Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Зив Михаэль

Ziv1

Родился в 1937 году в Киеве. Доктор наук, специалист в области строительных материалов и конструкций. Репатриировался в 1990 году, живет в Хайфе.

Один сын и один внук.

СУРОВАЯ ЗИМА В ТЕПЛОМ КРАЮ

Мне едва исполнилось четыре года, а старшему брату Яне – восемь с полови- ной, когда мы с мамой и семидесятилетним дедушкой Буной, маминым отцом, оказались в страшном водовороте массовой эвакуации. Можно лишь представить состояние нашей мамы, все заботы которой последние пятнадцать лет замыкались на детях и на домашнем хозяйстве. С двумя детьми и стариком-отцом она столкнулась вдруг с невероятными проблемами и необходимостью приня- тия стремительных и дерзких решений для нашего спасения.

Когда началась бомбёжка где-то в полях под Сталинградом, куда мы бежали из Киева, мама, стремясь защитить меня и брата, накрыла нас своим телом. Остаётся только гадать, каким образом осколок нашёл мою голову. Меня, истекающего кровью, доставили в какой-то полевой госпиталь в состоянии клинической смерти. Пожилой хирург с песенной фамилией Журавский сделал, по словам мамы, блестящую операцию в сложнейших условиях и извлёк осколок, который по счастливой случайности не задел жизненно важные центры. Однако во время по- слеоперационного ухода в рану попала инфекция, и вокруг шва стало нарывать. Отсутствие элементарных условий санитарии, персонала, медикаментов, очищенной воды и питания почти не оставляло надежды на моё выживание в госпитале, и маме разрешили забрать меня и выхаживать самостоятельно в одном из вагончиков, относящихся к госпиталю. Когда же через неделю мама обратилась к хирургу с просьбой осмотреть меня и дать какие-то лекарства, тот немало был удивлён тем, что я ещё жив, и порекомендовал всячески избегать простуды.

Спасаясь от суровой зимы, мы двинулись в тёплые края и оказались в Самар- канде, древней столице Узбекистана. Но зима в том году выдалась суровой и здесь. Мой дедушка, спасая меня от простуды, кутал меня как мог, снимая с себя тёплые вещи, когда не видела мама. Он сам простудился, заболел воспалением лёгких и вскоре умер к вечному, непреходящему горю моей бедной мамочки.

Но надо было продолжать жить и спасать детей от голодной смерти, реально грозившей нам из-за полной неразберихи с семьями фронтовиков. Всё, что предназначалось этим семьям, разворовывалось по дороге причастными к по- ставкам тыловыми деятелями, до нас доходили крохи в виде пайков, не способных даже притупить вечное чувство голода. Мы жили в доме, калитка которого выходила к паровозному депо. Мимо следовали поезда на север. Иногда маме удавалось за гроши покупать у беспризорников, в изобилии околачивавшихся вокруг, несколько плодов сахарной свёклы, которые они таскали с открытых платформ поездов, замедлявших в этом месте свой ход – так пополнялся наш скудный паек. Для мамы – сегодня в это трудно поверить – свёкла почти це- лый год была чуть ли не единственным пропитанием, т.к. свою часть пайка мама делила между мной и братом. Продавая что-нибудь из одежды, мама докупала чай, подсолнечное масло или что-то ещё из продуктов, и безуспешно пыталась найти приработок.

Суровая зима и голод косили людей. В депо, на решётках, закрывающих отверстия для выхода горячего воздуха котельной, грелись по ночам бездомные мальчишки, и каждое утро находили там трупы этих несчастных. Мама пани- чески оберегала меня от простуды. Но я ухитрился под самый конец зимы про- студиться и даже подхватить коклюш к неописуемой панике моей мамы, впрочем, недолгой. Решив, что только хорошее питание может укрепить мой организм, мама продала последнюю ценную вещь, захваченную из дома, – папины золотые швейцарские часы, выручив за них десятую, если не сотую долю их настоящей цены. Понимая, что эти деньги – последние, и других источников нет, мама решила распорядиться ими следующим образом. Купив муки, изюма, ванилина и подсолнечного масла, она всю ночь, чтобы не раздражать нас вкусными запахами, делала пончики, а утром вышла на базар, преодолев свои столичные амбиции. Пончики расхватали быстро, и мама, окрылённая успехом и приличным заработком, решила устроить нам с братом праздник, купив и нажарив картошки, которой мы не пробовали с самого Киева.

И вот с этого момента я начал осознавать себя и запоминать свою жизнь.

Ziv2

Был конец зимы, среднеазиатское солнце быстро прогревало воздух. В нашей плохо протопленной комнате было темно и сыро, и я с трудом выбирался из болезни. Мама распахнула окно и начала жарить на примусе картошку. Чтобы мы легче переносили томительное ожидание и были подальше от раздражающих запахов, она усадила нас с братом у окна. Наконец, сковородка с дымящейся жареной картошкой предстала на подоконнике во всей своей красе, и мы с братом, трепеща от вожделения, стараясь продлить наслаждение, стали выхватывать по одному кусочку и отправлять в рот, растворяясь в этом великом чревоугодии.

Ziv3

Вдруг перед нами с наружной стороны окна выросла немытая всклокоченная физиономия. Грязная рука, высунувшаяся из отрепьев того, что когда-то было рукавом, деловито сгребла со сковородки картошку, и видение исчезло так же неожиданно, как и возникло. Из оцепенения меня вывело тихое подвывание брата. Я забился в истерике, и мама прибежала на наши крики. Узнав из сбивчивого рассказа брата о произошедшем, она быстро нашла решение. Подвела нас к кастрюле, открыла крышку, опустила внутрь ложку и один за другим извлекла на свет два коричневых красавца-пончика, источающих запах печёного теста с ванилью. Успокоившись, мы с радостью обнаружили, что удушающий, надрывный кашель, сопровождавший мой коклюш, прошёл от перенесенного шока.

Каждый день, как на работу, мама бежала в военкомат и другие организации, занимающиеся розыском семей фронтовиков или самих фронтовиков, добивалась аудиенций, дотошно выясняла все сведения и пробивала всё, что полагалось семьям фронтовиков. Зачастую это «всё» утаивалось от тех, кому оно предназначалось, и разворовывалось многочисленными примазавшимися к кормушке проходимцами в этих организациях.

Надо ли говорить, что такая красивая женщина, как мама, не могла не привлекать внимания мужчин, которые так или иначе устроились в глубоком тылу и жировали, используя общий хаос и бесконтрольность местных властей – их они щедро подпитывали из поставок фронту. Они за бесценок скупали драго-ценности и антиквариат у эвакуированных семей, оставшихся без денег и без приюта, где женщины, мужья которых воевали на фронте, самоотверженно пытались спасти от голода своих детей и стариков. Эти «шакалы», как называли их местные жители – узбеки, не прочь были поживиться и «живым товаром»: красивыми жёнами фронтовиков, попадавшими часто в безвыходное положение. Бедные эти женщины подвергались всеобщему презрению соседей и местных жителей, как предатели во время войны. Большинство же «фронтовичек» с гневом отвергали ухаживания «шакалов», иногда это делали громко и агрессивно, вкладывая всю силу скорби и обиды.

Однажды, когда мы с мамой пришли в военкомат, я оказался свидетелем сцены, врезавшейся мне в память. Мы стояли в коридоре с группой «фронтовичек». Я заметил невдалеке щеголеватого мужчину европейского вида, который неотрывно смотрел на маму. Тем временем мама зашла в один из кабинетов, оставив меня на попечение женщин. А когда мы с ней вышли на улицу, к нам тут же подошёл «коридорный франт» и стал совать мне какой-то кулёк, неотрывно глядя на маму и что-то ей говоря – слов я не расслышал. Мама остановилась, взяла меня за руку, больно сдавив пальцы. Кулёк уплыл из-под моего носа, и я взглянул на франта. Он застыл с выпученными глазами и оттопыренной рукой с кульком. Я перевёл взгляд на маму и не узнал её. Ещё недавно мягкое округлое лицо с прекрасными большими глазами вытянулось и побледнело, глаза сузились. Передо мной была незнакомая мне грозная женщина, похожая на волчицу, готовую броситься на врага. Видимо, такая внезапная и разительная перемена произвела не меньшее впечатление на «ухажёра», и он, после замешательства, попятился и быстро растворился в толпе. Взяв себя в руки, мама улыбнулась мне и сказала: «Враг трусливо бежал под натиском советских войск!». Эти слова часто звучали по радио в сводках с фронта. Мы оба рассмеялись, и я, раздуваясь от гордости за свою маму, радостно зашагал рядом с ней.

…Между тем в войне наступил перелом, советские войска стали теснить немцев, и те отступали почти на всех фронтах. В военкомате, наконец, маме вручили несколько писем от папы, которые тот посылал для нас во все организации, занимающиеся поисками эвакуированных семей фронтовиков. В письме папа сообщал, что, проходя с войсками через освобождённый Киев, заехал в нашу бывшую квартиру, заселённую погорельцами из близлежащего к Киеву посёлка, так называемой «слободки», и с помощью представителя районного военкомата освободил для нас одну, но самую большую комнату с балконом.

Мы двинулись в обратный путь в конце февраля 1944 года, когда в Самарканде весна была уже в самом разгаре. В Киев приехали в начале марта, еще лежал снег. Добравшись с вокзала до нашего дома, мы расположились с большим старым чемоданом и котомками посреди двора, и мама пошла в нашу бывшую квартиру выяснить, свободна ли комната, как писал папа. Через несколько минут она сбежала по ступенькам, преследуемая мужчиной и двумя женщинами, молодой и пожилой, кричащими во всё горло, чтобы мы убирались туда, откуда приехали. Они осыпали маму, нас и всех убежавших в начале войны ругательствами и проклятьями. На крик сбежались и остальные слободские погорельцы и присоединились к атаке. Мы стояли, прижавшись к маме, окружённые враждебной толпой, дрожа от страха и холода. Казалось, прошла целая вечность, когда сквозь толпу к нам пробилась небольшая кривоногая женщина, сильно припадающая на один бок. Это оказалась тётя Даша, довоенная сосед- ка. Она подхватила часть нашего скарба и увела нас к себе в подвал. Муж её пропал без вести, и тетя Даша считалась вдовой фронтовика. Она покормила нас и разрешила пока пожить у неё.

На следующий день ранним утром мама ушла искать военкомат и военкома. Мы ждали её во дворе, боясь отойти от подвала, где ночевали. Мама ещё не вернулась, когда во двор на велосипеде въехал сухощавый мужчина в военном кителе без погон, в зелёных галифе и хромовых офицерских сапо- гах с полевой сумкой через плечо. Он держал руль велосипеда одной рукой посредине. Рукав кителя на второй руке, захваченный внизу булавкой, был пуст. Однорукий (он и был военком) соскочил с велосипеда и быстро стал подниматься по лестнице в нашу старую квартиру. Сзади его китель оттопыривался, выдавая кобуру пистолета. Через несколько минут он спустился, преследуемый теми же молодухой и старухой, которые кричали и ругались.

Ziv4

В это время подоспела запыхавшаяся мама. Пока военком объяснял маме, не реагируя на беснующихся женщин, что завтра большая комната с балконом будет освобождена, и все наши вещи, растащенные соседями, возвратят, во двор вбежал муж молодухи Мишка и набросился на однорукого с руганью и угрозами. Начали подтягиваться и другие наши вчерашние мучители. Военком неожиданно резким коротким ударом в лицо сбил Мишку с ног, выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Это произошло так быстро, что все замерли на месте, а Мишка скорчился на земле, закрыв голову руками. В следующую секунду все бросились врассыпную к своим дверям, а Мишка, всё ещё лёжа на земле, с ужасом смотрел на пистолет однорукого. Его жена и теща бухнулись на колени и заголосили: «Дяденька, не убивай!». Однорукий, зная, что все разбежавшиеся соседи слышат его, прячась за занавесками своих окон, громко заговорил: «Завтра к восьми утра чтобы комната семьи офицера, который сражается на фронте за Родину, была очищена. Вернуть все вещи, которые растащили! Если это не будет сделано, я лично расстреляю тебя, сучонок, вот из этого пистолета. Кто обидит жену или детей боевого офицера, будет иметь дело со мной и с военным трибуналом». Военком спрятал оружие и, сопровождаемый причитаниями молодухи и её матери: «Всё сделаем, дяденька, ей-богу, всё!» – укатил со двора.

Уже к вечеру того дня мы благополучно въехали в освобождённую комнату.