Родилась в 1923 году в Полтаве. Учительница русского языка и литературы, жила и работала в Полтаве, откуда репатриировалась в 1993 году.
Живет в Ганей-Авив.
Трое детей, шесть внуков, шесть правнуков.

ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА

Мой дневник знает обо мне почти все – страшно сказать: с 1936 года он живет моей жизнью до сегодняшнего дня. А сегодня мне – 85 лет. Я все еще живу, дышу, печалюсь, радуюсь, и вместе со мной – он, мой старый друг.

1938 год

Ночью разбудил грохот кулаков в дверь. Ворвались трое военных. Перевернули весь наш шкаф, книги. Мои тетрадки валялись рядом с Оськой и Левкой, отважными швамбранами, бесславно побежденными в неравной схватке с чужой силой. Кто эта сила? Кому нужен мой папа – никакой не начальник, бедняк, вечный труженик, простой служащий… Папу увезли.

10 мая. Меня с урока украинского языка на «эмке» повезли в НКВД. Это здание мне давно знакомо: оно из красного кирпича, на входе по бокам какие-то чудища – не то женщины, не то птицы. Повели на второй этаж. В огромном кабинете сидит дядька, толстый, с золотыми зубами. Не здороваясь, он тычет пальцем в мой пионерский галстук и кричит: «Твой отец – враг народа, сионист! Откажись от него, он во всем признался! Ты пионерка, откажись!».

Сама не понимаю причины, но я ничуть не волнуюсь и говорю, что слово «сионист» слышу впервые, не знаю, что оно обозначает, а в то, что папа – враг народа, не верю. Он – честный, и меня учит быть честной во всем и всегда…

Меня из кабинета выперли, и я пошла домой.

1939 год

10 апреля. В слякотную ночь папа вернулся. О тюрьме – ни гу-гу. Рассказал, что было очень тесно. Сидящие там профессора читали интересные лекции. Ему было интересно. Принимали в комсомол восьмиклассников. Почти всех приняли, а меня почему- то нет. Почему? Учусь я средне. Сочинения пишу всегда «отлично». Играю на скрипке. На этом вечере читала Маяковского: «Александр Сергеевич, разреши- те представиться…». Хлопали. Не приняли в комсомол. Прошло стороной. Не могу я долго думать о плохом. Я больше люблю петь, читать книги, писать рас- сказики. На скрипке играю, но не всегда охотно. Я – лентяйка.

1941 год

10 марта. 8-е марта запомнится навсегда. Я познакомилась с Колей. Его фамилия Шатахян. Его умерший рано папа был армянин. Воспитывал его отчим – поляк, пристрастил к игре на аккордеоне, баяне, пианино. Коля красиво игра- ет, поет. Легко танцует. Родился и вырос в Харькове, где живет много армян, даже есть улица Армянская. Коля мне очень, ну очень нравится. Наверное, я в него влюбилась.

16 июня. Сегодня последний экзамен – химия. Темный лес для меня. Шпаргал- ки пишу на голых ногах под юбкой. Авось «жаба» на «посредственно» не по- скупится. И прощай, 3-я полтавская школа! Здравствуй, новая взрослая жизнь! Хорошая! Красивая, умная жизнь! Другой мне не надо! Будет так, как я хочу! Это точно!

20 июня. Сегодня выпускной вечер. Надену первое в жизни новое платье, сши- тое из материала кораллового цвета, шелковое. Всегда носила перешитые из маминых или купленные на толкучке. А сегодня – новое платье, новые туфли! Коля уехал на гастроли. Скучаю по Коле. Внутренне чем-то недовольна, на душе скребут кошки…

22 июня. Прекрасное летнее утро, и страшное слово: «Война!». Завыло все во- круг, заныло все внутри. Мама сказала: надо собирать манатки. Евреи пострада- ют больше всех. Ехать: куда? Зачем? Бегу к Гене. Комсомольцев вызвали в школу. Иду с ними вместе. Приказано(?) выносить парты и заносить в классы железные кровати… для раненых…

26 июня. На рассвете где-то недалеко грохнуло так, что зазвенели окна, и все дружно выскочили во двор. Бомбят! Новое слово – военное. На крыше сосед- него дома, где когда-то была синагога, а теперь детский сад, стоят зенитки. Вечером мы и все соседи нашего двора стояли под шелковицей и смотрели, как по небу ползают прожектора, ищут немецкие самолеты. Взрослые роют землю для какой-то цели. Пока что нам все интересно и ничуть не боязно.

2 июля. В бывшей школе много раненых. Уже не школа, а эвакогоспиталь. Каждое утро иду туда, работаю. Ношу из кухни тяжеленные эмалированные ведра с борщом на второй этаж. Очень трудно, еда выплескивается на пол. За это не хвалят. Стараюсь делать все хорошо. Не привыкла я, мамина дочка, к трудностям, а они пришли не спросясь. 15 июля. Бомбят постоянно. Многие города уже «под немцами». Киев тоже на грани… Мама куда-то бегает в поисках «эваколистов» – это для выезда из города. Вяжем узлы. Что дальше?

1 сентября. Мама и я уезжаем из Полтавы. Папа работает в пекарне, его не отпускают. Оказывается, мама всю жизнь копила деньги на мое приданое. Ха-ха! «Эваколисты» съели мои будущие подушки и перины (еще одно ха-ха!). Шутка сказать – мама заплатила за «эваколисты» 16 тысяч рублей!! Прощаюсь с подругами. Муза Шулецкая не уезжает, а у нее мама – еврейка, а папа – эстонец. Папа – главный кассир в банке. Еще остаются неевреи, уверенные, что их не тронут немцы. И так разделился наш школьный мир на евреев и остальных. Об этом никогда раньше не думала…

3 сентября. В Харьков ехали в поезде, еле втиснулись в вагон. Коля встретил на перроне, помог донести узлы с вещами в бомбоубежище (еще одно новое слово). Просидели рядом всю ночь. Наверху ухало, бухало, ревело. А у нас – лю- бовь. Коля прикасался губами к моему плечу, и я улетала прочь от войны… Утром ушел Коля, уехал на войну. Все кругом померкло, потеряло краски. И снова завыло: «Война! Война!».

6 сентября. Меня и маму определили в товарный вагон, мы заняли свободные нары. Поехали. Ехали долго. Стояли долго. Снова ехали. И пришла к нам первая «приметность» (мое слово) войны в виде вшей. Они щедро обсыпали меня с головы до ног. Видно, по вкусу пришелся им вскормленный мамой «продукт питания». Переоделась в чистую одежду – их еще больше, жрут меня нещадно.

2 октября. Все едем и едем. Моя мудрая мама решила не выходить в теплой Алма-Ате. Там и без нас яблоку негде упасть. А мне таки мама купила одно алма- атинское яблоко, оно огромное, вкусное. Впервые увидела высокие горы, по- крытые снегом. Едем дальше.

25 октября. Что называется – приехали! Сибирь! Снег белый-белый, мороз крепкий-крепкий. Нас привезли в эвакопункт – это большая комната, широкие скамейки. Кое-как устроились вдвоем на скамье. Спать не хочется, горит свет, шумят люди. Вдруг вбежала девчонка моих лет. Следом – ее родители, плачут. Глаза у девушки, что два раскаленных угля, пальтишко распахнуто, волосы в снегу. Она села на нашу скамью, что-то говорила, потом вскочила на скамью, размахивала руками, кричала о «милом», который здесь, рядом, он любит ее, никто их не разлучит. Оказалось, парень погиб на фронте в первые дни войны. Девочка с горя потеряла рассудок. Очень меня потрясла эта сцена. Девчонка умчалась в ночь. А мне было страшно в первый раз после начала войны.

21 ноября. В деревне Савиново нас поселили в пустующий домик. Натопили русскую печь, как умели. Мама закрыла заслонку, и мы угорели. Чуть не умер- ли. Мама меня вытащила на воздух, иначе было бы плохо. Выменяли простыни на картошку. Сказали – бросить ее в подпол. Мы бросили, а через день вместо картошки получили орехи – замерзла наша картошечка.

5 декабря. Тихий теплый денек; пошли по маминой инициативе в соседнее – через речку – село, оно называется Зарека. И опять попали в жуткую пере- делку. Теплая погода, оказалось, предвещала буран. На полпути началось такое, что только Пушкин мог описать в «Капитанской дочке» в главе «Буран в степи». Небо смешалось с землей, не видно, что впереди, что сзади. Ударил мороз. Мама решила сесть и отдохнуть. Вот тут я вдруг поняла, что должна спасти маму: «Не смей садиться, не будь дурой! Только вперед! Только идти!». Спас нас какой-то мужик на санях, запряженных лошаденкой, под копыта которой попала я. Дядь- ка с перепугу посадил нас в сани и довез до нашей избы. Ноги вверху я отморо- зила до костей. Они жутко распухли, болели. Сибирь – вот она какая!

1942 год

8 января. Нас переселили в семью старика и старухи. Стало немного легче. Они нас подкормили: тыква, картошка, огурцы соленые, а на сладкое – сахарная свекла. Хлеба не было, иногда – лепешки из черной муки. Все чрезвычайно вкусно. Такой картошки, тыквы не ела никогда. Я похорошела, расцвела!

20 января. Нам предложили переехать в город Ойрот-Тура (Горно-Алтайск), что на Алтае. Там есть московский институт, и я смогу в нем учиться. Решили переехать.

30 января. Мы уже живем на Алтае – все под снегом. Красиво! Комнату дали прохладную, в ней – топчан и столик. Холодно. Голодно. В педагогический ин- ститут на факультет русского языка и литературы (филологический ф-т) приняли сразу, без экзаменов. Предложили место в общежитии. Вот какой поворот сделала война в моей судьбе, я – студентка. Еще недавно была квартиранткой у деда Антипа и бабы Кати. Запомнился такой случай. Ночью пришли солдаты «на постой», как дед называл. Мои сломанные наручные часики я положила в спичечную коробочку. И написала «часы», чтобы кто-нибудь не выбросил. Утром ушли солдаты и вместе с ними «ушли» часики. Я спросила их старшего: «Что будет тому, кто взял?» – «Расстреляем», – ответил он. «Нет, я пошутила про часики». И это тоже война, ее отголосок. Живу в общежитии. Очень холодно. Есть очень хочется. Дали карточку на 400 грамм хлеба. Съедаю по маленькому кусочку, но хлеб «тает». За несколько минут – будто и не было. В темноватой от пара комнате, именуемой «столовой», на стенке висит черная доска. На ней мелом нацарапано:

Суп лоп. (это лапша)
Суп рас. (это рассольник)
Суп луч. (это неясное)
Все это – вода почти без ничего.

Наше питание на этом заканчивается.

6 марта. Экзамены сдаем, как можем. Наши великие лекторы тоже полуголодные, нас понимают. Но как они читают! Какие у них лекции! Корнилов – психология, Савинова – литература, Иоселиани – история. Я не люблю западную литературу, зато русскую – обожаю. Старославянский труден, но интересен. Грамматика старославянская, ей Б-гу, – ни к чему! Но так думаю я, а не милейший Лобанов, для которого она музыка. Хочу кушать! Хочу сосредоточиться, но не могу, есть очень хочется.

25 апреля. Все расцветает, на сопках зеленеет трава. Гора Бабурхан вещает погоду. У нас, моих институтских подруг, новость: предложили создать бригаду и выступать в кинотеатре перед сеансами. Платить обещают мало, зато кино бес- платно. Надя и Лена – танцы. Я – конферанс и пение. Вот я уже и артистка.

30 мая. Одеться не во что. Обуви тоже нет. Мама на толкучке купила туфли, белое платье. Я нашла черную ленту, сделала бантик на платье – чем не эстрад- ный наряд. Иногда ездим по колхозам, даем концерты. Пробуем еду ойротов (старое название жителей Алтая), если дают. Живут в чумах, интересный народ, добрые, наивные, как дети.

12 июля. Сделали моду ходить босиком, ходили с такими рожами, как будто из Парижа привезли эту моду. А что делать, если туфли разваливаются?

10 августа. Получила извещение, что Коля Шатахян пропал без вести. Погиб? А как же я? Сижу в тылу, учусь, ем, сплю. А на войне погибают парни, девчата. Они что, не хотят учиться? Жить, петь, смеяться? Какая учеба! Только в армию! Только на фронт! Иду в военкомат. Меня отговаривают: «Учителя нужны всегда, а после войны – особенно». Но я непреклонна – еду на фронт. Мама в слезах, папы нет. Он на трудовом фронте, где-то далеко. Мама остается одна. Меня направляют в Новосибирск, в школу радиоспециалистов.

21 августа. Прощаюсь со всеми. На грузовике везут в Новосибирск. От Ойрот-Туры до Бийска нет железной дороги, только шоссейная. Ездить люблю на чем угодно, но на душе скребет: что я натворила? Убьют на фронте, а ведь еще не жила. Всего-то 20 лет прожила, из них 18 – дочкой, единственной и неделимой. Война сделала взрослой, уже кое-что пережившей. А дальше что? Что дальше?

4 октября. Ну и натворила я бед, больше, чем ожидала. … В школу радиоспециалистов меня не приняли из-за больного сердца (с детства еще после скарлатины осложнение). Обмундирования не дали, дали немного еды, билет до Бийска. Все, добралась пешком, редко подвозили. Несколько километров – попутной машиной. Уже заморозки. Сотню километров – пешком, босая, раздетая. Добралась до мамы. Результат: острый суставной ревматизм. Фурункулез. Потеря института…