Шарнопольский Авраам
Родился в 1931 году в местечке Ильинцы Винницкой области.
В 1995 году репатриировался в Израиль.
Директор иерусалимского дома технологий, заместитель председателя Правления организации «За достойное будущее».
ТО, ЧТО НЕ СОТРЕТСЯ ИЗ МОЕЙ ПАМЯТИ
(отрывок из книги воспоминаний)
Скоро, очень скоро, в считанные дни, война опалит нас бомбежками, пожарами и обстрелами, закружит в своем смертельном хороводе, норовя повергнуть и перемолоть в своих жерновах. А пока … Пока наши родители (Иосиф и Гитл Шарнопольские ) в смятении решают не простой вопрос – что делать. Им нельзя ошибиться в выборе решения, ибо цена ошибки – человеческие жизни,- их собственные и жизни их детей. Однако, в эти первые дни войны никто еще не знает, да и не может знать, истинную цену такой ошибки; не знает и не может знать, какая страшная судьба уготована тем, кто останется в оккупированном немцами местечке, не знает и не может знать, какие страдания выпадут и на долю тех, кто решится на эвакуацию. Кто даст дельный совет, к кому обратиться? Но в делах такого рода нет авторитетов, рекомендациям которых можно было бы довериться. Никогда еще жизнь не ставила родителей в столь трудное положение, когда разноголосица во мнениях окружающих, боязнь неизвестности, нехватка нужной и достоверной информации о положении дел, растерянность властей и их безразличие к судьбе еврейского населения, тех самых властей, которым это население привыкло доверяться во всем, — все это вынуждало родителей в мучительном поиске выхода из создавшегося положения полагаться исключительно на свою интуицию.
Местечко готовилось к бомбежкам. Райсовет распорядился привести в порядок погреба, укрепить их и сделать в них запасы воды и продовольствия. Я помог маме заклеить окна полосками газетной бумаги. В доме была сделана перестановка мебели: кровати, стоявшие у окон, были перемещены к внутренним стенам. К отъезду готовилось несколько семей, однако большая часть еврейского населения, обремененная детьми, стариками, инвалидами и больными, не решалась на радикальные перемены в своей жизни. Мама, всецело полагавшаяся на отца, страдала, видя его метания и нерешительность, все чаще я заставал ее плачущей украдкой. От отца, видимо, тоже не могло укрыться настроение мамы и он, как мог, успокаивал ее, хотя у него самого на душе скребли кошки. Решение отец принял после того, как через местечко потянулись беженцы на подводах, груженных нехитрым скарбом, и стада ревущих коров, сопровождаемых конными и пешими пастухами.
Вслед за беженцами через местечко потянулись отступающие войска. Казалось, все местечко высыпало на обочину дороги, по которой проходили солдаты в запыленных и выгоревших гимнастерках, кто с оружием, а кто и без.
Проехали санитарные машины с огромными красными крестами на боках, несколько орудий на конной тяге и какие-то необычной формы машины, похожие на автобусы без окон и с козырьками над кабинами водителей.
Одна из таких колонн остановилась на площади у техникума, полностью заполнив ее и прилегающие к ней улицы. Жители местечка, доселе безмолвно наблюдавшие за прохождением колонны, бросились к своим домам, с тем, чтобы сразу вернуться кто с ведром воды, кто с кастрюлей супа, кто с куском курицы. Солдаты ели молча и торопливо, словно боясь, что не успеют закончить до того, как прозвучит команда «подъем!». Женщины жалостливо смотрели на оголодавших небритых и усталых парней и мужиков, То у одной, то у другой группы солдат, сидевших на земле, завязывались разговоры, и они, охотно отвечавшие на житейские вопросы, замолкали, как только речь заходила о немцах и нашем отступлении. Видимо они – эти солдаты, познавшие горечь поражения в первых схватках с немцами, превосходившими их в вооружении, напористости и боевом духе, сами для себя не могли найти объяснение тому, что случилось. Не могли поверить в то, что это они – солдаты самой сильной и непобедимой армии мира, воспитанные на уверенности в том, что, в случае войны, будут бить врага на чужой территории, сейчас отступают, якобы выравнивая фронт, и уступая фашистам уже не пяди, а километры, десятки километров своей территории. Им было стыдно перед людьми, которых они оставляли на произвол судьбы, не имея возможности ни защитить, ни увести с собой. Они понимали, что эти люди ждут от них слова утешения и надежды, уверения в том, что скоро вернутся, что им, этим людям, нечего опасаться, ибо с гражданским населением не воюют. Но они были не вправе говорить эти слова, не только потому, что это было бы неправдой, но еще и потому, что сами не знали, как сложатся их собственные судьбы и судьбы близких им людей, также оставшихся на западе.
Нам, мальчикам, было не до этих разговоров, смысл и значение которых мы не понимали. Нас интересовала военная техника – орудия, винтовки, стрелковые пулеметы и странные машины, виденные нами разве что в кинофильмах. Здесь же они были рядом, их можно было потрогать; никто не мешал нам взбираться на лафеты орудий и заглядывать в стволы, подниматься на подножки и даже в кабинки автомашин. Мы разглядывали ружья, с которыми солдаты не расставались даже во время еды, станковые пулеметы на военных повозках необычно строгих форм с ящиками вместо сидений. Заметив, что несколько мужчин, в том числе и мой отец, сгруппировались вокруг командира с тремя кубами в петлицах и в фуражке с красным околышем, я приблизился к ним. Мужчины – местечковые жители, слушали командира, согласно кивая головами. Один из них спросил:
— Так что же это все-таки получается. Вы отступаете, а за вами еще остались войска, или не сегодня-завтра здесь окажутся немцы? Поймите, товарищ командир, нам это важно знать. Никто, ни райком, ни райсовет, не говорит нам: оставайтесь или уезжайте.
А може воны сами не знають, що робыты, — перебил говорившего другой – высокий в полотняной белой рубахе на выпуск, подпоясанный тонким ремешком.
Може воны сами не мають ниякакых указивок. Що не може буты? Очень даже може буты.
— Возможно, — согласился первый и повернулся к командиру.
— Так что скажете, товарищ
-Что я могу сказать, — вздохнул командир и достал папиросу.
— Мы не отступаем, а выравниваем фронт. Во всяком случае, нам так объясняют. Что касается того, остались ли там, на западе наши войска, — остались. Они прикрывают наш отход. Захватят немцы ваш город или нет, я не знаю. Советовать вам что-либо не могу – не уполномочен, так что обращайтесь за советом в местные органы власти. Кстати, у вас здесь есть военкомат? Здесь, что, не прошла мобилизация? Голос командира посуровел, и он обвел взглядом стоящих перед ним мужчин.
Я вижу среди вас еще не старых людей, способных держать оружие.
Военкомат у нас есть, и мобилизация прошла,- сказал отец, стоявший до этого молча
— А те, кого вы видите перед собой, они либо не призваны по разным причинам, либо вечером будут отправлены на сборный пункт. Но я хочу вас все же спросить, — продолжал отец, глядя командиру в лицо. Хочу спросить, не как у военного, а как у человека, разбирающегося в текущем моменте. Вот если бы вы были на моем месте, и если бы здесь находилась ваша семья, чтобы вы сделали – остались? Только откровенно. Скажу вам, — у меня жена и трое детей – младшей три годика. Я для себя, правда, все решил, но хочу получить подтверждение правильности своего решения. Еще одно, учтите я – еврей, и большинство людей, находящихся здесь на площади, тоже евреи. Слышал, что немцы у себя евреев не очень жалуют.
Да,- сказал командир,- и, помолчав немного, продолжил.
Мне не нужно быть на вашем месте, мне и на своем «хорошо». Вы еще не знаете, что немцы делают с семьями командиров- коммунистов. Моя семья, — он глубоко затянулся папиросой,- не знаю, что с ней. Скорее всего, ей не удалось эвакуироваться, но, если бы я был с ними, сделал бы все, чтобы они уехали. Вот вам мой ответ, вы ведь это хотели услышать.
Да, спасибо,- коротко бросил отец и взял меня за руку, собираясь уходить.
Постойте,- остановил его командир и, обращаясь к остальным, сказал по-военному тоном приказа:
Вы свободны. Можете идти.
Отец удивленно посмотрел на командира, который, выждав пока уйдут остальные, вполголоса произнес то ли спрашивая, то ли утверждая:
— Судя по вашей выправке, вы служили в армии, и, может быть, даже воевали.
— Да, — подтвердил отец, — в 14-ом с немцами, а потом с бандитами.
— А почему сейчас не в армии?
Отец вместо ответа расстегнул ворот рубашки, обнажив шрам на ключице, след от ранения.
Понятно, — сказал командир, и, положив свою ладонь мне на голову, продолжал:
— Если можете, уезжайте и немедленно, иначе будет поздно. На железной дороге творится что-то невообразимое, могут возникнуть трудности. Вы мне симпатичны и я хочу помочь вам. Я напишу записку начальнику станции Липовец. Вы ведь только оттуда можете уехать? Надеюсь, она вам поможет.
Он расстегнул свой планшет, достал блокнот, быстро написал что-то и протянул бумагу отцу.
И еще вот что. Скажите тем, кто намерен здесь остаться, и кто может держать оружие в руках. Их спасение в отрядах партизан. Есть указание организовывать такие отряды и базы в лесах. Не знаю, кто у вас этим занимается и занимается ли вообще. Пусть обратятся в райком партии. Вам, надеюсь, не нужно объяснять, что говорить об этом можно лишь с теми, кому вы доверяете. Я, к сожалению, в райкоме никого не застал, где они и чем занимаются …. Ждать их не могу. Через несколько минут покинем Ильинцы.
Он потрепал мои волосы и сказал, улыбаясь:
— У меня пацан, такой же, как ты, — Сережка. Ну, желаю здравствовать!
Он поднес руку к козырьку и, круто повернувшись, пошел назад на площадь. Мы заспешили домой.
В этот же вечер начались приготовления к отъезду. Отец достал из кладовой чемоданы, с которыми мы по-обыкновению ездили в Киев, а мама, засев за швейную машинку, к ночи сшила из плотного материала несколько баулов. Весь следующий день родители упаковывали чемоданы и баулы; нам же, пытавшимся тайком засунуть в баулы какие то свои игрушки и книги, было категорически запрещено приближаться к ним. Родители и без того постоянно препирались между собой по поводу того, что именно следует брать с собой; отец яростно отбрасывал в сторону какие-то вещи, повторяя, как заведенный, что через две – три недели, самое позднее через месяц, война закончится, и мы вернемся в свой дом.
Назавтра ближе к полудню к дому подкатил не своем фаэтоне балагур и весельчак Меир. Он легко, словно играя, уложил и связал наш багаж, элегантно помог маме устроиться на заднем сидении вместе с сестрой и братом. Отец последний раз обошел дом и, убедившись, что все ставни и двери закрыты, присоединился к нам. Мы уезжали из Ильинец, не подозревая, что уезжаем навсегда, что дом наш, как и другие дома, оставленные, как казалось, на несколько недель, будет разграблен местными жителями еще до прихода немцев, а затем разрушен прямым попаданием в него бомбы, о чем отец узнает в 45 – м, навестив местечко после демобилизации…
На железнодорожном вокзале было душно и грязно, хотя людей почти не было. Мама предложила расположиться в привокзальном сквере на лавочках под тенью деревьев. Отец, ушедший разыскивать начальника вокзала, вернулся не скоро и сообщил, что ждать придется долго, поскольку поезд ожидается поздно вечером. Нам очень повезет, если он придет вообще и если остановится, чтобы заправить паровоз водой. Начальник станции обещал в этом случае посадить нас в вагон, где будут места, и эти места еще предстоит найти за то время, пока паровоз будет заправляться.
А если не будет мест,- забеспокоилась мама, — или будут, но в разных купе или, не дай бог, в разных вагонах.
Купе, — передразнил ее отец. – Мы должны уехать любой ценой, даже если придется сесть на крышу вагона, даже если нужно будет стоять или сидеть на руках друг у друга! Хорошо, хорошо, — примирительно произнесла мама, — все будет хорошо. А сейчас давайте перекусим, — дети уже проголодались.
Начало смеркаться. На руках у мамы тихо посапывала сестричка, да и сама мама время от времени клевала носом — сказывалось напряжение последних дней. Глядя на них, мне и самому захотелось спать. Отец составил несколько баулов вместе, и мы с братом улеглись на это импровизированное ложе.
Было тихо, станция казалась вымершей, лишь издалека доносилось мычание коров и лай собак. Когда я проснулся, было уже темно, и луна просвечивала через листья деревьев, образуя на земле причудливый орнамент. В голове промелькнула мысль – а вдруг поезд уже прошел, пока мы спали. От этой мысли у меня перехватило дыхание, и я окончательно пришел в себя. Отлегло, когда бодрствовавший отец, увидев, что я поднимаюсь, подошел ко мне и шепотом сказал:
— Спи, спи, сынок, поезда пока нет, а когда придет нам всем будет не до сна.
Вновь уснуть я уже не смог, просто лежал на спине с открытыми глазами, глядел на звездное небо и думал о предстоящей поездке. Звезды излучали яркий свет и мерцали, поддакивая моим мыслям. Послышался отдаленный рокот, похожий на раскаты грома.
— Ты слышишь, Иоси, — встревожилась мама,- нужно будить детей и перебираться на вокзал, пока нас не застал здесь дождь.
— Какой дождь, — возразил отец. Что ты говоришь, посмотри на небо – ни одной тучки.
— Да, — согласилась мама, вскинув голову, — а что же это гремело.
Отец не ответил, вслушиваясь в ночь. Вновь прогрохотало, на этот раз сильнее и значительно ближе. Почти тотчас послышался нарастающий гул моторов.
— Господи, — вскрикнула мама,- да это – ж самолеты!
И как бы в подтверждение этого тишину прорезал нарастающий вой падающей бомбы.
— Ложись! — истошно закричал отец и рухнул на баулы, прикрывая собой меня с братом. Раздался оглушительный взрыв. Подо мной будто разверзлась земля, и я почувствовал, что проваливаюсь в бездну вместе с отцом, братом и баулами. Ощущение падения продолжалось какое то время; заложило уши. Испуг прошел, когда все кончилось, когда я увидел себя и брата, по-прежнему лежащими на баулах, а отца, обнимающего плачущую маму и сестренку. Я видел, как плечи мамы содрогаются от рыданий, вторящую ей сестру и отца, говорившего что-то успокаивающе. Все это выглядело как в немом кино: без звука. В ушах звенело, во рту ощущалась горечь, и когда я сглотнул ее, услышал женский плач и шум удаляющихся самолетов. Я со страхом посмотрел на небо, еще несколько минут тому назад тихое и доброе, ставшее в одно мгновение враждебным и опасным. Бомба упала, по-видимому, за пределами железнодорожной станции, погруженной во мрак, не причинив ей вреда. Нигде ничего не горело, лишь в воздухе ощущался привкус оседавшей пыли. На наше счастье немцы ограничились одной бомбой, приберегая остальной боекомплект для более достойной цели.
Поезд пришел под утро. Не помню, как садились, кто помогал перетаскивать и грузить в вагон вещи; память сохранила пугающий полумрак теплушки, запах свежевыструганных досок доставшегося нам деревянного настила и раскачивавшегося при движении поезда подвешенного к потолку вагона фонаря «Летучая мышь». Отец застелил настил одеялом, извлеченным из баула, и мы, как были в одежде, устроились на ночлег. Лежать на настиле было жестко, но усталость взяла верх. Спать долго, однако, не удалось – вновь началась бомбежка и машинист поезда, маневрируя, чтобы избежать прямого попадания, то резко тормозил, то ускорял ход. Взрывы слышались со всех сторон; в вагон через маленькие окна и щели проникали яркие сполохи и тугие порывы воздушной волны. В вагоне, естественно, никто не спал, но разговаривали шепотом, как будто громкая речь могла выдать наше местонахождение. Паники не было, лишь, когда бомбы ложились близко, слышались иногда женские приглушенные вскрики. Кто-то попытался, было, приоткрыть двери вагона, чтобы посмотреть, что происходит, но на него зашикали. Единоборство машиниста с бомбившими нас самолетами продолжалось недолго, однако, казалось, прошла целая вечность прежде, чем поезд пошел ровно, набирая скорость, словно стараясь поскорее покинуть то место, где еще несколько минут тому назад дыбилась земля, а камни и комья земли, вырванные взрывами, стучали о стены и крышу вагона. Некоторое время ехали молча. Начало светать и кто-то открыл дверь. В широко открытый дверной проем, вспыхнувший ярким экраном, на котором проступило неправдоподобно голубое небо и поля, уходящие за горизонт, ворвалась утренняя прохлада и запах трав.
Неожиданно поезд стал замедлять ход и вдруг резко остановился, будто наткнулся на какое то препятствие. Запахло гарью. Отец высунулся из вагона, пытаясь рассмотреть, что произошло. Я тоже подошел к двери. Поезд остановился у края пшеничного поля, простиравшегося до горизонта. На насыпь спрыгнул отец, из других вагонов тоже высыпали люди, часть которых направилась в сторону паровоза. Через некоторое время вернулся отец с сообщением, что путь разрушен взрывом бомбы, что уже работает ремонтная бригада и что на восстановление пути потребуется не менее часа. После завершения ремонтных работ поезд, медленно пройдя восстановленный участок, вдоль которого стояли ремонтники, начал набирать скорость. Вновь замелькали столбы и деревья; обитатели вагона уселись или улеглись на настилах, а мы с отцом остались у вагонной двери. Паровоз задымил гуще, и я ощутил на своем лице хлесткие уколы частиц несгоревшего угля. Мы поднялись и перешли вглубь вагона. Не прошло и получаса со времени нашей первой вынужденной стоянки, как скрежет тормозов, лязг буферов и испуганные крики известили об очередной экстренной остановке эшелона. Послышался гул приближающихся самолетов и короткие прерывистые гудки паровоза.
— Всем из вагона, в поле! – скомандовал кто-то.
Все бросились к двери, поднялась паника, раздались крики и плач детей. Мужчины, первыми спрыгнувшими на насыпь, принялись ловить сыпавшихся из вагона женщин и детей и направлять их в поле, в густое и высокое пшеничное поле. Когда началась суматоха, я потерял из виду родителей, брата и сестру; мне показалось, что они продолжают пребывать на нашем настиле, однако, не обнаружив их, начал осматривать другие места в вагоне, но там никого не было.
Я было рванулся к двери, но остановился, пораженный представившейся мне картиной: мужчины, женщины и дети, спотыкаясь и падая, бежали во всю прыть прочь от эшелона в спасительное поле. Некоторые из них прикрывали голову руками, как будто это могло защитить их от опасности, исходящей от низко летящих самолетов с черными крестами на крыльях и фюзеляже. Они летели так низко, что видны были летчики в кабинах самолетов; лиц не было видно – их закрывали огромные черные очки и шлемы. За гулом самолетов не был слышен стрекот пулеметов, но я явственно видел, как пули поднимают фонтанчики земли; я еще подивился тому, как ровно, будто под линейку, ложатся пули на обочине дороги вдоль железнодорожной колеи. Самолеты, улетев, вскоре развернулись и вновь прошли бреющим полетом над эшелоном, расстреливая вагоны. Я, словно загипнотизированный, наблюдал за их полетом; страха не было, было лишь любопытство и ощущение того, что все это происходит не в жизни, а на экране кинотеатра. Летчики, которых можно было рассмотреть детально, не казались мне страшилищами, как о них говорили. Они были обыкновенными людьми такими же, как и мы, на них были такие же шлемы, как и у наших летчиков, и это открытие ошеломило меня. Я вновь и вновь смотрел на самолеты и удивлялся тому, как они не врежутся в землю – их колеса едва не касались чахлых кустов у обочины грунтовой дороги. В какой-то момент, когда встреча с землей казалась неизбежной, самолеты взмывали вверх, увлекая за собой натужный гул моторов. Странно, но они не бомбили нас, а лишь утюжили и утюжили, как будто хотели расплющить эшелон; им доставляло видимое удовольствие демонстрировать свою мощь и безнаказанность. В очередной раз, когда самолеты улетели, чтобы сделать разворот, я увидел отца, бегущего к нашему вагону. Еще на бегу, увидев меня стоящим у двери вагона, он крикнул:
— Прыгай скорее, не бойся!
Но мне было страшно прыгать на насыпь с такой то высоты, и я, подождав, пока отец приблизится, прыгнул в его руки и мы вместе побежали в поле.
Самолеты улетели так же внезапно, как и появились, и народ начал не без опаски подтягиваться к железнодорожному полотну. В наш вагон вернулись все, некоторые грязные, в ссадинах, как бы не в себе, но целые и невредимые. Уже потом оказалось, что в других вагонах есть легко раненные, которым была оказана необходимая помощь. Поезд пошел, но еще долго в нашем вагоне обсуждали налет немецких самолетов. Судьба благоволила и к нам: больше в этот и последующие несколько дней нас не обстреливали и не бомбили, мы благополучно миновали Днепр, на какой-то из железнодорожных станций удалось купить еду и обмыться у водоразборной колонки, пока меняли паровоз. Иногда на разъездах и станциях наш эшелон подолгу простаивал, пропуская, военные или санитарные поезда, что очень беспокоило взрослых, опасавшихся новых налетов и бомбежек. И хотя немецкие самолеты нас больше не беспокоили, война напоминала о себе разрушениями и пожарами, встречавшимися на нашем пути, перронами, заполненными беженцами, сидящими на чемоданах и баулах в ожидании поездов и сводками информбюро, звучавшими из огромных репродукторов, установленных крышах вокзалов.
ПОГРОМ
(отрывок из книги воспоминаний)
…Не раз и не два промышлял я поиском черепах – мы обменивали их на консервы у польских солдат армии Андерса, одна из частей которой формировалась у нас в Кермине. Польские солдаты, которым приелась армейская пища, сплошь состоявшая из американских консервированных продуктов (гуляша, ветчины, тушенки, яичного и картофельного порошков), готовили себе втайне от своих командиров деликатесные супы из мяса черепах. Мы же делали свой маленький и достаточно выгодный бизнес, в душе посмеиваясь над солдатами – любителями деликатесов, говорившими на русском языке с ужасным и смешным акцентом. Они отдавали честь, прикладывая два пальца к козырьку конфедератки (традиционного польского военного головного убора), и величали друг друга «пан Юзек», «пан Влодек», «пан офицер».
Пребывание польских евреев-беженцев (далее я называю их поляками) в Кермине стало частью истории этого небольшого городка. В один прекрасный день на железно-дорожную станцию прибыл эшелон с семьями польских евреев, бежавших от нацистов. Вначале поляки нашли убежище в западных областях Украины, затем в России, и наконец, волею каких-то чиновников, управлявших процессом эвакуации, – в Узбекистане, в частности, в Кермине. Уже с первых минут пребывания на станции, с момента выгрузки из вагонов, они вызвали резкую неприязнь со стороны местных жителей.
До приезда поляков старожилы привыкли видеть в эвакуированных тихих, скромных, не чуждающихся никакой работы людей, страдающих не столько от собственной неустроенности, сколько от неудобств, причиняемых ими местному населению. Эти люди привезли с собой малоприметный скарб, потеряли на войне своих родных, близких и знакомых. Новоприбывшие поляки, навьюченные огромными чемоданами, баулами и мешками, совершенно не походили на людей, убежавших от немцев. Складывалось впечатление, что они взяли с собой все, что только можно было, – одежду, посуду, драгоценности, примусы, швейные машинки и т. д. Один из них, видимо, зубной врач, умудрился привезти с собой бормашину с ножным приводом.
Какое-то время поляки ничем не напоминали о себе. Однако вскоре на привокзальном базарчике стали появляться новые люди, напористые и нахальные, вытеснившие тех, чей небольшой бизнес заключался в скупке и продаже носильных вещей. У «новых» дело было поставлено с размахом: вместо «торговых точек», где прямо на земле были разложены товары, как грибы стали расти прилавки. На них вместо старых поношенных вещей, предлагавшихся прежними торговцами, были аккуратно выложены новые – красивые, с заводскими ярлыками – одежда и обувь, предметы домашнего обихода, посуда, бижутерия… В продаже появились невиданные доселе сигареты и сладости, шкатулки из пластика, тетради с глянцевой бумагой и красочными обложками и многое другое.
Узбеки таращили глаза на все эти вещи, подолгу рассматривали и щупали одежду, цокали языками, выражая свое восхищение увиденным. Появился киоск, где готовили и продавали напиток, по вкусу похожий на современный молочный коктейль. Лишь один раз довелось испробовать мне этот вкусный, красивого желтого оттенка, густой напиток, увы, недоступный многим из-за его дороговизны. Вместо безногого инвалида – сапожника, чинившего обувь при входе на базарчик, поляки построили мастерскую, в которой несколько работников ремонтировали старую обувь и шили на заказ новую. Узбеки, носившие и зимой и летом сапоги, буквально заваливали мастерскую заказами, тем более что владельцы мастерской умудрялись добывать настоящую хромовую кожу, мягкую, как шелк.
Недалеко от нашей кибитки поселилась пожилая полячка, шившая цветные стеганые ватные одеяла – они пользовались спросом у узбеков. Материал для одеял поставляли мы, мальчишки: мы искали и приносили ей выброшенное тряпье, которое она тщательно перебирала, отстирывала, резала на куски нужного размера и нужной формы и сшивала таким образом, чтобы получился пестрый мозаичный узор.
Когда я пишу эти строки, я вдруг ловлю себя на том, что совершенно не помню польских детей! Не то чтобы их не было – наверняка были. Но вместе с нами в школе они не учились, в наши ребячьи компании не входили, с нами не дрались, что никак не вписывается в рамки общепринятых в те времена представлений о формах сосуществования. Трудно представить себе ситуацию, когда бы в детской или в подростковой среде, состоящей из представителей разных социальных групп и национальностей, с разным уровнем развития и воспитания, не возникали конфликты. Возникали они и среди взрослых. Наиболее острым, перешедшим в погром, стал конфликт между поляками и русскоязычными жителями Кермина, а точнее, между поляками и теми, кого поляки ощутимо потеснили в торговле и в сфере обслуживания.
Началось все со стычки между подвыпившим одноногим инвалидом и продавцом-поляком, у которого инвалид попросил денег на чекушку водки. Получив отказ, инвалид огрел продавца костылем, – и продавец, молодой крепкий парень, обозленный выходкой инвалида, вышел из-за прилавка и нанес инвалиду такой удар, что тот рухнул и ударился головой о камень. Инвалид потерял сознание, камень, о который он стукнулся, окрасился кровью, и кто-то из толпы, окружившей упавшего инвалида, закричал:
— Убили, Жору убили!
Раздались возмущенные голоса и крики:
— Наших бьют! Гады! Фашисты! Жидовье! Шакалы! Жидовские морды! Убирайтесь отсюда! Мы на фронте кровь проливаем, а они здесь нашу кровь пьют! Бей жидов!
Напряжение в толпе росло, к ней присоединялись все новые и новые любопытствующие. В какой-то момент крики «Бей жидов!» зазвучали громче всего и обрели характер призыва к действию. И действия не заставили себя ждать. Толпа разделилась на несколько групп, каждая из которых, вооружившись камнями, досками и палками, стала крушить прилавки, предусмотрительно покинутые их владельцами. Разгром прилавков не погасил возмущения, гнев требовал выхода, и беснующаяся толпа направилась туда, где можно было дать волю животным инстинктам, – к домам, в которых проживали польские евреи. Мы играли на пустыре перед домом, когда показалась толпа человек в тридцать – тридцать пять, они потрясали палками и металлическими прутьями и нестройно орали:
— Бей жидов, спасай Россию!
В толпе не было узбеков, она сплошь состояла из небритых, в грязной одежде русскоговорящих людей – неопределенного возраста и без определенных занятий; большинство из них не были продавцами, но постоянно ошивались на рынке и на вокзале. Толпа проследовала мимо нас и направилась к двум домам, где жили польские семьи. Мы, мальчишки, естественно, из любопытства пошли за толпой. Сначала в окна домов полетели камни, послышался звон разбитых стекол, и хлипкие двери не устояли под ударами; затем в дома стали врываться юркие парни. Вскоре из окон на улицу начали вылетать вспоротые подушки, одеяла и кухонная утварь, а еще через какое-то время в проеме дверей стали появляться погромщики с наворованным в руках. Их сменяли другие, также пожелавшие поживиться чужим добром. Удовлетворившись содеянным, погромщики один за другим покидали разграбленные дома. К счастью, владельцы этих домов, видимо, предупрежденные о готовящейся акции, своевременно оставили их, забрав с собой наиболее ценные вещи. Поэтому жертв среди тех, против кого был обращен гнев толпы, не было, хотя кто знает, как могло бы обернуться дело, окажись они дома.
В Кермине проживало немало евреев, эвакуированных с Украины и из западных областей России. Погром не коснулся их, и это могло свидетельствовать лишь о том, что в поляках погромщики видели конкурентов и вообще людей пришлых. Эвакуированные же были как бы «своими»: они не противопоставляли себя коренным жителям, мужчины либо воевали, либо работали. Жили бедно; как и остальные, часами простаивали в очередях, отоваривая продуктовые карточки, делились с соседями, чем могли, помогали им присматривать за детьми и больными, когда это было нужно; дети дружили между собой, не делая различий по национальному признаку. Антисемитизм, конечно, время от времени проявлялся, для этого много не нужно было. Достаточно было кому-то попытаться без очереди получить хлеб или не снизить цену, продавая по необходимости что-либо из вещей, как тут же слышалось:
— Вечно эти жиды выгоду для себя ищут! Спекулянты проклятые, на нашем горе наживаются!..
* * *
…За годы нашего пребывания в эвакуации Кермин не раз сотрясали разного рода события. Еврейский погром был лишь одним из эпизодов, оставивших глубокий след в моей детской памяти; он почти не сказался на жизненном укладе населения. Уже через неделю о происшествии никто не вспоминал; были ли наказаны зачинщики и исполнители погрома, мне неизвестно, но на базарчике по-прежнему правили бал поляки, и постоянно возникающие споры и разборки никоим образом не влияли на их бизнес.