МИНСК. УЛИЦА РЕВОЛЮЦИОННАЯ, ДОМ 3

Я родилась в местечке Шацк в Пуховичском районе Минской области. Отец был кузнецом, мать, как почти все женщины того времени, – домохозяйкой: ей достался нелегкий круг домашних дел и забот. В семье было восемь детей, и я была младшенькой.

Училась я в Минске в показательной еврейской школе № 7. В этой школе были очень хорошие преподаватели, и учились там лучшие ученики города. Встречаясь через многие годы, мы всегда чувствовали себя, как и прежде, родными людьми. Добрые чувства воспитали в нас учителя. Все преподавание велось на еврейском языке, а белорусский и русский шли как отдельные предметы. Поэтому, когда я, окончив школу, поступила в техникум, мне очень трудно было учиться. Нас учили на идиш. Иврит тогда считался буржуазным, реакционным языком, потому в еврейских учебных заведениях повсеместно использовали только идиш. И евреи говорили на идиш. Мне особенно сложно было учиться точным наукам, физике и математике – трудна и непривычна была для меня русская терминология… Например, слово «угол» (в геометрии оно часто используется) на идиш звучит совсем непохоже – «винкул». И таких слов и терминов в точных науках множество. Когда преподаватель задавал вопрос или когда надо было писать эти термины и отдельные слова, мне приходилось постоянно переводить, чтобы быстро отвечать или решать задачи у классной доски. Я не одну двойку получила по русскому языку, математике, да и по другим предметам. Мне приходилось думать на одном языке, а отвечать на другом. Ох, как для меня это трудно было! Мне все хотелось говорить на своем родном языке, на том, на котором я думала. Приезжая домой в Шацк, я говорила на еврейском, а в городе мне приходилось, конечно, уже смотреть, где и как, а еще и с кем разговариваешь – то по-русски, то на идиш.

Во время войны все мои братья были на фронте. Один из них особо отличился, уже 8 августа 1941 года он был награжден орденом Красного Знамени, а позднее – медалью «За оборону Москвы». У меня сохранилась фотография – момент вручения ему награды всесоюзным старостой Михаилом Калининым в Москве. И три других брата, которые воевали, тоже были награждены. В живых остался только один.

Закончив семь классов, в 1934 году я поступила в техникум связи и в 1938 году успешно его окончила. После окончания техникума меня послали на Дальний Восток, в Амурскую область. В те годы возникла необходимость в специалистах связи. Со всех учебных заведений связи, со всего Советского Союза посылали выпускников на Дальний Восток – там была запущена телефонно-телеграфная магистраль Москва – Хабаровск. Проработав там год, я вернулась домой в Минск. Стала работать в Радиокомитете БССР. Я работала техником до начала Великой Отечественной войны.

22 июня 1941 года, в день, когда началась война, я шла рано утром на работу. Наши радиопередачи начинались в шесть часов утра. Жила я на улице Островского, близко к Радиокомитету, нужно было только пройти через пару проходных дворов. Перейдя улицу Немигу, я по Комсомольской шла к дому № 3 на улице Революционной, там размещался наш Радиокомитет. Рядом с ним был штаб ПВО, и возле него в тот день собралось очень много людей…

В чем дело, я еще не знала. Я постоянно ходила этой дорогой на работу, но никогда там не было столько людей. Среди них оказалось немало военных, и хотя основная часть была в штатской одежде, она не могла скрыть военную выправку.

Почти все они нервно курили и о чем-то взволнованно разговаривали между собой. Когда кто-то из редких прохожих проходил рядом, они прерывали свои разговоры. Тогда все было так засекречено, что даже страх перед реальным положением дел не отменял опасений за собственную жизнь, заставляя многих играть в излишнюю секретность, ждать команды «Отбой!» до последнего.

Я шла на работу мимо этих угрюмо стоявших мужчин, под их подозрительными взглядами. На работе меня встретили необычным указанием: подготовить аппаратную и ждать. «Ждем важных сообщений и передачи из Москвы. Своих передач пока выдавать в эфир не будем».

И мы ждали, ждали, не зная, что все это значит. Так началось для меня утро первого дня войны. Мы были на своих рабочих местах, ничего не понимали и не знали, что происходит, чем это вызвано. Мы, работники радио, всегда первыми узнавали о событиях, но в этот раз даже для нас все было засекречено. Лишь значительно позже, в двенадцать часов дня, была включена ретрансляция Московского радио.

Выступал министр иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов. Это было первое сообщение о вероломстве нацистской Германии, которая, не объявляя войны, коварно напала на Советский Союз. Затем московский диктор Юрий Левитан читал трагические известия.

…Так началась война. Фронт стремительно приближался к Минску. На второй день начались массированные бомбежки города. Мы спустились в подвал нашего Радиокомитета, там было резервное оборудование; в этом подвале мы и переночевали, на своих рабочих местах, и всю эту первую ночь войны мы ждали указаний, особых распоряжений. Без разрешения выйти в эфир было нельзя.

Я размотала длинный телефонный шнур из аппаратной наверху и перенесла телефон, чтобы иметь связь с председателем Радиокомитета и партийным начальством, но никаких указаний не поступало.

Мое начальство, отвечавшее за связь и выход сигнала из студийной аппаратной на радиопередатчики, находилось в Колодищах. Там был самый мощный радиоцентр – наши передатчики и антенны, с помощью которых белорусское радио выходило в эфир.

На второй день войны, когда началась интенсивная бомбардировка Минска, я сумела по телефону связаться с начальником смены и техниками радиоцентра и спросила:

«Как же быть?» На что начальник смены ответил: «Муся, тебе нужно срочно уходить из Минска. Наша армия отступает и, возможно, очень скоро в город войдут немцы».

Этому человеку, имени которого я не запомнила, и коллегам я благодарна за свое спасение, спасение сестры и моих маленьких племянниц. Кто мог тогда знать, как долго будут отступать наши войска, не в силах сдерживать стремительное наступление частей вермахта? Разве мы могли подумать, что уходим из Минска на долгие годы оккупации, теряя навсегда родных и близких? Нас всех предали, преступно засекретив реальную опасность, оставив на растерзание врагу. А те, кто бросил нас, первыми трусливо бежали.

Некому было дать указания, что делать с национальным радио. Пришлось все бросить: аппаратные, радиостудию, оборудование. Взорвать их без приказа было нельзя, да и некому уже было взрывать. Когда фашисты заняли разрушенный, горящий Минск[1], наше белорусское радио сразу же заговорило, но уже по-немецки. И в нашей студии Радиокомитета, у наших микрофонов на улице Революционной, 3 стали выступать немцы вместе с «нашими» местными – коллаборантами.

О телефонном разговоре с радиоцентром в Колодищах, о создавшемся положении, об отсутствии начальства я рассказала своим коллегам и все еще ожидавшему выхода в эфир диктору Владимиру Юревичу. Я сказала, какой совет мне дали люди, работавшие вместе со мной на смене связи в аппаратной радиоцентра в Колодищах. Владимир Юревич все сразу понял и побежал домой собираться. Я же отправилась к своей сестре Риве, убедила ее уходить вместе со мной из города. Она была беременна, а ее старшей дочери, Жанне, было тогда всего три годика. Вместе с нами ушел и муж сестры. Мы долго шли на восток к Могилеву – через местечки Смиловичи и Червень. Над нами низко летали немецкие самолеты, они стреляли и бомбили беженцев. Мы видели убитых и раненых, вокруг было горе и море слез. Это был сплошной кошмар.

Все партийное руководство Белоруссии во главе с первым секретарем ЦК Компартии Белоруссии П. К. Пономаренко[2] постыдно бежало, не организовав эвакуацию, не позаботившись мобилизовать мужское население для пополнения воинских частей, – а их потери в первых же боях с противником оказались сокрушительными.

Вся информация о стремительном продвижении немецких войск была засекречена; от местных жителей ее скрывали под предлогом возможного возникновения паники. Население больших городов не успевало вовремя рассредоточиться и переместиться в сельские районы, где было больше шансов выжить. Многие беженцы уходили, как говорится, куда глаза глядят, не зная безопасного направления.

Люди были задурены пропагандой, постоянно твердившей перед войной, что войны не будет, а если и будет, то непременно победоносная и на чужой территории. Потому многие до последнего часа наивно надеялись, что война будет скорой, закончится через день-два, и они смогут вернуться домой. И лишь часть беженцев ушла в сельскую местность к своим родным.

Некоторые минчане, родом из моего родного Шацка, вернулись в местечко, думая, что уж там бомбить совсем нечего – ни воинских частей, ни промышленных и стратегических объектов, одна лишь артель с маленькими мастерскими: просто обычное местечко… В Шацке, в отличие от Минска, не было гетто. Евреям сказали, что их отправляют на работу. Вывели всех и расстреляли. Там убили моего отца, двух сестер: одна из них была замужем, и у нее было трое детей. Погибли все…

Мы бежали на Могилев – так нам подсказали люди из радиоцентра – через Смиловичи и Червень. Многие даже не знали, в каком направлении выбираться из горящего города. Время для спасения было упущено. Тысячи стихийно бежавших горожан погибли на дорогах от бомб и пуль, обстреливаемые с самолетов. Много убитых и раненых лежало на обочинах и в лесах.

Мы успели уйти вслед за первыми беженцами, но вскоре немецкими десантниками был отрезан путь на восток, и под угрозой расстрела беженцам пришлось вернуться в догоравший город – в уже захваченный немцами Минск.

Перед тем на железной дороге гражданское население штурмовало – кто как мог – последние, случайно задержавшиеся эшелоны, составленные из разномастных вагонов и товарных платформ. И лишь у того, кто смог забраться, был какой-то шанс спастись и выжить. Хотя и в пути, под обстрелами и бомбежками, люди продолжали гибнуть.

Мы, голодные, идя по шоссе, зашли в деревню и попросили хозяйку сварить нам картошки. А та в ответ:

– А чем вы платить будете?

Мы ей сказали, что у нас совсем ничего нет. Ну нечем нам заплатить. Ну что делать? Нам осталось разве что только снять с себя штаны.

Хозяйка с досадой махнула рукой и стала варить картошку, потом поставила перед нами горшок, но только мы сунули в него руки, чтобы взять горячую картошку, как опять началась бомбежка… И мы тут же, забыв про все на свете, как безумные, пустились бежать.

Я, сестра, ее муж и их трехлетняя дочь Жанна смогли кое-как добраться до Могилева. Муж сестры отправился в военкомат и был сразу мобилизован в армию, а мы после многих попыток забрались наконец в битком набитый людьми вагон. Надрывно гудя, поезд тронулся – и поехал, постоянно тревожно свистя и подавая сигналы. Задержался состав лишь где-то в районе Тамбова, а затем, снова ускоряясь, продолжил движение на восток.

И через какое-то время там, в переполненном людьми вагоне, у моей сестры начались предродовые схватки. Самое неподходящее время и место для родов. Людей набилось так много, что пробраться во время остановок поезда к дверям было невозможно. Люди не пускали других, опасаясь остаться на платформе. Поэтому все наши крики, уговоры ни на кого не действовали. Положение было безвыходным, но, к нашему счастью, в вагоне оказался решительный – и очень нервный – офицер. Он был отправлен в тыл из-за тяжелого ранения, полученного в одном из первых боев где-то на границе. Он был слепой. Пороховым взрывом у него было побито все лицо, и он, не видя ничего вокруг, хорошо слышал и представлял наше сложное положение. Он выхватил из кобуры табельный пистолет и, крича, стал стрелять в потолок вагона. Воцарилась полная тишина. И тогда он твердо сказал, что пристрелит любого, кто помешает мне и моей сестре вы- йти. Люди нехотя, ругаясь, потеснились и выпустили нас. Поезд пошел дальше на восток, а мы стали искать бли- жайшую больницу, где у сестры могли бы принять роды.

Это уже была Россия – небольшой городок Ртищев. Больницу долго искать не пришлось, она оказалась почти рядом с вокзалом, там и родилась наша Бэлла. Если бы не этот военный, моя сестра в тех условиях не смогла бы родить, и я бы потеряла ее и племянницу. Роды прошли успешно, и нам отдали крошку, завернутую в пеленку.

В ближайшем крупном городе, в Пензе, я с сестрой и двумя детьми прожила почти всю войну, до освобождения родного Минска. Моя профессия пригодилась: в тылу я стала работать в местном радиокомитете. На этом радиоузле мои коллеги чувствовали себя вольготно, а я, как специалист радиовещания, была там «и бог, и царь, и воинский начальник». Нас ценили, с нами считались; они знали, что мы профессионалы, а такие везде нужны. В аппаратной оборудования, конечно, было меньше, чем в Минске, и оно было значительно хуже. Моя тесная аппаратная выходила окнами в маленький дворик. Оборудование в то время было радиоламповое и при работе сильно нагревалось, не спасали даже постоянно работавшие вентиляторы. Поэтому в аппаратной всегда было жарко, и приходилось даже зимой держать окна открытыми.

Мы транслировали радиопередачи на русском языке, часто не зная даже, откуда передача: из Москвы, или из Куйбышева, или с какой-то еще станции. Мне приходилось самой следить за содержанием передаваемой информации. В штате нашего радиокомитета не было выпускающего редактора, и своих передач у нас тоже не было, как и источника постоянной информации, от которого мы брали бы сигнал. Нам отводилось определенное время в эфире, при этом жестко оговаривалось, до которого часа мы должны работать, когда перерыв и новый выход в эфир.

Однажды во время перерыва, тайком слушая в эфире другие радиопередачи, я случайно услышала голос Володи Юревича – диктора нашего белорусского радио. Работая с Юревичем несколько лет до войны, я хорошо помнила его голос и потому сразу узнала. Как я тогда обрадовалась! Он работал в Москве на радиостанции «Савецкая Беларусь», участвуя в вещании на оккупированные районы. Где-то там, дома, в родной Белоруссии, его слушали подпольщики и партизаны. Это был конец 1943 года.

Минск освободили 3 июля 1944 года. Какая же это была для всех нас радость! Это трудно даже сейчас представить, как я с сестрой и детьми ждала возвращения в родной Минск. Мне снилось это ночами, но когда я приехала домой, я увидела, что кругом все разбито. Минск был освобожден, но как раз перед моим приездом город в последний раз бомбили – то ли немецкая авиация, то ли советская. Поезда в Минске не могли прибывать к железнодорожному вокзалу, они останавливались в пригороде, и в центр мне пришлось идти пешком. Кругом стояли разбитые дома, и часто я не могла даже понять, где я нахожусь. Стояли, точнее сказать, даже не дома, а коробки обгоревших, разрушенных домов, на них было написано: «Ваня… Таня…» или разные другие имена и фамилии, – очевидно, живших когда-то в этих домах людей. Мама убита… или кто-то ранен… и что его надо искать в госпитале… По этим надписям-письмам на домах можно было узнать о судьбах тех, кто пережил оккупацию и пытался в освобожденном городе найти родных и близких, возвращавшихся домой. Вид этих разрушенных домов и эти письма на них – все было ужасно. По их виду можно было легко представить, что происходило там еще совсем недавно.

О возможности вернуться в Минск я узнала в Пензе от своей знакомой. Ее муж, по фамилии Бухто, до войны работал в ЦК КПБ. Он прислал телеграмму – и ей выделили вагон, чтобы вернуться в Минск с двумя детьми. Она взяла с собой меня, еще были врач и несколько семей. Это была огромная привилегия. Такова была сила власти, даже в тот период дикой разрухи и продолжавшейся войны.

Вагон, в котором мы возвращались, благодаря этой телеграмме цепляли к любым поездам, идущим на запад. У этой женщины было немало вещей и продуктов, потому что в Пензе она работала в столовой. И кроме продуктов были еще какие-то ящики. И у тех, кого она взяла, тоже были кое-какие вещи, а у меня не было ничего. Из своей подушки я вытряхнула солому, которой она была набита, и в эту наволочку затолкала свои вещи, что-то из одежды и нижнего белья. Все заходили в вагон и располагались, а я стояла и ждала.

• А ты, что ты стоишь и не заходишь? – спросила моя знакомая.
• Я зайду, но пусть садятся пока другие, они же с детьми, – ответила я.

Одна из женщин, которая вошла в вагон раньше меня, попросила у моей знакомой разрешения спать на ее сундуке, но жена партийного чиновника твердо и гневно ответила:

• Нет! На сундуке будет спать эта девушка! – указав на меня пальцем с перстнем.

Она отдала предпочтение мне, и это как-то сблизило нас. Ехали мы, конечно, очень медленно и слишком часто останавливаясь. Пассажирского движения еще пока не было, шли только военные эшелоны. При длительных остановках пассажиры иногда раскладывали костер, что- бы cогреться или сварить пищу. Я, не имея с собой ничего из еды, старалась на это время уходить. Но эта женщина звала меня к себе и подкармливала.

Когда мы, проехав много суток (я уже потеряла счет им), приближались к Минску, она мне сказала, чтобы я с попутными военными эшелонами поехала вперед одна, зашла в ЦК и сообщила там, что она уже здесь рядом и что-бы этот вагон, как-нибудь перецепив, протащили скорее и ближе к городу. Что мне было терять… Я и поехала.

Приехала в Минск, зашла в ЦК, стала искать этого Бухто, но его не было, послали куда-то в командировку. И мне говорят, что перед командировкой он оставил ключи от своей квартиры для жены, так что я могу их взять и пожить там какое-то время.

Их дом был на улице Карла Маркса. Через пару дней она приехала, так что я совсем не долго у нее пожила одна. Она пристроилась к столовой ЦК, а там по спецталонам кормили так, что она приносила еду домой и хватало не только на семью, а еще доставалось мне и соседям. Клавдия Ивановна была добра ко мне. Но я скоро поняла, что из их квартиры я никогда не выберусь, живя вместе с ними. В городе после войны остро не хватало жилья. Я пошла на свою прежнюю работу в Радиокомитет.

Мне надо было заново устраиваться на работу, и помог мне в этом Пигулевский, он до войны работал в музыкальной редакции радио. Он взял мои документы и сам прошелся по начальственным кабинетам. И меня приняли. Днем я работала, а ночевала там же, на письменном столе. Я же росточком маленькая, так что как-то умещалась. Потом меня поселили в какое-то общежитие, затем еще куда-то, на улицу Цнянскую, там я жила в маленькой кухоньке.

Я решила вернуть домой сестру с детьми из Пензы и устроить на прежнее место работы в Институт микробиологии. Там работал профессор Рубинштейн, который ее хорошо знал. Я сказала ему, что сестра хотела бы приехать, и он мне выдал на это письменное согласие.

Я поехала за сестрой в Пензу, там меня и застала радостная весть о том, что война закончилась…

 

Примечания:

1. Минск – столица БССР (ныне Республика Беларусь). К 22 июня 1941 г. численность еврейского населения Минска увеличилась за счет бежен- цев из Польши и составляла около 85 тысяч человек. Сразу после нача- ла войны в Минск устремился поток беженцев из Западной Белоруссии и Минской области. Массовое бегство населения началось 25 июня 1941 г., когда стало известно, что республиканское и городское начальство, включая 1-го секретаря ЦК КПБ П. К. Пономаренко, покинуло город. 27 июня Минск был окружен немецкими войсками; бегство из города стало невозможным. 28 июня германская армия заняла Минск. Около 55 тысяч евреев к этому времени оставались в городе.
2. Пономаренко Пантелеймон Константинович (1902–1984) – советский партийный и государственный деятель. С 1938 г. – 1-й секретарь ЦК КПБ. Пономаренко покинул Минск в ночь с 24 на 25 июня, тем не менее в пись- ме к И. В. Сталину в начале июля 1941 г. он обвинял еврейское население: «…их объял животный страх перед Гитлером. Вместо войны – паническое бегство». В 1942–1944 гг. – начальник Центрального штаба партизанского движения. Центральный штаб не издавал никаких приказов об оказании помощи уничтожаемому еврейскому населению оккупированных райо- нов. Летом 1942 г. издал директиву, предписывающую крайне осторожно принимать в партизанские отряды людей из Минска, поскольку нацисты якобы засылают так в отряды своих агентов. На основании этой директи- вы многие партизанские командиры отказывались принимать в отряды евреев, бежавших из Минского гетто.