Я родилась в 1934 году в небольшом белорусском городке Речице, Гомельской области, население которого наполовину составляли евреи. Городок утопал в садах на берегу величественного и чудного Днепра. Кирпичных трёхэтажных домов было несколько (в городе квартировалась воинская часть под командованием Конева), был дом культуры, библиотеки, несколько школ (в том числе еврейская до 1938 года).

Промышленность была сугубо мирной: спичечная фабрика, гвоздильный завод и предприятия переработки древесины. Евреи старались, чтобы их дети получали высшее образование и отправляли их в Москву и Ленинград, поэтому летом, когда были каникулы и отпуска, наш город, наполнялся весёлой, счастливой, очень остроумной публикой. Город дал стране несколько известных учёных, артистов, архитекторов, литераторов.

Мои родители были простыми людьми: папа с «золотыми руками» работал слесарем, мама – воспитателем в детском доме. Мой младший братик родился в 1938 году. Мы жили вместе с родителями мамы в маленьком деревянном доме с большим огородом и садом. За год до войны папа купил деревянный сруб, накрыл его крышей. В первый день войны над Днепром летал немецкий самолёт с опознавательными крестами. На семейном совете решили, что нам нужно уезжать в Днепропетровск, где жили родственники отца (благо мы давно собирались в гости!)…

Бабушка с дедушкой остались. Дедушка был болен, он только что перенёс операцию по поводу саркомы бедра. Они считали, что немцы им ничего не сделают плохого, как было в первую мировую войну, но через несколько дней обстановка стала страшной, поездов не было, и мы просто ушли по направлению к р. Лоев, где была возможность сесть на баржу и спуститься вниз по Днепру. До Лоева 60 км, вероятно, нас в дороге немного подвезли на подводе.

Здесь Фире 6 лет…

 Ушли в чём были одеты, без продуктов, даже без моего свидетельства о рождении (его сдали в школу). Папа нёс на руках маленького братика, мама вела меня. С нами ушёл брат? мамы Сеня, который всегда дружил с папой и мамой, ему было 13 лет.

В Лоеве собралось много людей. Всех погрузили на баржи, на которых лежало много брёвен, и катер потащил их вниз по Днепру.

Над нами постоянно летали немецкие самолёты, но возле Кременчуга, где был большой мост через Днепр, нас так бомбили, что баржи только чудом не перевернулись, хотя их оторвало друг от друга. Бежать было некуда – эта полная безысходность выливалась в такой страшный крик, что я помню его до сих пор. Есть было нечего, воду черпали кружкой на верёвочке из Днепра. Но мы остались живы и через несколько дней добрались до Днепропетровска. Там были постоянные воздушные тревоги. Мы разместились у бабушки. Когда меня накормили, раздели, чтобы помыть, то обнаружили у меня на руке высоко, почти подмышкой мамины золотые часы с браслетом. Дело в том, что я всегда просила и выплакивала, чтобы мне дали примерить мамины часы, которые на свадьбе ей достались по наследству. Вероятно, когда была суматоха, и было не до меня, я надела их на руку, никто их под платьем не видел. Все очень обрадовались, мама часы отнесла в торгсин и получила муку, крупу и другие продукты.

Все родственники собрали нам кое-какую одежду. Здесь я впервые увидела сбитый немецкий самолёт с мёртвым лётчиком, он упал в городе, и до приезда милиции ребята уже были там, я даже унесла кусочек металлической обшивки самолёта. Немцы подходили к Днепропетровску, и мы 1 августа на каком-то поезде уехали, думали попасть на Урал, а очутились в Сталинграде – поезд дальше не шёл. На перроне стояли клетки с животными, слон, привязанный к столбу, а немцы были уже у стен Сталинграда. Был один путь – вниз по Волге и через Каспий в Среднюю Азию.

Мама упёрлась, что погибать в реке или в море – ни за что, будь, что будет на земле. И нас затолкали в открытые пульманы в самый последний поезд, и мы куда-то поехали. Бомбили нас страшно. Вечером немецкий самолёт пролетел низко над составом, сбросил бомбу на паровоз, но разрушил только пути, затем развернулся и по всем вагонам стал строчить из пулемёта, я даже видела лицо лётчика. Люди, кого не убили на месте, бросились из вагонов бежать по редкому кустарнику, так самолёт снова развернулся и стал стрелять по бегущим людям. Это было неописуемо страшно. Я оказалась одна, присела на землю, бежали мимо люди, кто-то бросил на меня что-то белое, потом подбежали другие с криком, что это белое – опознавательный знак и набросили на меня что-то тёмное.

Я от страха даже не плакала. Когда стало светать, а самолёт улетел, оставшиеся в живых стали выкрикивать имена в надежде найти своих. Я услышала мамин крик:

«Фира, Фира!». Я очень громко закричала, и вскоре подбежала мама, а потом папа с братиком на руках, но мы не могли найти Сеню. Когда вернулись к вагону, он спал в уголочке. В вагоне до сих пор набитом, что негде было присесть, стало свободно. Через несколько дней починили пути, и мы поехали, но недалеко, так как очень заболел братик, родители боялись, что он умрёт, и мы сошли на каком-то полустанке рядом с хутором. Это было под Котельниковом. В первом же доме нас приютили, вылечили брата. Это были казаки, они ждали немцев, хотя у хозяина сыновья были в армии. Они сказали, что прошёл слух, что могут прийти евреи, они с рогами и хвостом, но так как у нас этого не было, то евреев в нас не признали. Но хозяин сказал, что лучше нам уехать, он довёз нас до полустанка и каким-то невероятным образом за считанные минуты втолкнул нас на площадку за последним вагоном, где помещался проводник.

Было уже холодно, площадка маленькая, нужно было как-то держаться, мы были голодными, на нас были вши, но мы ехали, по всей видимости, на восток. Когда перестали бомбить, то на нескольких поездах добрались до Магнитогорска. Это был конец декабря 1941 года. Папа тяжело заболел крупозным воспалением лёгких, его положили в больницу, лекарств не было, и он умер 18 января 1942 года, ему было 36 лет. Нас с вокзала повезли далеко за город в посёлок и дали комнату в двухэтажном деревянном бараке. Там была печка, которая отапливалась кизяком, его летом заготавливали, а была зима и морозы ниже – 40 градусов.

Соседи из местных нам давали кизяк, ведро, чтобы принести воду, помогали, чем могли, соседка даже сшила мне из чулка коричневую куклу и химическим карандашом нарисовала ей лицо. Накинутое на меня когда-то при бомбёжке, оказалось большим белым шерстяным платком, который могла носить мама, а чёрное – прекрасным вечерним платьем, которое я порезала, чтобы сделать платья кукле. Мама где-то работала в хозяйстве «Башзолото», нам было очень голодно, пока нас с братом не определили в детский сад, а Сеню в ремесленное училище. Он работал на военном заводе, и в 13 лет, стоя на ящике перед станком, вытачивал снаряды. Иногда в хозяйстве резали старую лошадь, тогда и нам доставался кусок мяса, который невозможно было сварить, иногда перепадал кусочек жмыха твёрдого как камень, зато целый день он за щекой, размокая, создавал неописуемый вкус. Братик мой уже и после войны, когда он видел на небе звёзды, а иногда падающую звезду, с ужасом кричал и прятался, прижавшись ко мне: «Фирка, бомбы!».

Я этого никогда не забуду, я об этом рассказываю детям и внукам. Стало легче, когда мы в 1943 году переехали в Челябинск, там жили наши родные. Мама работала на

 

военном заводе, нам дали комнату в коммунальной квартире, где было тепло. И мы так не голодали: хлеб по карточкам давали. Иногда на рабочую карточку давали пачку папирос, мама могла их продать и купить хлеб, но я отсылала их на фронт. Иногда в школе нам давали щи из крапивы и стакан соевого молока. Писали мы на старых газе- тах. Перо привязывали к палочке, чернила учительница делала из химического карандаша. Когда в третьем классе принимали в пионеры, у меня и ещё у некоторых не было галстука и негде было купить, так учительница нарезала небольшие треугольники марли, покрасила красными чернилами и нас приняли в пионеры. Я ходила в госпиталь, писала письма домой тем солдатам, кто не мог писать, пела, читала стихи, стоя на стуле.

После войны мы узнали, что дедушка умер, а через несколько дней бабушку расстреляли, там были и некоторые наши родственники, в основном старики и дети.

В Речице было расстреляно три тысячи человек. Возвращаться было некуда и не к кому. Но всё же в 1950 году маму потянуло на родину, мы вернулись. Я окончила университет, тридцать один год проработала в одной школе учителем химии и биологии, мои сыновья, как и их отец, стали врачами. Младший сын приехал в Израиль в январе 1991 года в разгар войны в Персидском заливе. Мы с семьёй старшего сына репатриировались позже. У нас пять внуков. Всем им нужен мир.

Из книги «Военное детство. Сборник воспоминаний детей, нынче жителей Ащкелона (Израиль), переживших Великую отечественную войну». Изд. второе, дополненное. Ашкелон — Тель-Авив, 2015.