Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Палий (Палиенко) Томас

Paliy1

Родился в 1929 году г. Запорожье.
Оператор газового отопления, жил в Харькове,
откуда репатриировался в 1994 году,
живет в Сдероте.

Дочь и двое внуков

МНЕ ВСЕГО-ТО НАБЕЖАЛО ТРИНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ

18 августа 1941 года мы (девять человек: дедушка с бабушкой, четыре тетки, я и два младших брата, родной и двоюродный) были в Софиевке (ныне Вольнянск), что севернее г. Запорожья. Мама осталась работать в Запорожье, а нас отправила туда, думала – подальше от войны. И вот, приказано уезжать, немцы близко. Примыкающий к станции поселок являлся административным центром района. Поэтому семьи руководящих работников-коммунистов эвакуировали и не забыли, спасибо, прихватить четыре еврейские семьи. Когда стемнело, пришли подводы, и мы погрузили свои пожитки. На мне была легкая одежонка и модная тюбетейка на голове.Paliy3

Да, 18 августа 1941 года было концом моего детства. Мы грузились в суете и неразберихе. В этот момент пришел попрощаться Гриша, двоюродный брат, почти одногодок, близкий мне человек. Жили они неподалеку. Увидел он, что нам не до него, постоял с минуту, помню, не удержался, всхлипнул и заторопился домой. Больше я его не видел. Отец его, мой дядя Моня, уезжал с заводом сельхозмашин на Урал, а мать Блюма с детьми (был еще меньший брат) решила остаться – жаль было покидать новый дом, где она блюла немецкий порядок. На что Блюма надеялась? Она выросла в еврейской семье, проживавшей в немецкой колонии за Днепром. Играла с немецкими детьми, знала язык, помнила приход немцев в 1918 году. Вроде ничего страшного. Наивный самообман, стоивший жизни. Немцы образца 1941 года не пощадили ни ее родителей, ни ее с детьми, благословенна их память. А дом остался цел и невредим. Мы же покидали два дома со всем содержимым. Возвратились через три года – гвоздя ржавого не осталось.

Буквально через три часа после нашего отъезда мама на машине приехала из Запорожья забрать меня с братом. Ее организация срочно эвакуировалась на Северный Кавказ. Увы, наш гужевой транспорт уже петлял по проселочным дорогам, более свободным и менее подвергавшимся бомбежке. Жизнь нас развела на несколько лет, я встретился с матерью только в конце 1945 года, будучи на службе в армии.

Paliy4

Наш обоз далеко не уехал. Спустя пять-шесть дней мы возвратились на ближайший к Софиевке разъезд. Погрузились там в товарные вагоны. Было тревожно. За Днепром, не переставая, гремела канонада. Над головой рыскали вражеские самолеты, заставляя нас прятаться в посадках. Рядом с вокзальчиком не было никаких построек, а за узенькой посадкой раскинулось море созревших подсолнухов. Некоторые несознательные дети соблазнились сорвать несколько головок. Но их остановил мужчина по фамилии Колобов, как мы узнали, третий секретарь райкома: заставил отнести колхозное добро на место. Он из-за туберкулеза эвакуировался с нами. Что ж, Гитлеру достался хороший урожай.

Сама поездка на поезде почти не запомнилась. Разве что несколько бомбежек напомнили о войне. Когда стояли в Донбассе на запруженной станции, кажется, «Красная могила», вдоль вагонов шустрил мужичок, заглядывая внутрь. Нам с дедушкой он сказал: «Ваши люди убегают от фронта?». Я подумал: не «наших» он принципиально не заметил?

Приехали в Сталинград, на край Европы. Привезли нашу группу в станицу Качалинская, а оттуда подводами – на хутор Паньшино, что в излучине Дона. Поселили нашу семью у бездетных хозяев, Долговых, в одной горнице оказалось девять человек. Единственная кровать досталась бабушке. Остальные спали на полу, подстелив все вещи. Вскоре, не выдержав напряжения, от разрыва сердца умерла бабушка. Привстала на кровати, вскрикнула: «Ой!» – и все. Для меня была она самым близким человеком. Пришлось мне вместе с одним земляком копать яму на кладбище. Лопаты легко погружались в песок, но стенки ямы сразу обваливались с обеих сторон, и яма получилась круглая, как ни старались. Затерялась та бесхозная могила в чужих краях.

С первого дня мы стали работать в колхозе. Выкапывали картошку на огороде, собирали помидоры. Ели их на ходу с солью, но без хлеба, ставшего дефицитом. Я, грешный, положил в карман пиджака пяток помидоров для дома. Бдительный учетчик – представьте, тот самый Колобов – заметил это и заставил отнести в ящик. Мою тетку Розу послали рыть противотанковые рвы в районе города Калач на двадцать или тридцать дней. Какой из нее, счетного работника, был землекоп? Она принесла с собой вражескую листовку: «Девочки-дамочки, не ройте ямочки. Придут наши таночки, зароют ваши ямочки».

Отработав в огороде, я стал убирать навоз в хлеву. Быков выводили во двор, самых слабых ставили на ноги, обхватывая тело веревкой. Во дворе на немощных животных пикировало воронье, клюя кровавые раны на спине. Не было у быков силы отмахнуться хвостом. Мой одногодок, Яшка Шварц, с которым начинали уборку вместе, в роли пугала ходил по двору, лупя колотушкой по тазу, – птиц отгонял. Безнадежных быков резали, выписывая мясо полуголодным беженцам. Скот был обречен.Заготовленный летом корм конфисковали на нужды кавалерии. С крыш сараев срывали темную солому на корм, правда, пересыпая ее чуть-чуть мукой. Работая в колхозе, мы имели право получать какие-то продукты. Тетка Бася, как более бедовая, ходила выписывать пшено и пшеницу. Из пшена готовили два блюда: суп и кашу. Пшеницу мы с дедушкой относили на моем плече к мельнице и возвращались с мукой. Примерно раз в неделю дедушка пек хлеб (это было наше спасение), он же его и охранял, чтоб сразу всё не съели. Когда похолодало, я стал выходить на «охоту» с топором. Все, что росло, шло в топку. Голову мою прикрывал картузик, где-то раздобытый, и шарфик, охватывавший подбородок и уши. А на ногах красовались чехословацкие ботинки, купленные у кого-то с рук, хорошая вещь, но не для зимы. В этой одежде я ездил в поле, за десять-пятнадцать километров, добывать из-под мерзлого снега неубранные кучки соломы. Когда ехал туда, сидя в арбе, то крепко замерзал. Поэтому бежал рысцой сзади, чтобы не замерзнуть насмерть. На весь день у меня имелась горбушка хлеба, превращавшаяся в ледышку, которая с аппетитом съедалась. Как я выдержал ту зиму, одному Б-гу известно. Но это еще не все. Нас заедали вши. Мы могли только мечтать о бане. Фактически не было никакой стирки. Во дворе за сараем имелся туалет на сквозняке, здесь можно было уединиться для борьбы с насекомыми, от которых мы не знали покоя ни днем, ни ночью.

Сказать, что меня сверх меры обижали донские казаки, не могу. Выпады случались, иногда дразнили, в спину снежки бросали. Но в бригаде у «начальства» я и еще один паренек – Милька, – были на хорошем счету. Работали безотказно: освоили управление быками и лошадьми. Маленький, подвижный бригадир, по кличке Кочет, не раз говорил: вот у меня два еврейчика… Я часто ночевал на полевом стане. Туповатый казачок допытывался: «Ты яврей?». Другой задирался, пытаясь побороть, но кишка у него была тонка. Я в Запорожье рос среди хороших ребят: упражнялся с гантелями, любил лазать по канату, и французская борьба была в почете. Как только я его припечатал к земле, на меня набросились двое парняг. «Ты, – сказали, – паспорт свой выбросил, скрываешь возраст». А мне всего-то набежало тринадцать с половиной. Говорю им: «Не грубо втроем на одного?». Промолчали, но больше не приставали.

В жаркое лето 1942 года я возил в бригаду воду на быках дважды в день. По грейдеру к фронту шли солдаты. На юге грохотала артиллерия. К колодцу, бывало, подъедешь, а воду всю вычерпали. Еду по балке к следующему колодцу, там то же самое. Вот так до ночи искал воду. Было по-всякому: приключения и огорчения. Немцы хозяйничали в небе. К 16 августа хутор Паньшино обезлюдел. На правом берегу Дона наших войск не осталось. За ненадобностью немцы перестали бомбить переправу. Над головами рыскали самолеты со свастикой, охотились даже за одиночками.

В это опасное время мы втроем – тетка Роза, я и одна женщина, жена командира, – направились в сельсовет. Мы уже подошли к крыльцу, как над нами прошумел самолет, и за домом во дворе разорвалась бомба. Входим внутрь, из-под стола вылезает здоровый мужик – завхоз, и больше никого. Видно, он был за главного. Без всяких проволочек выписал нам бумажку на арбу и пару быков. Это была удача – пропуск на тот берег Волги. В арбу погрузились одиннадцать человек с барахлом: нас восемь и женщина с двумя детьми. К вечеру опустился туман, тронулись в путь, никто нас не провожал и никто не заметил. Вдруг среди ночи раздался треск – сломалось дышло, видимо, затянуло нас в глубокий песок. Где мы, что с нами будет? Сидели в тревожном ожидании рассвета. Едва посветлело, два разведчика – тетя Бася и жена командира – направились в сторону видневшихся домов. Мы среди поля были одни. Уже летали вражеские самолеты, но на нас пока не обращали внимания. Проходил мимо солдат, наверное, у вдовы задержался, немного подбодрил: сегодня немцы переправляться не будут, пока не установят орудия. Прошло два-три часа. Мы увидели вдали две фигурки и какой-то предмет. Принесли наши женщины дышло, заплатив за него три рубля. И мы двинулись в сторону великой реки.

За год мы обносились и обнищали. Может, не стоит вспоминать, но в течение года никто из жителей и корки хлеба не предложил. Я мог бы сравнить с Узбекистаном… Но Б-г с ними. В Горно-Водяном переправились через Волгу и двинулись к железной дороге в направлении озера Эльтон. Вечером увидели яркое зарево со стороны Сталинграда. Нас стали обгонять беженцы, спасшиеся после бомбежки города. Шли налегке, кое-кто катил велосипеды. На станции Палласовка сдали быков под расписку и погрузились на открытую платформу поезда. Рядом с нами у борта сидел пожилой еврей. Дом его разрушила бомба, а киоск, в котором он трудился, уцелел. Он продолжал сбывать свой товар в обмен на продукты торгующим на остановках бабкам. Вся дорога от Дона до Средней Азии заняла около месяца. Много было пересадок. Это переброска мешков через множество линий, по переходным площадкам, под вагонами или в обход состава. В товарных вагонах – скученность, спали полусидя, мучились без туалета. Как кормились? На остановке я выскакивал из вагона, бежал к крану с водой, находил кирпичи и топливо, кипятил воду. Мне выдавали кулечек муки, и варилась мамалыга. Делили, ели без хлеба. Проблемой было что-нибудь купить на восемь едоков. Проезжаем мимо вокзала, стоят два железнодорожника. Один громко возмущается: «Ты смотри, одни евреи, одни евреи!». А на подъезде к Ташкенту наши вагоны обстреляли шрапнелью камней, когда мы поравнялись с составом призывников. Это было их боевое крещение.

В Ташкенте получили направление на станцию Шурчи Сурхан-Дарьинской области. Дважды я отставал от поезда, к счастью, находил свой вагон. В Узбекистане мы избежали холодов и не голодали.

В конце мая 44-го года возвратились на родное пепелище. Я сразу пошел пешком в Запорожье посмотреть на свою квартиру. Когда-то кипящий жизнью Шестой поселок, включая Днепрогэс, был в руинах. Стояла непривычная для города тишина. Но мне повезло, я нашел родственницу и с ее помощью поехал в Москву. Я сдал экзамены в школу юнг Северного флота, находившуюся на Соловецких островах. Мне уже шел шестнадцатый год – пора было отдавать долги.И только после трехлетней эвакуации и восьмилетней службы, т.е. с перерывом в одиннадцать лет, я снова взялся за учебу, прерванную проклятой войной.

Paliy2