Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Вейнгер Анатолий и Мая

Weinger

Д-р Анатолий Вейнгер родился в 1936 году. Работает в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе РАН в Санкт-Петербурге. Автор 160 научных работ.
2 детей, 5 внуков.
Мая Вейнгер (1934 — 2020), программист, сестра Анатолия. Жила в Иерусалиме.

МЫ ЕХАЛИ В ЭВАКУАЦИЮ НА АРБЕ

Из Ленинграда приехали мы в Краснодар 5 июня. Через несколько дней (по-моему, 10 июня) приехала тетя Соня, старшая мамина сестра, со своим сыном Соломоном (Саликом). Мой день рождения – 15 июня, а его -16 июня.  Но он был на 3 года старше. В семье отметили наши дни рождения, а через несколько дней (22 июня) началась война с немцами. Помню, как я узнал об этом. Мы играли в песочнице. Подошел дядя Моисей и сказал, Что началась война , и по радио выступал Молотов. И началась другая жизнь.

В Ленинград уже нельзя  было вернуться. Так я остался без мамы на попечении родственников на 2 года. Сначала изменения, связанные с войной были незаметны. Мужчин постепенно забирали в армию. Ушел и дядя Моисей. Он был где-то недалеко и иногда появлялся дома. Помню его приезд поздней осенью или зимой. Он был в форме, и говорили, что он был пулеметчиком.

А война продолжалась. Уже был взят немцами Ростов, но никаких разговоров о том, чтобы куда-то переезжать, не было. Вскоре началось наступление под Москвой, и одновременно были освобождены Тихвин около Ленинграда и Ростов. Воспитательница в детском саду собрала нашу группу и предложила спеть в честь освобождения этих городов.

Фронт приближался. Снова  был захвачен немцами Ростов. Во дворе дома выкопали в земле «щель»: довольно длинную и глубокую траншею с несколькими поворотами, закрытую сверху, чтобы прятаться от бомб. Повороты должны были защитить от их осколков. На поле возле дома сел маленький самолет «кукурузник». Потом было много разговоров о том, почему он сел. Были даже предположения, что это были немецкие шпионы. Шпиономания была в самом разгаре.

Первого августа 42-го года началась эвакуация из совхоза. Нам выделили телегу и двух лошадей. Первое время, как мне кажется, был и кучер. На телегу, которую дедушка называл арбою, погрузили какие-то вещи, детей, и весь обоз двинулся подальше от войны. Тетя Соня, как начальство, входила в номенклатуру совхоза. Они должны были оставаться на месте до последней возможности. Вместе с ней остался и Салик. Когда фашисты заняли Краснодар, а это было 9 августа (мне так помнится), все начальство, а  с ними и тетя Соня с Саликом сели в тачанки (были такие легкие повозки, оставшиеся с Гражданской войны, только были сняты пулеметы) и поскакали вслед за нами. Догнали они нас быстро, и дальше ехали все вместе. Первый памятный рубеж был переправа через реку Кубань. Дорога круто спускалась к мосту, и лошадей гнали вскачь. Говорили, что здесь часто бомбят, и нужно поскорее проехать это место. Но нам повезло, бомбежки не было.

Дальше мы ехали по дороге на восток вдоль Кавказского хребта. Он все время был виден на горизонте справа. Но вскоре все телеги повернули и поехали, как мне казалось, в  обратном направлении. Я спросил, куда же мы едем. Дедушка ответил коротко: туда, где нас нет. Оказалось, что обоз двинулся в сторону Туапсе. Дорога шла узким ущельем рядом с железной дорогой. Железную дорогу часто бомбили, но опять нам повезло. Только на станции «Индюк» (так мне сказал брат Толя много лет спустя) мы увидели горящий состав с нефтью. Из пробитых цистерн огненными струями выливались потоки нефти, железнодорожники пытались расцепить эти цистерны. Видимо горели не все. Лошадям прикрывали морды, чтобы они не пугались жара и огня, идущих от цистерн. Это место тоже старались проехать возможно быстрее.

Горы становились все более крутыми. По дороге все бремя ездили военные грузовики. Один из них вдруг остановился, и из кузова выпрыгнул молодой офицер. Оказалось, что это двоюродный брат моих теть  и племянник дедушки и бабушки, Мулик. Он их узнал. Он предложил нескольким родственникам подвести их до какого-то места впереди. Помню, что в машине оказались я и тетя Клара. Мы присоединились к обозу на следующий день, и оказалось, что ночью произошло несчастье. Телега с вещами и дедушкой, который правил лошадьми, свалилась с дороги в ущелье. Там было не глубоко. Все остались живы и вещи целы, но дедушка потерял шапку (Он всегда носил кепку, а не кипу). Это было просто недопустимо для ортодоксального еврея. У Салика была шапка в виде пилотки, но с кисточкой спереди. Такие носили в испанской армии, и они были в моде перед войной. Они назывались «испанками». Дедушка надел эту шапку, и дальше ехал в ней. Встречные солдаты часто ему кричали: Дед, ты какой армии. Дед почему-то всегда отвечал:  Двенадцатой.

У Мулика оказался адрес моей мамы, и он ей написал, что он нас встретил и мы уже в относительной безопасности. А до этого два месяца она ничего не знала о судьбе всех родственников, которые оказались в совхозе в августе 42 года. Она, как она потом рассказывала, даже ходила к гадалке. Та, как ни странно, нагадала довольно правильно. Она сказала, что я нахожусь на фронте, вокруг стреляют, но я почему-то не стреляю. Поскольку мне в это время было 6 лет, это было вполне естественно.

А наш обоз приближался к Туапсе. Были разговоры среди взрослых, не захвачен ли Туапсе немцами, но оказалось, что город еще обороняется, и через него можно проехать. Лошади вскачь неслись через пустой город, я смог заметить только труп лошади, валявшийся на обочине. Людей не было. Дальше мы поехали по берегу моря в сторону Сочи. Где-то около города нас поставили в сливовом саду, и где-то стали решать, что с нами делать дальше. Был уже октябрь. В саду висели на деревьях сливы, которые никто не убирал. Было довольно голодно, и я старался наесться сливами. Я забирался на дерево. Сидел среди ветвей и объедал плоды вокруг. Самыми сладкими были червивые плоды. Это, конечно сказалось на состоянии желудка. Рези в животе были такими сильными, что приходилось присаживаться очень часто. Хорошо, что вокруг никого не было. Видимо, ели мы и что-то, кроме слив, но память этого не сохранила.

Нашу судьбу решили где-то в верхах. В результате было принято двойное решение. Кто хотел, мог остаться в совхозе возле Сочи, а кто не хотел, мог двигаться дальше, но уже поездом. Всех лошадей оставили в этом совхозе.  Наша семья разделилась тоже. Тетя Наташа, привыкшая к сельскому труду, осталась в этом месте вместе со своими детьми. К этому времени младший ее сын Вова заболел. У него оказался костный туберкулез. На ноге все время выскакивали болячки, и нога сильно болела. Хотя его потом долго лечили, он остался хромым на всю жизнь.

Ленинградская часть семьи погрузилась в поезд. Он состоял из пригородных вагонов (хорошо, что не из товарных). В нем мы и двинулась дальше на юг. Как-то утром я проснулся и увидел справа от поезда горы. Это уже Иран, сказали мне взрослые. Ехали мы в сторону Каспийского моря. На каком-то разъезде, на берегу моря железная дорога раздваивалась. Можно было уехать в сторону Ленкорани на юг или в сторону Баку на север. Опять наша судьба решалась где-то, а мы жили в вагонах на этом разъезде.

Сразу же после того, как стало ясно, что стоянка будет долгой, я пошел посмотреть на море, которое было близко от станции. Вокруг были заросли каких-то высохших  трав и кустарников. Я видел, что в них шевелятся какие-то животные, издали напоминавшие уток. Когда я подошел поближе, одна из уток вдруг двинулась хвостом вперед. Это меня сильно испугало. Но потом оказалось, что это были большая черепаха, а то, что я принял за хвост, была поднятая вверх ее голова. В страхе я убежал обратно к поезду и больше к морю один не подходил.

Было голодно, и меня волновало, что мы будем есть завтра. Когда я спросил об этом у бабушки, она резонно заметила: бог даст день, бог даст и пищу. Почему-то этот ответ меня успокоил. Видимо, нам что-то выдавали. Каким образом, не знаю.

Наступил ноябрь. Наша судьба решилась. Мы должны были ехать на север Азербайджана в совхоз номер 12, который находился возле станции «Хачмас». Нас пересадили в товарные вагоны, и мы поехали в сторону Баку. В теплушке ехали несколько семей. Запомнился маленький 3-хлетний мальчик, который всю дорогу просил есть. Он плакал и говорил своей маме: «Мама, дай мне буханку хлеба». Потом аппетит у него разгорался, и он увеличивал число буханок. Сначала: «Дай мне две буханки», потом три. И так до семи. Видимо, больше цифр он не знал. В совхоз нас привезли довольно поздно. Уже было темно. Накормили бутербродами с баклажанной икрой, и это было очень вкусно. После еды я почувствовал, что заболеваю. Началась малярия. Сейчас уже не помню, приступ болезни начинался с повышения температуры или с ее понижения, но были резкие ее перепады. Во время понижения температуры было очень холодно. При этом человека трясло, хоть он и лежал, накрывшись всем, что было теплого. Я на себе почувствовал, что значит трястись в лихорадке. Кажется, что переболели все. Дали нам большую комнату, где мы и прожили все время до возвращения в совхоз «Агроном».

Меня сильно удивляли местные нравы, но я им следовал не без пользы для себя. Прежде всего, нам начали выдавать обеды в местной совхозной столовой. Но за обедом нужно было ходить. Обычно посылали меня или Салика. Сначала я приходил и вставал в конец очереди. Но вдруг женщины, из которых и состояла очередь, стали оборачиваться ко мне и кричать, как тебе не стыдно стоять в женской очереди, разве ты не мужчина. Я понял, что я мужчина и пошел на раздачу без очереди, как и все остальные мужчины, которых в этом совхозе было не так уж и много.

Тетя Соня опять стала работать в детском саду, а тетя Клара кем-то в конторе. Я и здесь пошел в детский сад, а Салик в школу.  Совхоз состоял из отделений. То, в котором мы жили, было центральным, а тетя Соня заведовала детским садом в одном из отделений. Я ходил в тот же детский сад и жил у нее, иногда появляясь у бабушки с дедушкой.

Они были еще довольно бодрыми. Дедушка старался соблюдать все еврейские традиции. Он молился каждый день и не один раз. На каждом новом месте он интересовался, где здесь восток и молился, повернувшись туда лицом и накрутив на лоб и правую руку коробочки с филакстериями. Бабушка возила для него отдельную кастрюльку, по-видимому, для мясной еды. Мне кажется, что молочной кастрюльки не было, а может, я не обращал внимания. Перед тем, как съесть кусок хлеба, он его разламывал и произносил какую-то молитву. Мыл руки перед едой тоже с молитвой.

Помню небольшой пожар в детском саду: в дымоходе загорелась сажа. Нам всем сказали выходить на улицу. Я надел ботинки, схватил тапки и выскочил на улицу. Из трубы дымохода валил черный густой дым. Я стоял с тапками в руке, спасая, таким образом, свое единственное имущество. Потом  взрослые долго надо мной подшучивали по этому поводу.

Электричества на отделении не было, и по вечерам зажигали керосиновые лампы. Плохо было, когда разбивалось ламповое стекло. Кто-то нашел выход. Брали полулитровую банку, и на дно наливали кипяток. Банка трескалась, и трещина шла около дна по кольцу. Дно после этого легко отделялось. Сверху на банку приделывали бумажный тубус, а внутрь ставили лампу без стекла. Тяга была сильной, как и в лампе со стеклом, и фитиль горел ярко. Плохо только было то, что и банки было трудно найти. Больше никаких впечатлений от жизни в этом совхозе не осталось вплоть до 43 года, когда до нас добрались мама с Маей.

Мая

В июне 1941 года я была на даче с детским садом, под Ленинградом, в посёлке Сиверская. Война началась 22-го июня. Я, семилетняя, плохо понимала серьёзность происходящего. Вскоре посёлок начали бомбить, и все группы детского сада привезли в Ленинград и отпустили по домам. Очень скоро детей стали организованно  вывозить из города в более, как казалось, безопасные места. Наш детский сад эвакуировали в Малую Вишеру. Однако там начали бомбить раньше, чем в Ленинграде. Всем родителям велели приехать и забрать детей. Уже бомбили железную дорогу, так что некоторым не удалось добраться до Ленинграда.

Нам с мамой повезло, мы добрались. Мама во время летних каникул работала секретарём-машинисткой в парткоме университета. С утра она брала меня с собой на работу, где я и проводила целый день. Не помню, были ли бомбёжки (кажется, уже были).  Университет начал организованную эвакуацию женщин с детьми. В начале августа мы погрузились в теплушку, и поезд  двинулся на восток. Не помню, как был устроен быт в теплушке. Кажется, спали на нарах (не уверена). Не помню, каким образом умывались или справляли естественную нужду. Запомнилось, что было голодно и что в начале пути нас часто бомбили. Видимо, взрослым было страшно. Мне же было интересно смотреть, как с неба падают бомбы.

Ехали долго, часто стояли на станциях и пропускали составы с солдатами, которые двигались на Запад, на фронт. Дней через двадцать состав добрался до Свердловска, где нас направили в эвакопункт. Через несколько дней мама получила направление в Каргапольский район Челябинской (позже Курганской) области. Мы доехали до железнодорожной  станции Миасс, оттуда мама поехала в районный центр Каргаполье за направлением на работу. Мне кажется, что я с ней не ездила, а должна была её ждать на станции, у её подруги, с которой мы вместе ехали от самого Ленинграда. Маму назначили директором школы (она закончила только третий курс университета!) в деревне Усть-Миасс, расположенную в тридцати километрах от станции. Там мы и прожили два учебных года.

Я пошла в первый класс, хотя мне было семь лет, а тогда начинали учиться с восьми лет. Жили мы в доме у пожилой деревенской женщины (видимо, все её мужчины были на фронте). Мама много работала. На меня у неё не хватало времени, да и было голодно. Поэтому мама устроила меня в эвакуированный из Ленинграда детский дом (там были дети возраста детского сада, а были и постарше, даже пятнадцатилетние). Помню, что нас, детей, всегда преследовало чувство голода. Мы пытались раздобыть пищу любыми доступными способами. Например, обходили уже убранные колхозные поля и искали забытую в земле картошку, морковку, свёклу. Ели прямо на поле, не мыли. Не помню, чтобы кто-нибудь болел. После школы я отправлялась в детский дом, а вечером, когда мама возвращалась с работы, я приходила домой. Не помню совершенно, чтобы я делала уроки. За первые две четверти учебного года у меня были отличные оценки. Но когда мама, наконец, решила проверить мои знания, оказалось, что я не знаю ничего. Учительница ставила мне хорошие оценки, потому что я была дочкой директора школы. Попало и мне, и учительнице. Этого урока мне хватило на все школьные годы.

Мы жили в деревне Усть-Миасс до лета 1943 года. Там я закончила первый и второй классы. За это время маме удалось установить связь с бабушкой и дедушкой, которые вместе с братом оказались в Азербайджане (им пришлось бежать из совхоза под Краснодаром, спасаясь от наступающих немцев).  В начале августа 1943 года мы поехали с Урала в Азербайджан.

Нам нужно было проехать по местам недавних военных действий. Для этого нужно было иметь пропуск. Маме на работе оформили фиктивную командировку, и пропуск она получила. Когда на железнодорожной станции мама покупала билет, она спросила кассира, нужен ли билет на ребёнка. Кассир глянула на маленькую тощую девочку и сказала : «Нет, ей же меньше пяти лет. Да и пропуска на неё нет». Так я всю эту длинную поездку вынуждена была делать вид, что ещё не умею читать, не хожу в школу. Мама просила меня лежать на третьей полке вагона и не вступать в разговоры с попутчиками.

А поездка наша была очень тяжёлой. Мы ехали 21 день и сделали 11 пересадок. Особенно запомнилась  последняя пересадка на станции Гудермес, уже на Северном Кавказе. Поезда были проходящие и стояли на станции всего несколько минут. Попасть в поезд не было никакой возможности: толпа бросалась к открытой двери вагона, оттесняя женщину с ребёнком. После нескольких неудачных попыток мама сумела ( за припасённую бутылку водки) договориться с начальником станции, чтобы он выделил нам носильщика, который должен был нам помочь попасть в вагон. Мне мама изложила план «операции»: сначала носильщик «пробивает» маме дорогу в вагон, потом подаёт ей чемоданы, а затем и меня. Если он не успеет меня посадить в вагон, то я должна буду пойти к начальнику станции и объяснить ему ситуацию. И как мама считала, ребёнка он должен будет отправить следующим поездом.

Позже, когда мы обе уже были в вагоне, мама с ужасом вспоминала, что доведённая до отчаяния, она чуть было не потеряла ребёнка.

Всё обошлось, и мы добрались до станции Хачмас, недалеко от Баку, а оттуда до совхоза (не помню названия), где жили  брат, бабушка  и дедушка, тётя Циля, тётя Клара и тётя Соня с Саликом.

Анатолий

В этот день мы с Саликом чем-то занимались. Еще было утро. Кто-то из взрослых пришел из конторы, где был единственный телефон, и сказал мне: Иди на дорогу, встречай маму. Только что звонили со станции. Мы побежали к дороге, но на ней еще никого не было. Потом остановился проезжавший грузовик, в кузове которого сидели мама и Мая. Они начали выбираться, и в первый момент на нас не обратили внимания. Мы поняли, что это они, а Мая сказала: мама, смотри – это Салик. Она узнала его по шапке – «испанке», которая спасла дедушку, когда он потерял свою шапку по дороге в горах. Теперь ее снова носил Салик. Салик показал на меня и сказал: а это Толя. Как, удивились они – он же был рыжим. Оказалось, что за 2 года я полностью поменял цвет волос.

Сразу же все эвакуированные из совхоза «Агроном» начали готовиться к возвращению. Это было непростым делом. Нужно было получить на всех пропуска и купить билеты. Для нашей семьи это усложнялось еще и тем, что дедушка сломал шейку бедра и мог передвигаться только на костылях. Мама стала организатором этого процесса как член партии и, по-видимому, умевшая разговаривать с местным начальством. Часто она по этим делам ездила в местный районный центр город Кубу и на станцию. Однажды я ее провожал на дороге, и она попросила отнести Мае плод инжира, но я почему-то отказался. Видимо, просто по глупости. Потом мне было стыдно, а Мая тогда так и не попробовала инжир. Плод так и завалялся у мамы в сумке.

В один из дней то ли в конце августа 1943 года, то ли в начале сентября все эвакуированные с вещами собрались на станции Хачмас. Вещей было много, и был больной дедушка. Маме удалось договориться с какими-то людьми в форме (по-видимому, за плату), которые ехали в отдельном вагоне, довезти вещи до Краснодара, а заодно и дедушку. Сейчас, кажется, что это был то ли вагон НКВД, то ли вагон для перевозки зеков. Но тогда он был пустым. Мама и Мая должны были ехать сопровождающими, а я со всеми на общих основаниях. Мне поручили «важное» дело: держать в руках чемоданчик со всеми документами нашей семьи. Поезд тронулся, и я громко заплакал. Я опять оставался без мамы. Кто-то из мужчин схватил меня подмышки и поставил на ступеньку уже движущегося вагона. Я уехал с мамой, и со мной уехали документы всей семьи.  А в то время остаться без документов было очень неприятно. Я не знаю, что они делали, но на следующий день на станции Махачкала, пока наш вагон перегоняли с одного пути на другой, в вагон пришли какие-то местные железнодорожники и спросили, здесь ли едут люди из совхоза  «Агроном». В первый момент мама перепугалась. Ведь у нас не было билетов. Но они о билетах вообще не упомянули, а только сказали, что мы увезли документы. Их нужно оставить этим людям, а они передадут документы родственникам, когда те доберутся до Махачкалы.

Без происшествий мы доехали до Краснодара. Туда из совхоза прислали лошадей, и вещи вместе с дедушкой перевезли в совхоз. Он был уже очень плох и через несколько дней умер, Там он и похоронен, а могила его потом была утеряна. Все-таки бабушка и тети добрались до совхоза раньше и успели с ним попрощаться. Им было добираться гораздо сложнее, чем нам. Кому-то удалось проникнуть в вагон, а кто-то ехал на ступеньках вагона. В это время в совхоз возвратилась семья дяди Моисея. Сам он погиб где-то под Моздоком в 1942 году. Семья его поселилась в той квартире, где жили мы, а нам дали комнату в другом доме. Она стала базой для всей нашей семьи на все оставшееся время войны. Туда к нам вскоре приехала тетя Циля, которая из блокадного Ленинграда попала на Алтай (поселок или город Ойрот –Тура) и оттуда уже пробиралась к нам.

Работы в совхозе для мамы и теток не было. Мама и тетя Клара ездили в Краснодар искать работу. Мама, видимо, через партийные органы устроилась в артель «Промобувь» культработником, а тетя Клара, которая окончила перед войной Текстильный институт и была инженером, стала работать в какой-то организации по проектированию электрических сетей.  Тетю Соню, как учительницу направили на работу в небольшую школу в другом совхозе, который имел странное название ДорУРС, что расшифровывалось довольно просто: совхоз дорожного управления рабочего снабжения. Он должен был снабжать продуктами железнодорожников. В совхозе «Агроном» осталась только тетя Циля, которая работала продавцом в киоске, где продавались совхозные фрукты и овощи совхозным рабочим.

Сначала мы с Маей пошли в школу в совхозе. Там была странная ситуация. Классы, начиная со второго, полгода учились до немецкой оккупации, а потом с сентября 1943 года проходили программу второго полугодия. Мая закончила 2 класса школы на Урале, и в совхозе у нее был выбор: снова идти во второй класс или, пройдя самостоятельно половину программы третьего класса, пойти в него. Она выбрала второй вариант и к январю закончила 3-й класс. Меня же все это не коснулось. Я начал нормально учиться в первом классе.

Мая

Мы с братом начали учиться в школе, он в первом классе, а я в третьем. Жили всей большой семьёй в одной комнате, которую нам дали в совхозе. Но уже к Новому году тётя Клара и мама нашли работу в городе Краснодаре, так что во второй половине учебного года мы учились уже в городе. Мама устроилась работать в артели, которая выпускала обувь. Я не помню, как называлась её должность. Помню только, что в её распоряжении была комната для проведения культработы. Насчёт этой работы ничего сказать не могу, зато мы жили в этой комнате, прямо рядом с комнатой бухгалтерии. Наверное, спали на столах.

Анатолий

В декабре мы, т.е. мама, Мая, тетя Клара и я, переехали в Краснодар. Сняли комнату в саманном домике, в которой была дыра прямо на улицу. Было холодно, а топить было нечем. У меня заболели ноги так, что я не мог стоять. Меня оставили на весь день одного в кровати, но мне кажется, что это был только один день. Жить в таких условиях было невозможно, и мы переехали в комнату на маминой работе. У нее была комната под названием «Агиткабинет», где на столах была разложена литература, где писалось, как армия успешно наступает, а мы в тылу живем очень хорошо, несмотря на временные трудности. Ночью мы спали на этих столах. Было голодно, но иногда нам что-нибудь перепадало. Однажды в столовой артели сварили какую-то кашу из прогорклой муки, которую рабочие отказались есть. Мама принесла в кабинет большую кастрюлю такой каши. В комнате топилась голландская печь. Мама ставила сковороду в эту печь и пекла оладьи, которые мы с Маей уплетали с большой охотой.

Мы снова пошли в школу. Школа N26 г.Краснодара. Я в первый класс, а у Маи опять возникли проблемы. В Краснодаре в школах учебный год, как у всех, начинался с сентября, и третьем классе прошли половину программы. Мае следовало идти в 3-й класс и учить то, что она только что учила в совхозе, или идти в 4-й класс и проходить программу первого полугодия самостоятельно. Она опять выбрала догонять. Так получилось, что за один год она закончила 2 класса и потом окончила школу в 16 лет.

Я был очень забитым ребенком, и первое время в школе я начинал плакать, как только меня вызывали. Учительница старалась меня не спрашивать. Но постепенно я освоился, хотя в драки не лез. Да и не помню, чтобы меня били. О первом классе сохранилось мало воспоминаний. Немного помогло моей адаптации то, что я помнил с довоенного времени много стихов. Однажды нам учительница читала Маршака «Мистер Твистер». Я тихонько сказал соседу, что эти стихи я знаю наизусть. Он тут же оповестил об этом весь класс, меня вызвали к доске и я продекламировал все стихотворение от первой до последней строчки. Учительница меня похвалила, но сказала, что следует читать с выражением. Это увеличило мою уверенность в себе.

К лету 1944 года маме удалось получить комнату в одном из домов по адресу ул. Янковского 40. Под этим номером было несколько небольших домиков. Сначала мы оказались в одном из домов в глубине двора. В нем было 2 комнаты, в одной из которых опять оказалась дыра в стене. В доме был земляной пол. Но потом оказалось, что нам была положена совсем другая комната по тому же адресу, но в другом более благоустроенном домике, во всяком случае, с деревянными полами.  Просто женщина, занимавшая полуразваленный дом, решила под шумок улучшить свое жилье. Это ей все-таки не удалось, и мы переехали в более  благоустроенную комнату, в которой прожили до 1946 года, когда мы вернулись в Ленинград.

Летом 1944 года я в первый раз попал в пионерский лагерь. Он располагался почти в городе, в станице Пашковской. Туда ходил трамвай, и лагерь находился возле последней остановки. Мне кажется, что кольца не было. Вагоны были с двумя кабинами управления, и на последней остановке водитель просто переходил в другой конец вагона и ехал в обратную сторону.  В первый день лагерной жизни нужно было заполнить мешки, которые служили матрацами, сухой морской травой. Целая куча этой травы лежала во дворе возле окон. Ребята сразу придумали прыгать из окон второго этажа в эту траву. Трава была мягкая, и никто даже не ушибся.

В лагере однажды всех повели или повезли на поле, с которого только что убрали пшеницу. Остались только нижние части стеблей (стерня). Пионеры должны были собирать упавшие из комбайна колоски. Многие тогда ходили босиком. Я в том числе. Очень больно было ходить по стерне босиком. Острые остатки стеблей кололи подошвы. Результатом такой операции был небольшой мешочек с колосками. Не знаю, получился ли из него килограмм зерна. Это об эффективности бесплатного труда.

Никаких других воспоминаний об этом лагере не осталось. Видимо, жизнь там была не насыщена яркими событиями. Больше воспоминаний сохранилось о жизни в совхозе, где мы проводили часть  летних каникул. Там сохранялась комната, где жила тетя Циля. Там держали нескольких кур, которых нужно было каждое утро проверять, готова ли она снести яйцо. Это называлось щупать кур. Кур, готовых снести яйцо, нельзя было выпускать из курятника, чтобы она не снесла яйцо где-нибудь в поле. Другой живности не было.

Был огород, где росла кукуруза. С ней связана история, которая произошла с Маей. Однажды все взрослые и дети уехали в Краснодар и ее оставили одну, но не оставили никакой еды кроме кукурузы, которую нужно было еще сварить в большом котле во дворе на костре. Костер горел плохо, вода не закипала, и она осталась голодной. На следующий день все вернулись, и она поела. Но оказалось, что хотя вода не закипала, те кукурузные початки, которые лежали у дна котла, сварились, и их можно было съесть. Но она этого не знала.

Осенью я должен был пойти во второй класс. Тетя Соня предложила мне пожить и пучиться у нее в совхозе. Там было не так голодно, во всяком случае, в столовой совхоза каждый день варили мамалыгу. Эта каша напоминала  мне довоенную манную кашу. Я согласился  и до зимних каникул жил у нее. Это было небольшое поселение. Такие поселки на Кубани называют хуторами. Там была начальная школа с одним учителем, которым и была тетя Соня. Она преподавала сразу во всех четырех классах. Салик был старше меня на три года и учился в пятом классе. Для этого ему приходилось рано вставать, еще в темноте. Часов ни у кого не было, поэтому время определяли по крику петухов. Электричества тоже не было. Освещались керосиновыми лампами. Спать ложились рано, и иногда не могли разобрать, кричал уже петух или нет. Считалось, что первый раз он кричит в полночь, а второй раз в 5 часов утра. Тогда Салик и тетя Соня вставали, и Салик шел несколько км до своей школы.

Там я впервые увидел, как пекут хлеб. Школьная уборщица, которая жила в том же доме, замешивала тесто, добавляла в него закваску, закладывала его в формы, ждала, пока тесто поднимется, и ставила в печь. Хлеб  был очень вкусным.

Я прожил у тети Сони до зимних каникул, а потом дернулся домой. Но Мая еще долго меня дразнила тем, что я променял маму на кукурузную кашу.

Наступил 1945 год. Никаких особых воспоминаний о жизни в начале 1945 года у меня не сохранилось. В ночь на 9 мая по радио, которое у нас не выключалось, сообщили, что война окончилась, и Германия капитулировала. Все жители двора выскочили на улицу и долго радовались. Потом все разошлись спать, т.к. утром всем нужно было на работу.

На летних каникулах мама опять отправила меня в лагерь. На этот раз в город Ейск на Азовском море. Из жизни в лагере запомнилось только то, что всех детей заставляли загорать и купаться голыми. Мне это очень не нравилось. Однажды довольно далеко в море раздался сильный взрыв. Поднялся высокий столб воды и мы услышали сильный грохот. Видимо, взрывались мины, оставшиеся с войны. На обратном пути в Краснодар нас посадили в странный вагон. Он был плацкартным, но верхние полки были достаточно широкими, так что когда они поднимались, верхняя часть купе совершенно отделялась от нижней. Позже я понял, что это был вагон для перевозки заключенных. Думаю, что пространство купе отделялось от коридора решеткой, но тогда я ее не заметил или забыл о ней.

Осенью 1945 года я пошел в 3-й класс все той же школы. Материально наша жизнь улучшилась, т.к. преподавателям института увеличили зарплату, и кроме того открылся специальный магазин для преподавателей. Там можно было купить продукты, которых не было в обычных магазинах. Помню забавный случай, который произошел с нами в этом магазине. Тогда там были мама и я. На витрине лежал какой-то продукт, похожий не то на крупную крупу, не то на мелкие конфеты. На нем было написано «Раковые шейки». Мама решила, что это известные до войны конфеты с таким названием и попросила полкило этого продукта. Однако конфеты оказались солеными. Это были натуральные раковые шейки, т.е. сушеное мясо раков. Никто не стал его есть, скорее, от неожиданности.

В 1945 году в совхозе «Агроном” был большой урожай яблок. На их сбор пригласили даже местных школьников. За 4-х часовую работу платили тем, что вместо детской хлебной карточки, по которой ежедневно полагалось 300 грамм хлеба, давали рабочую карточку. по которой полагалось 500 г. хлеба. Я оказался в совхозе, но не был местным, и моя карточка на хлеб была в Краснодаре. Тетя Наташа рассудила, что можно вместо моей карточки сдать карточку сестры Тамары и таким образом увеличить норму семьи на 200 грамм хлеба. Так я стал ходить собирать яблоки вместе с братом Толей. Мы собирали упавшие с деревьев яблоки. Они назывались «падалица». Ссыпали их в корзины, которые потом грузили на машины и куда-то увозили. Это был гораздо более производительный труд по сравнению со сбором колосков.

Здесь нужно вспомнить о сестре тети Наташи Поле. После окончания войны, когда начали появляться мужчины, она вышла замуж и переехала в Краснодар. У  ее мужа в щеке застрял осколок снаряда. Они жили на окраине города в собственном доме. Я несколько раз к ним приходил, и Поля кормила меня очень вкусным борщом. Он был настолько жирным, что жир покрывал поверхность сплошным слоем. Поэтому пара над поверхностью не было, и борщ казался холодным. Однажды я засунул в рот полную ложку и сильно обжегся. Таким образом, я подкармливался. Почему-то у нее я не стеснялся и съедал все.

Появилось в продаже мороженое. Оно продавалось с тележек, в которых лежали большие контейнеры с мороженым, обложенные льдом. Порция мороженого имела вид цилиндра, зажатого между двумя вафельными кружками. Порции изготавливались непосредственно во время продажи с помощью специального приспособления. Однажды я шел по улице, и навстречу мне шел незнакомый офицер. Он ел такое мороженое. Увидев меня, он спросил, не хочу ли я мороженого. Я сказал, что хочу, и он  отдал мне то, что не успел съесть. Мама, видимо, тоже покупала нам мороженое, но почему-то запомнился именно этот случай.

Осенью или зимой 1945 — 46 года на пустыре недалеко от нашего дома появилась карусель. Однажды мне и Салику дали денег для того, чтобы мы покатались на ней. Когда мы уже прокатились, и выходили, нас остановил мужчина и спросил, не хотим ли мы еще покататься. Мы конечно сказали, что хотим. Тогда полезайте наверх, крутите карусель, и заодно катайтесь. Оказалось, что карусель не имела никаких двигателей. Сверху был помост, по которому двигались несколько мальчиков нашего возраста и толкали радиальные брусья. Эти брусья и были движетелем всей карусели. А двигали ее человек 12 мальчиков, которые ходили по кругу. Звенел звонок, и это была команда разгонять колесо. Это было довольно легко. Нужно было толкать радиальный брус, за которым стоял мальчик. Потом снова звенел звонок, ускорение прекращалось,  можно было вскочить на брус и ехать до третьего звонка, поле которого следовало тормозить устройство. Так мы развлекались до самого конца работы карусели. Потом о таком способе работы карусели я прочитал у Носова в книге «Незнайка на луне», где один из персонажей (кажется, Пончик) таким образом, зарабатывал деньги и даже вступил в профсоюз «Общество свободных крутильщиков».

В 1945 году в Ленинград нельзя было возвращаться. Он был закрыт. Туда впускали только по вызовам и пропускам. Поэтому вся наша семья продолжала оставаться в Краснодаре или в совхозе. В начале 1946 года разрешили въезжать в Ленинград всем, у кого была ленинградская прописка. Уехали тетя Циля, тетя Соня с Саликом и тетя Клара. А мы с мамой и бабушкой оставались в Краснодаре. Оказалось, что нашу комнату на Лиговке заняла семья из разбомбленного дома. То же самое случилось и с комнатой тети Сони. Поэтому нашей семье жить в Ленинграде было негде.  Через некоторое время у тети Цили появилась маленькая комната 8 м2 по адресу: Невский проспект д.88, кв. 99. Квартира находилась на 6 этаже 6-тиэтажного дома.  В квартире было много комнат, большая кухня с дровяной плитой и две газовых 4-х конфорочных  плиты, которые тогда не работали. Не было газа. Нам пришлось (маме, Мае и мне) пришлось в конце концов вселиться вту же комнату. Но об этом позже.

А пока мы жили в Краснодаре. Летом 1946 года у меня сильно заболели глаза. Определили конъюктивит .  Для его лечения я каждое утро ходил в поликлинику, где мне веки смазывали какой-то мазью, которая потом собиралась в углах глаз. Через какое-то время врачи поставили диагноз «трахома». Мама перепугалась, т.к. болезнь считалась очень заразной. А я всем рассказывал, что у меня нашли «хорому». Так я перепутал название, и никто не мог понять, что это такое. Требовалось лечение, но мама решила подождать до возвращения в Ленинград. Потом врачи детской поликлинике в Ленинграде определили, что никакой трахомы не было. Был только сильный коньюктивит.

Так прошло лето 1946 года, и нужно было каким-то образом перебираться в Ленинград. Мама к этому времени сдала два экзамена кандидатского минимума: иностранный язык и философию. Это позволило ей поступить в Ленинградский Университет в аспирантуру без экзаменов сразу на второй курс. Учиться в аспирантуре тогда нужно было 3 года. Но видимо, справка о зачислении в аспирантуру позволяла ехать в Ленинград.

Закончив все дела в Ленинграде, мама поехала за нами в Краснодар.  Это было не просто. Сначала пришло письмо от тети Клары, в котором она писала мне: Поздравляю. Теперь ты можешь считать себя тоже ленинградцем. Но мама была все еще в дороге. И не понятно было, где она.  Приехала она только через несколько дней. Из Ленинграда до Москвы она добралась без  проблем, но из Москвы она никак не могла выехать. Может быть, билет на поезд у нее был, но сесть в вагон она не могла. Пришлось какую-то часть пути ехать на переходной площадке между вагонами. Люди ехали и на крыше вагона. Такие были тогда условия жизни. Однажды кто-то из тех, кто ехал на крыше, курил, и окурок сбросил вниз на переходную площадку. Попал маме на голову. Когда она почувствовала, что горит, уже часть волос сгорела. Но это не было самым страшным в то время. Главное для нее было не потерять партбилет. У нее для партбилета были специальные трусы, к  которым она пришила специальный карман, и в этом кармане возила партбилет в поездках.

Была уже середина сентября, когда она добралась до нас. Не помню, начали ли мы уже учиться или ждали, когда приедет мама, чтобы сразу же ехать в Ленинград. Но здесь возникла следующая трудность. Для ее отъезда необходимо было согласие партийного начальства. А оно не соглашалось. Началось ее хождение по инстанциям с просьбой отпустить ее на учебу. Это продолжалось не один день, но, в конце концов, ее отпустили, и мы стали собираться. В то время прямого сообщения из Краснодара не было не только с Ленинградом, но и с Москвой. Но маме удалось достать билеты в прямой вагон до Москвы, а между Москвой и Ленинградом сообщение было более организованным.

Сложности возникли и при отправке багажа. Бабушка решила везти с собой в Ленинград фасоль Почему именно фасоль, я не знаю. В то время продукты из одного места в другое по железной дороге провозить не разрешалось. Это все считалось спекуляцией. Когда сдавали багаж, грузчики хорошенько тряхнули мешок, в котором были зашиты вещи, и услышали, как в мешке пересыпается фасоль. Они отказались принимать этот багаж, и пришлось фасоль вытаскивать и везти с собой в вагоне. Почему-то в вагоне это было можно.  Но с собой разрешалось провозить 16 кг на человека. У нас получалось больше. Ехали мы в прямом вагоне до Москвы, но по дороге этот вагон должны были отцепить от одного поезда и прицепить к другому. Это происходило на станции Кавказская. В тот день нам не повезло. На Кавказ из центра в этот день шло несколько десятков поездов с какими-то важными людьми. Кто говорил, что это едет отдыхать на Юг кто-то из вождей, а кто-то говорил, что это перебрасывают войска подавлять какое-то восстание. Во всяком случае, наши два вагона загнали в самый дальний участок станции, а между нами и главным путем нагнали много пустых вагонов. Так мы простояли целый день, а к вечеру по главному пути прошли несколько составов, один за другим, не останавливаясь.  Из любопытства я постарался забраться повыше и увидел, как эти поезда проскакивают станцию. После этого уже ночью поехали и мы с большим опозданием.

В Москве на Курском вокзале выйти в город можно было только через туннель, в конце которого стояла железнодорожная охрана, и всех с большим багажом отправляла его взвешивать. Поэтому меня с этой фасолью и еще с какими-то продуктами оставили в туннеле, а все остальные благополучно прошли через эту охрану. Мама договорилась с каким-то попутчиком, чтобы он помог вынести вещи и меня заодно. Через некоторое время они вернулись за мной. Этот попутчик взял корзину и легко понес ее к охране. Его пытались остановить и отправить взвешивать багаж, но он взмахнул довольно тяжелой корзиной и сказал «Что здесь взвешивать?». Они не стали настаивать, и я с мамой и этим попутчиком оказались, наконец, в Москве. Нужно было перебираться на Ленинградский вокзал. Но это уже было не сложно. Метро работало четко.