Шустин Айзик
Родился в Белоруссии, в городке Речица в 1937 году. Юрист, работал и жил в Воткинске. Репатриировался в Израиль в 2007 году. Живет в Мигдаль-а-Эмек. Сын, внук и внучка.
В ПАМЯТИ СОХРАНИЛОСЬ ГОРАЗДО БОЛЬШЕ
Я родился в Гомельской области в городке Речица. В семье нас было трое детей: одна сестра 1930 года рождения и другая – 1932 года. Мама – портниха, папа – сапожник.
Когда началась война, мне исполнилось четыре года. Папу сразу же взяли в «трудармию» в связи с его немолодым возрастом. Хорошо помню, как мама, схватив старших, бежала со мной на руках к Днепру. Нас погрузили на баржи и по реке под бомбежкой куда-то везли. Затем мы долго шли с другими беженцами, я видел разрушенные бомбежкой дома, мертвых людей. Потом ехали на поезде. На станции Золотуха эшелон разбомбили, и мама успела нас троих выбросить из горящего вагона под откос, а потом выпрыгнула сама. На ней была большая черная юбка, которой она накрыла нас троих и сказала, что сейчас бомба в нас не попадет. И действительно, мы остались живы.
Не забуду, как горела большим пламенем зеленая трава. Для меня, ребенка, это было удивительно!
Затем мы оказались в Сталинградской области, потом шли долго по калмыцкой степи, проходили мимо озер Эльтон и Баскунчак – там я запомнил большие горы соли. Помню бомбежку где-то возле Сталинграда, и мы прячемся в блиндажах.
Однажды на берегу Волги, на Никольской переправе, мы ожидали паром, чтобы переправиться на другой берег. И тут началась бомбежка. Но нас Б-г миловал – остались живы. И вот сидим мы у костра, мне очень хотелось есть, я даже не мог подняться на ноги от голода. И тут мама встала и зачем-то пошла в прибрежные заросли у заводи. Мне стало страшно без нее, и я как-то все же поднялся, поплелся за ней – я хотел ее видеть. И увидел: по пояс в воде как бы стоял солдат, руки у него были вытянуты. Мама, оглядываясь по сторонам, вошла в воду и что-то взяла из его рук. Я помню этот ужас, который вдруг прожег меня, – боец этот был мертвый, я это понял. И решил убежать. Быстро, насколько хватило сил, вернулся назад, к костру. Мама подошла. В руках у нее был кусочек сухаря размером со спичечную коробку. Она сказала, что этот сухарик нам дал дядя боец из своего вещмешка, чтобы мы не умерли. Через много лет я рассказал маме, что видел это все, и она ответила, что именно так и было, и очень удивилась, что я это помню.
…А потом опять была переправа на пароме через Волгу. Помню, что от одного берега до другого была протянута толстая веревка, люди тянули за нее, чтобы паром двигался. Параллельно, почти рядом с нами, на лодках переправлялись военные в высоких фуражках. Неожиданно налетели самолеты и начали бомбить. Стоял сплошной грохот, крики и плач. Когда все стихло и дым рассеялся, я увидел, что по реке плывет много военных фуражек. Мама сказала, что разбомбили все лодки, и весь комсостав погиб.
Когда мы бродили по Сталинградской области, помнится, у меня на голове было много вшей, и нас не пускали в дома, боясь тифа, который в то время был распространен. Однажды к нам подошел боец с одной рукой и спросил у мамы, почему она плачет. Узнав, в чем дело, он зашел в один из домов, и было слышно, как громко он разговаривает с хозяйкой дома. Через некоторое время боец вышел, взял меня за руку, завел во двор, где стояла ванночка с горячей водой и лежал кусок мыла. Он меня вымыл и отнес к маме.
Мы долго скитались по Саратовской, а позже – по Пермской областям. Наконец мы попали в Очерский район, в деревню Морозово Пермской области. За все это время о папе ничего не было известно. На все письма, которые писала мама в разные инстанции, присылали один ответ: «В списках убитых и без вести пропавших не значится». В 1945 году пришло сообщение из города Воткинска Удмуртской республики, что папа жив и проживает в этом городе. Он, оказывается, находился всего в ста километрах от нас. Папа приехал за нами и перевез нас в Воткинск, где мы и остались жить после войны, потому что в Белоруссии дом наш был разрушен, и жили в этом городе до самого переезда в Израиль…
Уже живя в Воткинске, мы прошли через многое: голод, вши, постоянные унижения и оскорбления – не только от взрослых, но и от детей. «Жиды», «жидовская морда», «если бы не вы, то Гитлер не начал бы войну», и т.д. И так было многие годы.
До настоящего времени я не позволяю себе и моей семье выбросить крошку хлеба, поскольку глубоко врезалась в память цена его. Я не думаю, что мне пришлось пережить больше других. Но не каждый ребенок, прошедший через Катастрофу, мог видеть, как мама на его глазах у мертвого из рук берет хлеб, чтобы как-то спасти своих детей от голода, или как она выбрасывает нас, кричащих от ужаса, под откос из горящего вагона. Конечно, в памяти моей сохранилось гораздо больше, чем я описал здесь.