили в палаты к тяжелораненым и пели, танцевали, читали им стихи. В каждой палате у меня был любимый раненый, и для него я пела самые любимые песни. Я меняла имена, подставляла имена своих раненых, и им это очень нравилось.

Никогда нам не забыть первые годы войны, неутешительные сводки с фронтов, карты с пометками об отступлении, переполненные эшелоны с ранеными.

Летом 1942-го года в нашей жизни произошли изменения. Маму вызвали в Ярославль, где комплектовался минский мединститут. Мы срочно засобирались в Ярославль, и единственный багаж, который мы послали из Саранска в Ярославль, была картошка, которую мы вырастили на небольшом участке за городом. Правда, мы могли её послать только малой скоростью, а когда получили багаж, эту ценную картошку пришлось выбросить – сгнила.

В Ярославле поселили нас в здании Мединститута, в аудитории. Восемь семей в одной комнате. Да-да, все жили вместе, как в общежитии. У кого-то были запасные простыни, и ими можно было отгородиться от посторонних глаз, но у большинства не было ничего, и спали все семьи рядом, женщины, мужчины, дети. Один из наших соседей был преподавателем физики. И он по всем законам физики соорудил своеобразный электрокамин из табуретки, набив на неё белые изоляторы и обмотав проводами. Стояла эта табуретка посреди комнаты у стола и сверкала раскалёнными проводами, излучая тепло и собирая вокруг себя всё население общаги.

Я, верная своим традициям, заболела дифтерией, и папа ночью меня, горящую в бреду и задыхающуюся, перенёс на закорках через замерзшую Волгу в инфекционную больницу, где меня всю ночь спасали врачи… Из больницы меня выписали уже к весне, когда Волга вскрылась, но мне удалось-таки занести в общежитие, переполненное детьми, другую болезнь –корь, и все дружно её подхватили. Но всё проходит, прошел и этот кошмар.

К этому времени война покатилась в другую сторону. Уже отгремела Сталинградская битва. Вести с фронта стали более оптимистичными и радостными. Все верили, что еще немного, и мы вернемся в свою Белорусь И начнётся новая счастливая жизнь. Уже вовсю шли разговоры об открытии второго фронта, и нужны были специалисты со знанием английского языка. Маму нарасхват приглашали на заводы заниматься с инженерами английским языком, а расплачивались с ней натурой – мылом и подсолнечным маслом. Это было большое богатство! Фото: Семья Платнер 1948 год.

И ещё яркое воспоминание о жизни в Ярославле.

В институте учились преимущественно одни девушки, причем все как одна — красавицы, так считали наши преподаватели. А рядом находилось мореходное училище, где учились одни парни. Ходили друг к другу в гости, устраивали совместные вечера. И на каждом концерте выступал курсант этого училища. Пел замечательно, всегда завершал концерт, как и полагалось звезде. И каждый раз происходило одно и то же действо: в конце его выступления зал начинал скандировать «Темная ночь, темная ночь», а конферансье выходил и говорил одну и ту же фразу –«Темная ночь» после концерта». Но зал не сдавался. В конце концов, певец поднимал руку, зал затихал, и «Темная ночь, только пули свистят по степи…» Такие понятные слова, такая берущая за душу мелодия! И вместе с песней в зале   слышалось сдержанное всхлипывание, взлетали к глазам платочки, люди не стеснялись слёз, плакали открыто. Почти всегда певец исполнял её на бис, это был апофеоз концерта потому, что после этой песни уже больше ничего не исполнялось. Эти воспоминания всегда со мной. Теперь, когда я слышу «Темную ночь», перед моими глазами встает тот актовый зал Ярославского мединститута и эти взлетающие к глазам платочки женщин, которые ждали и надеялись.

А летом 1944-года освободили Минск. Я услышала это сообщение по радио, когда всё взрослое население института было в театре на концерте хора Густава Эрнесакса. Побежала к театру, чтобы первой сообщить всем эту радостную весть. Но оказалось, что на концерте вышел к публике конферансье и объявил эту новость, зная, что в зале находится много минчан. Буквально сразу все начали готовиться к переезду в Минск. Сначала в разведку была отправлена представительная делегация заведующих кафедр, в том числе и мама. Вернулись быстро, и ночь напролёт рассказывали о разрушенном городе, о встречах, о своих впечатлениях. Рассказы были страшные, но все дружно решили – едем. Собрали свой нехитрый скарб, и вот мы в теплушках.

Из Ярославля в Минск, минуя Москву, едем две недели. Благо, еще только начало осени, тепло. Останавливаемся на полустанках, а то и в чистом поле, пропускаем встречные поезда. Сразу достаём таганки, разжигаем костры и варим картошку, кипятим воду. Вдруг раздаётся клич «По вагонам! Трогаемся!», и костры гасятся, хватается недоваренная в котелках картошка… Но мы все ближе и ближе к Минску, едем мимо разрушенных городов и сожженных деревень, видим страшные следы войны.

Ещё шла война, но Белоруссия почти вся была освобождена. Наш Минск был весь разрушен, руины ещё дымились. Первой нашей вылазкой в город было посещение нашего довоенного дома, точнее, его развалин. От дома осталась даже не коробка, а часть стены и перекошенный балкон, за решетку которого зацепилась детская игрушечная плиточка. Думаю, что это была моя игрушка, но достать её было невозможно, слишком высоко. Вот и все, что осталось от нашего довоенного житья-бытья.

Поселили нас в одном из уцелевших корпусов Первой клинической больницы – Клингородка. Нас, детей, отправили в школу. После уроков мы носились по развалинам, разгребали их и находили много всяких интересных и полезных вещей. Однажды нашли что-то похожее на чайник, а так как все знали, что у Платнеров нет чайника, принесли его нам. Оказался это старый больничный писсуар, забитый землёй – вот смеху было!

О мамином возвращении в Минск стало известно в создаваемом Министерстве Иностранных дел, и ее пригласили туда на работу. А вместе с работой ей предложили комнату в доме министерства в центре города. Мы прожили в этом доме 14 лет, здесь пережили   и радостные годы встреч и надежд, и самые страшные годы, постигшие нашу семью

А пока шли первые годы в разрушенном и возрождающемся из пепла Минске. Может, это и хорошо, что человеку не дано знать про свои будущие невзгоды, разочарования и несчастия, какие ему придется испытать в дальнейшей жизни? Иначе не выжить. Ведь думалось, что если мы пережили такую ужасную войну, понесли такие потери, теперь должно быть всё хорошо, наше будущее будет светлым и радостным. Фото: Джессика с внуками.

Когда наступил долгожданный День Победы -9 мая 1945-го года, возле нашего дома у Дома Правительства собралось море людей. Все ждали важных сообщений. Мы, дети, крутились под ногами у взрослых, тоже хотели все видеть. Один военный поднял меня и посадил к себе на плечи. Я вертелась и сорвала звёздочку с его погона «Ой, дяденька, что я наделала!» Он ответил: «Ничего, девочка, скоро нам эти погоны не понадобятся, ведь война кончилась, и наступил мир!»