Я родился в 1931 году в ортодоксально верующей семье хасида в еврейском бессарабском местечке, Романовке, где к началу войны проживало 1200 еврейских семей, где-то около 500 молдаван, оседлых цыган и несколько русских семей. Кроме того, к Романовке относилась также и немецкая колония, которая состояла из нескольких десятков аккуратных беленьких домов, крытых красной черепицей. По договору Молотова-Риббентропа все ее жители в 1940 году уехали в Германию.

Отец был родом из Белоруссии. После окончания ешивы он выучился на шохета, моэля, получил диплом кантора, женился и в качестве шалиаха (посланника) приехал в еврейское бессарабское местечко Калараш, где начал свою трудовую деятельность. Здесь

В результате несчастного случая погибла его жена, и он посватался за маму, у которой к тому времени был любимый парень и без двух минут жених. Маму выдали замуж за отца против ее воли, но, несмотря на это, она всю жизнь любила отца и была ему бесконечно предана. В 1920 году, поженившись, они переехали в Романовку.

К моменту моего рождения у меня было 4 брата (два сводных от первого брака отца) и одна сестра. Вторая сестра умерла до моего рождения. Да и я родился семимесячным, и по заключению врача-фельдшера, принимавшего роды, не имел никаких шансов, но выжил, вопреки всем законам Природы. Это, конечно, было заслугой мамы, которая лечила меня только ей известными способами. Символично также то, что я появился на свет досрочно и неожиданно, ровно в вечер Йом Кипура, в тот самый момент, когда отец, будучи кантором, исполнял в синагоге знаменитую молитву «Кол нидрей».

По рассказам мамы, до трех лет я находился между жизнью и смертью, но я себя больным не помню. Из своего раннего дет-ства я запомнил, что отец всегда меня брал с собою в шабат и на праздники в синагогу. Читать и писать я, конечно, не умел, но большинство молитв запоминал на слух. Помню, что отец с гордостью демонстрировал мои знания. Есть, например, в сидуре Йом Кипура большое количество молитв «Слихот», в которых евреи просят у Всевышнего прощения за всевозможные действительные и мыслимые грехи. Я их все запомнил и бегло «читал» наизусть, хотя их, конечно, не понимал.

С четырех лет я начал учиться в хедере. Там я научился читать и писать на идиш. У нас, в Романовке, были две школы-семилетки – румынская и еврейская школа «Тарбут», в которой в первом классе преподавание велось на идиш, а начиная со второго класса – на иврите. Эту школу окончили все мои братья и сестра, поэтому они свободно владели ивритом. Я пошел в эту школу в 1939 году, успел окончить только первый класс. В 1940 году наша школа стала советской, и иврит в ней запретили, а нас всех пересадили на класс ниже, т. е. опять в первый класс. Так что до 10 лет я знал только идиш. Но знал неплохо. Помню, что бегло читал Шолом Алейхейма в подлиннике. В 1941–1942 гг. не учился. В последствии, перепрыгнув через второй класс, пошел сразу в третий.

Когда началась война, власти организованно эвакуировали советские и партийные учреждения, но евреи и оседлые цыгане были брошены на произвол судьбы. Да и не все евреи хотели бежать. Так, например, богатая община молодого раввина, убежденного

том, что немцы и румыне культурные люди и что разговоры о том, что они убивают евреев – это пропаганда большевиков, осталась, и все погибли.

Отец, напротив, организовал выезд своей общины гужевым транспортом. На одну подводу приходилось несколько семей. Так, под непрерывными бомбежками и пулеметным огнем немецких самолетов мы доехали до Запорожья. Мы – это отец, мама и я. Сестра работала в райпотребсоюзе и пересела на подводу сослуживцев. Они успели проскочить в направление Никополя, а нас перенаправили в запорожское направление. Так мы надолго потеряли. Средний брат, подросток, из-за отсутствия места, пересел на подводу соседа. Их подвода, сразу же после выезда поломалась, они вернулись и выехали на второй день, после починки, пытались нас догнать, но их направили в сторону Одессы. Поняв, что они нас потеряли, сосед сдал брата в детдом.

Буквально в последние часы детдом успели эвакуировать морем перевезти в Казахстан. Вплоть до 1944 года мы ничего о нем не знали. Он нас сам каким-то чудом разыскал и приехал к нам в далекую Сибирь.

Два старших брата служили в армии, а третий с семьей жил в Черновцах. Он еще в 1939 году, когда в Румынии к власти пришли нацисты (кузисты), пропал без вести.

Когда мы подъехали к мосту через Днепр, который соединялся с рекой крутым обрывом, началась бомбежка, и мы чуть не утонули в Днепре, куда нас потащили испуганные лошади. Их удалось остановить за 1–2 метра от реки. Отец был ранен и лежал без сознания, мама, упав с подводы, поломала ногу. Меня вытащили из-под копыт лошадей целого и невредимого. Нас всех подобрала оказавшаяся рядом скорая помощь и увезла вместе с ранеными бойцами в военный госпиталь на противоположный берег Днепра.

Дней 10 до этого, как нам уже после войны рассказали очевидцы, от рук местных погромщиков в молдавском местечке Килия погибла семья моего старшего брата, его молодая жена, и мальчик 6 лет. Сам брат служил в армии, под Одессой. Их, нескольких еврейских ребят из его местечка, командование отпустило на неделю и обеспечило транспортом, чтобы они вывезли свои семьи. Но они опоздали буквально на несколько часов. К этому времени местные погромщики успели убить всех евреев местечка. Когда брат увидел растерзанных погромщиками жену и сынишку, он мгновенно поседел, хотя ему еще 30 лет не исполнилось. Взяв себя в руки, он организовал похороны всех погибших евреев по еврейскому обычаю. Он имел возможность вернуться в свою часть и спасти свою жизнь, но заявил, что остается здесь, у могилы жены и сына. Вместе с ним остались и остальные евреи из его команды. Они вернулись в его дом, разорвали одежду, посыпали головы пеплом и сели «шиву». Когда ворвались румынские войска и пытались их пленить, они долго отстреливались и погибли с молитвой «Шма Исраэль».

Через несколько дней после того, как мы попали в госпиталь, город оказался в окружении, легко раненного отца выписали, и его приютила еврейская семья. Всех раненых ночью перевели в бомбоубежище, а про нас с мамой забыли. Мы рано утром проснулись, разбуженные грохотом артиллерийской канонады, которая велась немцами, подошедшими вплотную к противоположному берегу Днепра. Сильно ощущалась гарь от пылавших вокруг пожарищ, в окна нашей палаты доносилась стрельба уличных боев, которые наши войска вели с высадившимся немецким десантом. Мы обнаружили себя единственными в огромном пустом помещении больницы.

Мы долго бродили по пустым коридорам (мама передвигалась на костылях с большим трудом), пока случайно не натолкнулись на бог весть каким образом попавшую сюда женщину. Узнав, что произошло, она отвела нас в бомбоубежище. Через несколько дней нас каким-то чудом вывезли из окруженного немцами города санитарным поездом через «окно», пробитое специально войсками для эвакуации раненых солдат. Отец должен был выехать вслед за нами с персоналом госпиталя. Однако ни он, ни персонал не прибыли к месту назначения. Больше мы его не видели, и до сих пор не знаем, где успокоилась его душа. Есть лишь предположение, что он, как и персонал госпиталя, мог погибнуть

ночь на следующий день, во время взрыва Днепрогэса отступающими войсками, когда прорвавшая плотину вода Днепра, согласно рассекреченной сейчас информации, хлынула на город и унесла 100 тыс. человеческих жизней.

Мы с мамой оказались в результате в госпитале на Северном Кавказе, в гор. Тихорецком. К осени мама уже выздоровела, сменила костыли на палочку, но так как ехать нам было некуда и не в чем, она осталась работать в госпитале нянечкой, а я ей как мог помогал. Так прошли наша первая военная осень и зима под аккомпанемент бомбежек прорвавшихся к Ростову немецких войск. Когда летом 1942 года они вторично заняли Ростов и устремились на Кавказ, нас приодели, выдали нам хлебные карточки и посоветовали без промедления пробраться в Махачкалу, где недавно открылся эвакопункт.

Как мы добрались до Махачкалы, я уже не помню. Там царило настоящее столпотворение. Десятки тысяч беженцев заняли все улицы, школы, клубы, вокзал, морской порт. Толпы людей буквально штурмовали теплоходы и баржи, которые перевозили людей по Каспийскому морю в среднеазиатский город Красноводск. Рискуя быть раздавленными, мы втесались в толпу, которая занесла нас на палубу теплохода.

Красноводске нас посадили в теплушку товарняка, который развозил беженцев по республикам Средней Азии. Так начались наши скитания по эвакопунктам Узбекистана, в которых люди умирали, как мухи, пока мама не заболела брюшным тифом без всякой надежды на выздоровление. Тифозные палаты были изолированными, но меня оставили при маме, которая медленно умирала, и я в любую минуту мог оказаться среди беспризорников города. Но случилось чудо, которое удивило даже врачей. В один прекрасный день мама очнулась от бреда, в котором пребывала, и очень быстро пошла на поправку.

В результате нас отправили в богом забытый кишлак, до которого по выжженной солнцем степи мы на одноконке добирались почти целый день. Приехали к вечеру. Председатель колхоза отказывался нас принимать, доказывая уполномоченному райкома, который нас привез, что ему нечем кормить даже своих колхозников, но безрезультатно.

Ни муки, ни зерна. Нам выдали пол мешка отрубей. Колхозники научили нас собирать съедобную траву. Перетерев ее с отрубями, мама варила затируху, которой мы питались утром, днем и вечером. Нас разместили в полуразвалившейся мазанке. На работу в поле по сорокоградусной жаре поднимали в 4 часа утра. Там мы работали до 20 часов с перерывом на обед (с 12 до 16). Так каждый день, без выходных, в течение больше двух месяцев. Мы буквально умирали с голоду, заболели дистрофией и опухли.

В кишлаке была профсоюзная организация, медпункт, но никто на это внимания не обращал. Отруби быстро кончились, и мы питались супом из одной травы.

В этих условиях мама приняла единственно возможное в нашем положении решение – бежать из колхоза. Тогда это называлось не бегством, а дезертирством, за которое нам грозила расстрельная статья. Но председатель не устроил погоню, не поднял милицию на ноги, которой «найти» нас ничего не стоило. Думаю, наше бегство было ему на руку.

Как мы, дистрофики, добрались до незнакомого нам города, прошли тридцать с лишним километров по сорокоградусной жаре и незнакомой дороге, которая все время разбегалась ручейками в разные стороны, без глотка воды, без крошки еды, – не поддается пониманию. А что нас там ожидало? Мы ведь были дезертирами и официально ни к кому не могли обратиться. Знакомых людей у нас в городе не было.

Но случилось то, что я, несмотря на свою ученость, до сих пор не могу объяснить. Когда мы уже к вечеру почти добрались до города, нас вдруг догнал мотоциклист, остановился и начал расспрашивать маму. Она, посмотрев на него, тихо охнула, и как на духу ему все рассказала. Он, не говоря ни слова, выслушав ее исповедь, написал на бумажке несколько слов и адрес, по которому предложил нам обратиться, и уехал. Зайдя в город, мы сразу нашли по указанному адресу улицу, дом и квартиру. Там жила семья, которая нас дружелюбно приняла по его записке, накормила, помогла помыться. Нас уложили спать в чистую постель,

А на утро отвели в горисполком. Там нас принял вчерашний мотоциклист, который оказался заместителем председателя горисполкома. На бланках горисполкома с печатью за своей подписью он дал мне направление в детдом, а маме направление на работу на канатную фабрику, а также ордер на однокомнатную квартиру и хлебные карточки до конца месяца. Все это выглядело просто чудом. Но настоящее чудо произошло через несколько дней, когда мама решила зайти в горисполком и поблагодарить нашего спасителя. Она постучалась в его кабинет, открыла дверь, но там сидела какая-то женщина. Когда мама ей сказала, что хотела бы поговорить с заместителем председателя горисполкома Николаем Ивановичем Глебовым (так звали нашего спасителя), она сильно удивилась и сказала, что такой человек в горисполкоме не работает и никогда не работал. На удивленный взгляд мамы она добавила, что председатель горисполкома и его заместители женщины, а мужчин, работников горисполкома, с начала войны, вообще не было. Ее ответ маму поразил, и она решила зайти к тем людям, которые по его записке нас приняли в тот вечер, когда мы пришли в город, чтобы их расспросить. Бумажка с адресом этих людей у нее сохранилась. Она быстро нашла улицу, но номера дома, в котором мы были, она не могла найти, и стала расспрашивать людей, а те ей сказали, что дома с таким номером на этой улице никогда не было. Мама всю жизнь была уверена, что мотоциклист и человек, назвавший себя заместителем председателя горисполкома, был ангелом, которого Бог специально прислал, чтобы спасти нас. Тем более, что, как она уверяла, этот человек до этого не раз являлся ей в сновидениях, и советовал ей бежать в город. Для мамы в этой истории не было ничего загадочного, она была верующим человеком, но для меня она осталась большим вопросом на всю жизнь.

Детдом, в который меня направил мамин «ангел», был не местным, а эвакуированным из Ворошиловграда. Это были дети репрессированных «врагов народа» или сироты, родители которых погибли на войне, а также просто беспризорники, их в советское время всегда хватало. Директором детдома был еврей, Янкель, хромой с детства, работавший до войны воспитателем у Макаренко. Он был железным организатором. В голодные 1942–1943 годы он, только ему одному известными способами, добивался отличного снабжения детдома. Нас хорошо кормили, прилично одевали. В детдоме работали школа, клуб, много воспитательниц, чуть ли не каждый день крутили кинофильмы, часто приезжали артисты с концертами, спектаклями и пр. Однако педагогом он был никудышным. Хотя он завел в детдоме порядки, как у Макаренко, с линейками, командирами, поднятием флага, докладами, мастерскими, но это была только форма. Дети, воспитанники детдома, были законченными ворами и бандитами. В детдом часто приезжал воронок и увозил в детские колонии самых заядлых воспитанников, замешанных в тех или иных криминальных историях. Я оказался единственным еврейским мальчиком среди них, и они меня встретили громким смехом и оплеухами. Так и повелось. Избивали непрерывно, а воспитатели закрывали на это глаза. Жаловаться, т. е. ябедничать, нельзя было. Не только потому, что это грозило «темной», после которой ты в лучшем случае оставался инвалидом на всю жизнь, а просто потому, что таков был пацанский закон, и никому из нас даже в голову не приходила мысль о возможности его нарушения.

Это продолжалось до тех пор, пока я, не выдержав очередных издевательств, не сцепился с одним из моих истязателей. Хотя он был сильнее меня и выше в два раза, я исступленно царапался, кусался и заставил его первым заплакать. По существовавшим пацанским правилам они меня признали победителем и зауважали.

К октябрю 1943 года нас каким-то образом разыскала сестра. После нашего происшествия у моста она нас потеряла и самостоятельно как-то добралась до Саратова. Ее сначала направили в колхоз Саратовской области, а затем мобилизовали на шахты Кузбасса, в г. Анжеро-Судженск Кемеровской области. Ей было тогда 18 лет. Несмотря на то, что у нее было всего 7 классов образования, она быстро прогрессировала по службе и к этому времени уже работала начальником бюро ОТК шахты.

Хромой Янкель устроил мне торжественные проводы, с оркестром, линейкой, и разрешил нас отвезти в Ташкент на своем праздничном выезде (фаэтоне). Отсюда на следующий день мы должны были уехать в Новосибирск. Здесь, однако, нас ночью обокрали, утащили вызов, билеты деньги и даже адрес сестры, так что мы не могли ей сообщить о случившемся. В течение двух недель, каждый день, мы пытались уехать зайцами. Вместе с толпой пробирались на перрон, заходили с обратной стороны поезда, где было меньше милиции. Когда проводники закрывали двери, мы на полном ходу запрыгивали на лесенку тамбура вагона. Вернее, запрыгивал я, и подавал маме руку. Как мы ни разу не попали под колеса поезда, не знаю, но все было напрасно. Хотя мы на очередной станции перед тем, как проводница должна была открыть двери тамбура, спрыгивали, тоже на ходу поезда, нас милиция подбирала и возвращала обратно в Ташкент. Наконец, нам случайно повезло. Запрыгнув в очередной раз на лесенку, мы обнаружили, что дверь тамбура была открыта, а там оказался открытым и «собачий» ящик, где хранились метла, ведра и была большая куча угля для отопления вагона. Мы, не раздумывая, нырнули в этот ящик, забрались на уголь, чтобы нас не видно было. Проводница закрыла ящик на замок. Она периодически его открывала, но нас не заметила. Так мы, в течение более трех суток, без еды, воды, туалета добрались до Новосибирска, а далее товарняком – до Анджеро-Судженска.

Здесь я окончил 6 классов. Жизнь в шахтерском городке с материальной точки зрения была терпимой. Снабжали нас по карточкам американскими продуктами. Однако каждый день под траурные звуки духового оркестра хоронили погибавших шахтеров, но мы и к этому скоро привыкли. Помню аварию, в которой погибли больше 500 человек. Это коснулось и нас. Сестра, которую, как всех ИТР, часто направляли то на месяц, а то и больше в шахту, тоже чуть не погибла. Из всей ее бригады в 18 человек после очередного обвала она чудом единственная выжила. Когда спасатели на четвертые сутки ее раскопали, они были поражены, обнаружив, что она жива.

Запомнилось также, что меня как отличника наградили ордером на ботинки. При размере ноги 36, мне достались ботинки 42 номера. Мама связала мне толстые шерстяные носки. Каким счастливым я себя почувствовал, когда первый раз надел новенькие ботинки с теплыми носками, невозможно передать словами.

Летом 1946 года мы вернулись в Романовку. Здесь я окончил десятилетку с серебряной медалью и в 1950 году поступил на физмат Кишиневского госдарственного университета, который окончил с красным дипломом в 1955 году.

Израиль приехал на ПМЖ в августе 2000 года. Мне было около 70, иврит я не знал, и я принял для себя решение ограничиться общественной работой, плотно занявшись наукой, которая в течение моей рабочей карьеры оставалась для меня моим хобби. С 2009 года и.о., а затем президент независимой академии ИНАРН.