Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Матлина Эрлена

Matlina1

Родилась в 1930 году в Москве. Доктор биологических наук. В 1987 году репатриировалась в Израиль с мужем Шимоном Янтовским.
Работала в Еврейском университете.
Автор двухтомного сборника воспоминаний людей, репатриировавшихся из России в Израиль «Из прошлого к настоящему».
Живет в Маале Адумим.
Два сына, восемь внуков и трое правнуков.

ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ

Конечно, мне трудно рассказывать о начале войны, ведь прошло столько лет! Но многие события того периода запали мне в душу. И память их хорошо хранит. Прежде всего, о родителях. Моя мама, Мария Михайловна Трембовлер, была библиографом-историком. Она работала в Исторической библиотеке, в которой собирались ценности всего Советского Союза. Папа, Шолом Зимелевич Матлин, тоже был историком. Он ушел на фронт в чине старшего лейтенанта в самом начале войны.

Matlina2

Когда началась война, я была в пионерском лагере, мне было 10 лет. Нас выстроили на линейку и сказали: «Началась война, но мы скоро фашистов победим, ну а сейчас тревога, и мы все пойдем в лес. Там пересидим тревогу». Через несколько дней лагерь расформировали — детей было опасно держать там из-за участившихся налетов на Москву, и мы вернулись в город. Мы жили в коммунальной квартире, где, кроме нас, проживали 42 человека. У нас была десятиметровая, самая маленькая, темная комнатушка на первом этаже около кухни. Коридор был длинный, и не было окон. Я вспоминаю про эту комнату, потому что, как только была тревога, меня выдвигали с моей раскладушкой в коридор, и я продолжала спать. Иногда мы спускались в подвал, где собирались люди. Я выглядывала на улицу и видела пролетающие самолеты и свет от прожекторов, который их пересекал. Иногда мы уходили в метро, где все люди сидели прямо на путях и вещах, принесенных с собой.

Но в июле стало опасно оставаться в Москве, хотя еще прямой угрозы не было и, по-видимому, по решению правительства, было решено вывезти из Москвы далеко на восток основные музейные и библиотечные ценности. В августе 1941 года мы уехали из Москвы. Сотрудников Исторической библиотеки, в которой работала мама, эвакуировали из столицы на барже. На этой огромной барже были собраны ценности этой и других московских библиотек, а также музеев, в частности, Исторического музея. Экспонаты упаковывали в особые ящики. Мама уходила вечером, меня оставляла дома одну и говорила: «Мы там дежурим. Там бывают бомбежки, и мы спасаем наши раритеты от огня, тушим пожары». Помню, мама перед самым отъездом хотела накормить меня клубникой. Она заставляла меня есть, а я не могла, и она говорила: «Как это понимать, ты не можешь есть? Мы уезжаем неизвестно, куда, мы не знаем, что с нами будет, кушай!» А я заревела во весь голос. Так я эту клубнику и не поела, как не поела и другие вкусные вещи, о которых потом могла только мечтать. Помню, как нас погрузили всех на баржу и повезли. Каждой маленькой семейке (мужья были на фронте) дали маленький кусочек пола. Туда положили матрас, на котором мы спали. А я находилась там все время. Мама охраняла ящики с книгами и музейными ценностями при погруз­ке, а потом отвечала за их сохранность в дороге. Мы плыли по Оке, потом по Волге. Нас бомбили, и когда на барже возникали пожары, то моей маме и другим сотрудникам всегда удавалось их тушить. Все сотрудницы были молодые (маме было 35 лет), они охраняли доверенный им груз, не жалея сил. Мама получила за это впоследствии орден. Каждую ночь баржа приставала на минутку к берегу, и нам, детям, говорили: «Бегите на тот лужок, завернитесь в черные одеяла и спокойно лежите там, пока не кончится тревога». Однажды я случайно завернулась в одеяло с белым пододеяльником. Белый цвет привлек внимание вражеских наблюдателей с самолетов, и бомбы стали падать около меня, Все стали на меня кричать, с меня сорвали этот пододеяльник. К счастью, на этот раз никто не пострадал.

В конце концов, мы хоть и медленно, но все же, прибыли в маленький городок Хвалынск на Волге. Там нас разгрузили, и на следующий день я заявила, что иду учиться. Кроме меня никто из приехавших детей в школу не записался. Стремление к учебе у меня всегда было. Мой папа был историком, писал книгу. Эта тяга к книге передалась и мне. Когда мне было 5 лет, и меня спрашивали: «Кем ты хочешь быть?», я отвечала: «Профессором». Одного я не понимала, как же это я буду профессором, ведь он должен быть с бородой!

Школа, в которую я записалась, находилась за много километров от того места, где нас высадили. Каждый день старалась туда ходить. Не помню, чтобы я как-нибудь отличалась от всех других. Ну, может быть, я училась немножко лучше, но отметки получала такие же, как и другие дети. Потом, примерно через полгода, в Хвалынске стало уже опасно для наших редчайших грузов, и было решено отправить нас в Казахстан, в город Кустанай. Нас погрузили на поезд, в теплушки, и мы поехали туда. Это был тоже маленький городок на берегу реки Тобол. Помню, как выгружали все книги и исторические ценности, старинные одежды, и среди них те, которые носил Петр Первый. Чтобы сохранить, все это развешивали, сушили, и снова складывали. Старались сберечь.

Matlina3

Мы получили маленькую комнатку далеко, километрах в пяти от места маминой работы. Зимой там были морозы. В нашей комнатке было холодно, и мы спали с мамой вместе — на печке, единственном теплом месте. Там были дрова и уголь, и я научилась топить. А с питанием было плохо. Основная еда была затируха, это мука, размешанная с кипятком, и другие «вкусные» вещи из муки с водой. Я была страшно худая. Ужаса мы не ощущали. В панику не впадали. Я жила с мамой, и мама крутилась, заботилась обо мне. Хлебушек выдавали по карточкам, и были страшные очереди, когда выдавали паек – капельку сахара, и я стояла, занимала очередь. И мне было уже 11 лет. Мама старалась прокормить свою единственную дочку. А сама она была страшно замучена.

И случилось так, что от этого вечного недоедания и постоянного переохлаждения я заболела туберкулезом, и мама была вынуждена продавать свои вещи. Помню, она говорит: «Ну, сегодня я пойду продавать свои туфли». У нее в Москве были такие коричневые туфельки на высоких каблучках, это была единственная ее элегантная обувь, мне казалось, что они были шикарные. А тут мы ходили в валенках и умели портянки накручивать. Она продала эти туфли на базаре, чтобы мне принести немножко молока и немножечко подлечить. Даже потом, после войны я при росте 165 весила 45 килограмм. Такая я была изможденная и худая. Интересно, что когда я вышла замуж, я еще не поправилась после перенесенной болезни, муж мне сказал: о тебя можно уколоться. Я училась. Учителя там были эвакуированные. Они меня очень выделяли. К нам из Харькова приехал наш дедушка, которому было около 80 лет. Он был очень религиозный, но мы в те времена ничего о еврейской религии не знали

Раньше в Кустанае, по-моему, не было евреев, а в начале войны их приехало много. Летом меня отдавали в какие-то пионерлагеря. Мне там было не то, что тяжело…Там были сильные девочки, довольно, по-моему, антисемитски настроенные, но они меня «жалели», говорили: « Мы бы тебе показали, избили бы тебя, но ты такая худая, слабенькая, ладно уж!» Антисемитские проявления были по отношению к другим. Но я завоевала авторитет. Я могла рассказывать все книжки от корки до корки, будто я их читаю. Сначала я не знала, что умею это делать, а потом заметила: как начну рассказывать, так все перед сном лежат и слушают. Каждый вечер просят: еще и еще. Я рассказывала им все, что читала, ничего не придумывала особого. Помню, особенно им понравился роман Жорж Санд «Консуэло».

Я жила в другом мире. Училась я прекрасно. Но я не понимала, что я еврейка. Я знала, что я еврейка, но там в Кустанае не очень вникали в это. Но, может быть, какая-то органическая неприязнь была. Не могу сказать об особых проявлениях антисемитизма. Но однажды, может быть из-за того, что я была слабой девочкой, какие-то мальчишки выбили у меня из рук портфель, вышвырнули в лужу его содержимое и с криком убежали. Я решила, что навсегда запомню этот ужасный для меня день — 15 мая 1942 года. Мне было тогда двенадцать лет, и я до сих пор все помню. Я не знала тогда, что евреев уничтожают. и что все гораздо страшнее…

Уже в 44 году, когда стало ясно, что мы побеждаем, я стала говорить маме, что хочу только в Москву. И мама добилась того, что, хотя вся библиотека еще не возвращалась, нам дали разрешение вернуться. Перед отъездом мне необходимо было сдать все экзамены, и учителя пошли мне навстречу, проэкзаменовали меня отдельно. Они вообще относились ко мне необыкновенно.

И мы вернулись в свою комнату. Она осталась, но была совершенно пустой. Нашей мебели, и наших вещей не было, не осталось ничего. Мы походили по помойкам, где-то еще достали что-то. Папа еще не вернулся с фронта. А дедушка приехал с нами в Москву. И уж очень было тесно в нашей маленькой комнате. Но соседи уступили нам темную кладовку при кухне без окна. Они разрешили, чтобы дедушка жил среди корыт, кастрюль и сковородок. Дедушка взял свои книжки и молился. Когда я сдавала экзамены, я всегда его просила: «Дедушка, помолитесь за меня и за мою подругу». Мы требовали, чтобы была самая хорошая отметка. А он требовал кошер. А мы ничего не понимали. Когда я путала ложки, он кричал: «Ты не ту ложку взяла!» И мы старались сделать так, как он просил. Но считали, что это что-то такое не современное, пережиток прошлого.

Я пошла в седьмой класс и поняла, что сильно отстала, но очень скоро выбилась в отличники. Помню День Победы. Я была взрослой, самостоятельной. Мне было 14 лет, Утром я отправилась на Красную площадь и там целый день вместе со всеми ликовала, толкалась, кричала, хлопала в ладоши!

Matlina4

Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн