Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Бесицкий Реувен

АХ, ВОЙНА, ЧТО Ж ТЫ, ПОДЛАЯ, СДЕЛАЛА…

Под этими строчками Б.Окуджавы может подписаться почти каждая семья на просторах бывшего Советского союза. Но особо – евреи. Мы вернулись из эвакуации с незаживающей, кровоточащей раной: в декабре 1941 г. заболели и умерли (Светлая им память) моя маленькая сестричка Инночка и восьмилетний братик Боря. Мама тоже долго не прожила, умерла в 1965 г. в возрасте 63 лет.

Это было ещё до войны

В январе 1941г. у нас событие – родилась сестричка, которую назвали Инночка. Чудесная девочка – прямо ангелочек. К сожалению, в те времена фотография не была таким простым делом как сейчас, и поэтому нет фото моей сестрички. Наша семья стала, по тем временам, многодетной – трое детей: мне — 15, моему братику Боре — 8 и маленькая Инночка. Всё было бы хорошо, если бы не теснота в нашем так называемом «доме» и ещё большая теснота в нашем семейном бюджете. Папа работал один и, соответственно, наш семейный бюджет всегда был в дефицитеBesidsky1

Больше всего, конечно, доставалось маме: надо было накормить и обстирать всех, уделять побольше внимания грудному ребёнку. Только теперь я понимаю, как мама была задавлена: папа целый день на работе, я – в Ремесленном училище, а Боря в школе. А мама одна с ребёнком и с головной болью, чем накормить остальных домочадцев.

Мне вспоминается май 1941г. когда «в воздухе пахло грозой». Мы частенько с моим товарищем по двору — Юрой сидели на завалинке дома и под гитару с юношеским задором, и искренним патриотизмом пели довоенные песни: «Три танкиста», «По долинам и по взгорьям», «Утро красит нежным светом…»

Война

Это слово прозвучало для меня, также как и для всех – громом среди ясного дня. 22 июня. Было воскресенье, ясный солнечный день. Всё было тихо и спокойно. Папа ушел в баню, мама занималась Инночкой, я и Боря занимались своими делами. Вдруг прибежала наша соседка и дрожащим голосом закричала: «Включите радио!».

На стене висела большая чёрная тарелка — репродуктор, который мы редко включали из-за плохой слышимости. Я прильнул к тарелке и сквозь шум и треск услышал чей-то голос, говоривший, что фашисты вероломно нарушили договор и в 4 часа утра вторглись на территорию Советского Союза. Во мне всё застыло, я не мог представить, что это означает для нас. Из всего выступления мне запомнились слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Эти слова действовали как-то успокаивающе. Не только мы, пацаны, но большинство взрослых, по настоящему, верили в непобедимость Красной Армии. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим…». Это было свято, поэтому болезненным шоком стало для нас всех отступление Красной Армии и необходимость эвакуации. Мирная жизнь была перечёркнута полосками бумаги, наклеенными крест-накрест на оконные стёкла.

Сводки о боевых действиях вселяли с каждым днём нарастающую тревогу за наше завтра. Здесь, в Липовой роще (район Харькова) мы ещё жили той прежней жизнью, но когда ты каждый день слышишь, как фашисты занимают наши города, то кожей ощущаешь приближение большой беды.

В один из тёплых июньских дней нас всех учеников Ремесленного училища вывели за территорию завода, раздали лопаты и приказали рыть траншею («щель») высотой где-то 1,8 метра и шириной 0,8-1 метр. Нам было по 15 лет – сказали копать – мы как пионеры – всегда готовы, все с шутками и смехом начали копать. Наверное, в тот момент мы ещё не чувствовали всей трагедии, которая обрушилась на нас. Мастер производственного обучения, который руководил нами, не обратил внимания, как близко мы стояли друг от друга. Мой сосед выбрасывал землю, а я в этот момент наклонился, чтобы копнуть поглубже и получил удар остриём лопаты в переносицу. Кровь залила лицо. Мастер запрокинул мне голову, носовым платком придавил рану и в таком виде привел в заводской медпункт. Врач обработал рану, наложил на рану скобки, перевязал голову и отправил домой. Увидев меня, мама была в шоке: война ещё была вдали от Харькова, а я уже стал её жертвой.

Начался призыв в армию, не хватало станочников и нас – учеников поставили работать самостоятельно. Тем ребятам, которые не вышли росточком, под ноги подставляли деревянные решетки.

В конце июня я с ещё тремя ребятами, жившими в Липовой роще, возвращались со второй смены в 12 ночи домой. На полпути к дому возле небольшого предприятия нас застал сигнал воздушной тревоги: укрыться негде, «спрятались» под навес входной двери одноэтажного дома. Высоко в небе, с запада был слышен глухой жужжащий звук приближающихся самолётов. Весь небосвод – в лучах прожекторов, словно пальцы рук, разыскивающих иголку в стоге сена и звуковое сопровождение этого фейерверка – нервный лай зениток. Прожектора так ни одного самолёта и не нащупали. Затем гул самолётов удалился в сторону Харькова и через некоторое время послышались взрывы бомб в районе тракторного завода. Это были первые дни войны, и это зрелище я запомнил на всю жизнь.

В конце июня папа получил повестку из военкомата: в действующую армию его не взяли, по какой причине я не знаю, а направили охранником на танкоремонтный завод.

Эвакуация-бегство

Разговоры об эвакуации в доме были, но никто не представлял, каким образом это может произойти. На новом месте папа работал недавно, на старом месте работы в это тревожное, военное время о нём забыли. Поэтому, наверное, никто ничего не предпринимал, чтобы хоть мало-мальски подготовиться к этому моменту: мама была занята Инночкой, папа был занят на заводе.

9 или 10 августа, днём, я с Борей были дома. Вдруг к калитке подъехала грузовая машина. Из кабины выскочил папа. Запыхавшись, он забежал в дом и сказал, что достал посадочные билеты на эвакопоезд, который через 1,5-2 часа отправляется с Южного вокзала. Немая сцена – мы стоим и смотрим на папу. На тот момент в доме не было ни чемодана, ни корзины, куда можно было складывать вещи. Никто к этому «перевороту» не был готов и поэтому не знали, что нужно брать с собой. Папа достал новые простыни и начал складывать летние и зимние вещи. Времени было очень мало, поэтому в простыни сложили всё, что попадалось на глаза. В результате таких «сборов» у нас оказалось 5-6 узлов, которые папа побросал в кузов машины. Пожалуй, это было больше похоже на бегство. Пришли попрощаться соседи: они нас подбадривали, говоря, что это не надолго и к нашему возвращению все вещи, которые остались в доме будут в целости и сохранности.

Папа, я и Боря уселись на узлы в кузове, а мама с Инночкой – в кабине. Наверное, для прохожих это была непонятая картина – три человека, сидящих на белых узлах, тем более что из Липовой рощи не так много людей уезжало. Не проронив ни единого слова, мы молча, проездом через Холодную гору, добрались до Южного вокзала.

Перроны были заполнены поездами, всё было в движении: военные и штатские заполняли свободное место между поездами, в этой суматохе невозможно было понять, что происходит. Мы стояли с узлами на привокзальной площади, ожидая, когда папа найдёт наш эвакопоезд. Через некоторое время прибежал папа, забрал половину узлов и понёс их в поезд. Затем он вернулся, забрал остальные узлы, и мы пошли за ним. Чудом,пробравшись через толчею людей, мы добрались до своего поезда. Папа с узлами кое-как протиснулся через уезжающих и провожающих людей, стоявших на проходе и усадил нас на свои места. Прощанье было недолгим т.к. оставалось несколько минут до отправления поезда. Не знаю, что чувствовала и думала мама в эти минуты, которые оказались затем роковыми для нашей семьи. Мама как бы окаменела, она не могла проронить ни слова, ни слезинки, наверное, у неё были тяжкие предчувствия. Я тогда не понимал, что папа всегда принимал все решения сам, и мама «благодаря» такому руководству и диктату, оказалась теперь была в страшной растерянности и не представляла, что нужно делать. Мама не была бойцом готовым к борьбе за выживание, которая ещё предстояла. Мне было 15, и мог бы уже взять какую-то часть той тяжкой ноши, которая выпала на долю мамы, но в моём характере преобладало мамино воспитание, и поэтому я был плохой помощник. Нерешительность, растерянность от всего, что на нас навалилось, отсутствие бойцовских качеств сделали нас заложниками своей судьбы.

Только теперь, на большом расстоянии от того времени, я могу предположить какие тяжкие, и тревожные мысли одолевали маму: она одна отвечает за судьбу троих детей, помощи ожидать неоткуда и понимание своей беспомощности давило на неё тяжким грузом. Правда, папа перед отъездом, советовал маме по дороге пересесть на поезд, идущий до Куйбышева, чтобы добраться до ст. Сорочинская, где жили папины родные сёстры, эвакуированные из Киева. Но мама пока об этом и не думала

Дорога

Начались дорожные будни: чем накормить и как помыть ребёнка в общем вагоне, где нам были уготованы две полки – одна нижняя и одна верхняя. Мама с Инночкой – на нижней, я с Борей – на верхней. Кроме нас в этом «купэ» было ещё две семьи: одна занимала две полки напротив нас, другая – две боковых полки. Спать на одной полке с Борей было тесно, и я залезал на самую верхотуру – третью полку.

С утра – длинная очередь в туалет, если кто-то задержится, по мнению очереди, больше чем нужно – стук в дверь и возмущённые крики. Но в целом обстановка в вагоне была доброжелательной. Целый день в вагоне шум и гам: игры детей и толчея взрослых.

Поезд двигался очень медленно. В первую очередь пропускали эшелоны с военным снаряжением или с красноармейцами и в последнюю очередь – наш невоенный эшелон. Остановки были и в чистом поле по часу и более, и тогда все кто мог, высыпали из вагонов подышать свежим воздухом. Далеко, конечно, никто не уходил т. к. поезд мог тронуться в любую минуту.

Остановка на станции проходила в очереди за кипятком и покупкой, какой либо снеди – варёной картошки, огурцов, помидор, молока и пр. у местных жителей. Хлеб раздавал начальник поезда по установленной норме (не помню сколько). На вторые сутки нашего пути ночью прибежал начальник поезда и предупредил о возможной бомбежке состава и чтобы мы были готовы покинуть вагоны. В поезде погасили огни. Все прислушивались – не слышен ли шум приближающихся самолётов. На следующей станции, где-то в районе Лиски – Таловая, наш поезд остановился неподалёку от состава пострадавшего от бомбёжки. Прибыв на ст.Поворино, мы увидели покореженные после бомбёжки вагоны. Нам повезло, бомбежка миновала.

Так проходили день за днём. Мы двигались, останавливаясь возле каждого столба, всё глубже и глубже на Восток. Перед нашим взором предстала вся матушка Русь: позолоченные поля со зреющими хлебами, рубленые домишки под соломенными крышами, колхозные коровники и пасущиеся стада коров – всё это проплывало мимо нас как в кино. Вначале мы (детвора) с любопытством наблюдали за сменой картинок за окном, но затем всё приелось, и самым большим удовольствием было выскочить на волю, т. е. на остановке, сбегать за кипятком, купить что-либо из продуктов или просто поглазеть на незнакомое место.

Все тяготы этого «путешествия» выпали на долю мамы: Инночке – 8 месяцев, каждый день ребёнка нужно помыть, постирать пелёнки, накормить и т.п. И всё это в до отказа заполненном пассажирами общем вагоне. Конечно, купать Инночку было не в чем – когда уезжали – было не до корыта. Мама прикладывала все силы, чтобы ребёнок не страдал от опрелости и других болячек, и ночью давал поспать людям.

Не знаю почему, но большинство семей были с главами семейств – мужчинами и им, конечно, было значительно легче. Может быть, это можно было объяснить, тем, что поезд был организован Управлением ЮЖД и мужчины как работники железной дороги имели бронь. На фоне этих, если можно так сказать благополучных семей, мы чувствовали себя брошенными на произвол судьбы. И особенно это мужское преимущество мы почувствовали когда, наконец, через 1,5-2 месяца оказались на месте.

Чем дальше мы углублялись на Восток: Балашов, Ртищево, Саратов, тем больше маму мучила мысль, как попасть к нашим родственникам на ст. Сорочинская на Оренбуржье.

Мама несколько раз обращалась к начальнику поезда – Николаю Петровичу – приветливому мужчине, постоянно курсировавшему из вагона в вагон, чтобы разруливать конфликты, возникавшие между людьми. Он нам сказал, что пересадку нужно делать на ст. Илецк. Вместе с тем, Николай Петрович убеждал маму не покидать поезд: на руках маленький ребёнок, на дворе – ненастная погода, неизвестно, сколько придется ожидать нужный поезд, сможем ли мы попасть в него и т.д. и т.п. А здесь в поезде мы под крышей, не голодаем, а на месте дай Б-г всё устроится.

В этот, можно сказать, судьбоносный момент для всех нас, мама и в какой-то степени я, мучительно сомневавшихся что делать, в конце концов, вняли совету Николая Петровича и продолжили путь дальше. А конечным пунктом был Казахстан – г. Семипалатинск, а что нас там ожидает, никто в этом поезде не представлял.

И вот мы уже в Казахстане: Актюбинск, Челкар, Казалинск – степные просторы с двугорбыми кораблями пустыни. На станциях и полустанках – аборигены – казахи до этого известные мне только по одному имени – Джамбул, — поэта, который прославлял Сталина. Экзотические, для нас, казахские продукты: сарса, курт, айран и знаменитые, громадные и вкуснейшие казалинские дыни, какие я видел и пробовал впервые за свою короткую жизнь.

Наша жизнь на двух полках продолжалась: мимо проплывали города, названия которых до этого я и не слышал – Кзыл- Орда, Чимкент, Джамбул и вот, наконец, Алма-Ата. Часа 3-4 мы провели в столице: прекрасная тёплая погода, заснеженные вершины гор и вкус алмаатинского апорта – всё, что осталось у меня в памяти. После Алма-Ата мне запомнились названия станций – Аягуз и Чарская, которые мы проследовали перед Семипалатинском.

Но вот мы подъезжаем к Семипалатинску, это было где-то в конце сентября. Все пассажиры в ожидании перемен, волнуясь, собирают и складывают вещи. Нам и собирать, по большому счёту, нечего было. Узлы наши изрядно похудели — по дороге меняли какие-то вещи на продукты.

В Семипалатинск прибыли во второй половине дня. Небольшой одноэтажный вокзал, в зале ожидания собрали семьи с одного, может быть – с двух вагонов. Там уже ожидали нас местные жители – в основном – русские, — работники большого паровозного депо. Все они жили в трехэтажных кирпичных домах. Мужики с поезда быстро знакомились с местными мужиками, о чём-то договаривались и уходили с вещами и семьями.

Мы сидели на своих узлах в ожидании, что кто-то заметит нас и пригласит к себе. Но, наверное, наш неприглядный вид, загрязнившиеся узлы из простынь, и маленький ребёнок не очень пришлись по вкусу нашим «покупателям». Так мы с чувством безысходности и в сопровождении плача Инночки, просидели до конца этого «торга». Нас осталось 3-4 семьи. Пришел мужчина, по-видимому, городской чиновник и предложил маме поселиться в квартиру, которую он нам покажет. Что нам оставалось делать, мы потянулись со своими узлами за этим человеком. Привёл он нас к глинобитной хатке, где жил один казах. Мужчина что-то сказал хозяину, тот жестом пригласил нас в домик и показал комнату, в которой нам предстояло жить. Когда он пытался говорить по-русски, понять его было очень трудно.

Это была небольшая комната с глиняным полом и двумя маленькими окошками. Из мебели там практически ничего не было, может быть, пара табуреток. Для приготовления пищи служил чугунный казан, да ещё в «хозяйстве» были: чайник, пиалы и прочая мелочь. Хозяин постелил на пол старую кошму и на этом благоустройство окончилось. Сейчас мне даже трудно представить, как и чем в этих условиях мама нас кормила. Хлеб получали по карточкам, денег не было, и мама выменивала наши вещи на продукты. Я решил устроиться на работу и пошел в отдел кадров паровозного депо, но мне предложили подождать и прийти позже.

На улице становилось прохладно, тёплой одежды у нас не было, и мама была в панике. Что делать дальше? Растерянность и нерешительность мамы, да и я был ничем не лучше, толкнули нас на отчаянный и трагический шаг – вернуться к своим родственникам в Сорочинск. К сожалению, в этот момент не нашлось человека, который остановил бы нас.

И опять – поезд и дорога, только в обратном направлении: толпы беженцев на станциях: женщины с потухшими глазами и потёками крови на ногах, плачущие детишки, шум, крики – всё это – страшная картина переселения, которую мир ещё не видел.

Мама была на грани отчаяния: дорога, грязь, полуголодные дети, а тут ещё приболела Инночка – высокая температура, рвота и расстройство желудка. И мама приняла решение на ближайшей станции сойти с поезда, чтобы подлечить ребёнка. Ближайшей станцией оказалась Арысь и мы, собрав свои узлы, оказались на перроне станции. Нашли эвакопункт и там нам дали направление в близлежащий колхоз. Опять нас поселили в одну комнату глинобитного домика, где жила казахская семья, которая нас радушно приняла. Нам даже устроили небольшой пир: в большом казане приготовили неведомое для нас блюдо – бешбармак – и мы, изголодавшиеся, глотали эту крупную лапшу с бараниной, не соблюдая никаких правил т. к. у казахов, было принято есть это блюдо руками и мне показалось, что вкусней до этого, я ничего не ел.

Постепенно выздоровела Инночка, благо, что в селе оказался фельдшер. Я и мама начали выходить на работу: колхоз занимался выращиванием свёклы и мы ходили на её уборку. Так продолжалось примерно месяц, а затем мама решила снова продолжить наш путь. И снова битком набитый вагон, поиски чего-либо поесть на станциях и очередь за кипятком. Был уже октябрь, становилось прохладно, и мы кутались в свою худую одёжку. Наступило полнейшее равнодушие к тому, что происходило вокруг нас, мы были настолько измотаны дорогой, голодом, грязью: уже появились вши, что было только одно желание – попасть в тёплый дом, отогреться и искупаться. Но это была лишь несбыточная мечта.

Вот уже и ст. Илецк, на которой мы должны были делать пересадку, когда ехали из Харькова. Отсюда, как нам сказали знающие пассажиры, уже рукой подать до ст. Сорочинская. В предвкушении встречи с нашими родственниками и какого-то домашнего очага у нас немного поднялось настроение. И действительно, на следующий день, вторично завершив «путешествие» через весь Казахстан, мы оказались на долгожданной станции. Адрес, где проживали наши родственники, у нас был, они успели его нам прислать по почте до отъезда.

Взяв узлы, мы поплелись по дороге, разыскивая улицу, где жили наши родственники. Думаю, что мы, грязные, усталые, в неприглядной одежонке, с узлами и маленьким ребёнком на руках представляли довольно жалкое зрелище.

И вот мы у долгожданной цели: с волнением открываем калитку и входим во двор, из дома появляется пожилая женщина и с удивлением смотрит на нас. Мама с дрожью в голосе спрашивает женщину: «у Вас живёт семья по фамилии Смоляр?» Женщина внимательно смотрит на нас и в ответ спрашивает маму: «Вы Клара из Харькова?», а Блюма и всё их семейство несколько дней тому назад уехали в Зеленодольск, куда переехал завод, на котором работал Миша» Для нас это был удар, это был шок, который трудно передать.

Эта добрая женщина, увидев наше состояние, пригласила зайти в дом, усадила за стол, покормила нас и рассказала какие хорошие люди были наши родственники, как хорошо она ладила с ними, помогала, чем могла. Они ожидали нас и надеялись, что мы приедем. Но завод, на котором работал мой двоюродный брат Миша, перевели в Зеленодольск и они все вынуждены были уехать с заводом. Она робко предложила нам остаться у неё, но мама, доведенная до отчаяния таким поворотом, категорически отказалась, сказав, что мы поедем в Зеленодольск. Надежда Афанасьевна помогла нам добраться до вокзала и усадила нас в поезд, идущий до Куйбышева. Так начался завершающий этап нашей трагической эпопеи.

Кинель

Едва зажженная свеча
На неспокойном небосводе,
Как звёздочка, угасла навсегда,
Оставив нам — лишь боль и горе

Это было уже в конце октября – на улице холодрыга, а мы без зимней одежды. На подъезде к станции Кинель пассажирам объявили, что поезд до Куйбышева не поедет т.к. там находится правительство, и въезд туда запрещён. Это был последний удар, который мы никак не ожидали. Нас высадили на ст. Кинель. Переполненный вокзал, толчея, холод, грязь и мы со своими узлами на заплёванном полу. По-видимому, наш несчастный вид вызвал жалость у местной жительницы, и она предложила нам поселиться у неё. Дала свой адрес, объяснила, как пройти к дому, где она живёт, и ушла. И вот мы снова обессиленные, голодные, одетые совсем не по сезону, тянем свои узлы по заснеженной дороге, делая передышку через каждые 20-30 метров. Через полчаса, совершенно выбившись из сил, добрались мы, с теплившейся надеждой, до указанного адреса. Навстречу вышла уже знакомая женщина и с виноватым видом сказала, что не сможет нас принять т.к. есть указание жителям города не принимать на квартиру эвакуированных. Не знаю боязнь кого или чего вынудило правительство проявить такую «заботу» о своих согражданах. Тем более не знаю, что более всего подтолкнуло женщину к такому решению – боязнь наказания за непослушание или нежелание с нами возиться – грязными и завшивленными.

И снова по той же дороге – обратный путь. На вокзале очередная проверка документов: выслушав маму, один из проверявших попросил нас взять вещи и идти за ним. Он привёл нас, в находящийся рядом с вокзалом, бревенчатый дом и завёл в небольшую комнату, где уже располагалось несколько семей. Как выяснилось, это были семьи эвакуированных из разных мест и каким-то образом оказавшихся на ст. Кинель. В этом прибежище для таких неприкаянных как мы, было, конечно, лучше, чем на вокзале: теплее, чище и никто не переступал через тебя.

После такой тяжкой и изнурительной дороги у Инночки поднялась высокая температура и её с мамой положили в больницу. Мама договорилась с врачами и забрала в больницу Борю. В этот момент я ещё и представить себе не мог, это было выше моего детского понимания, что я в последний раз вижу мою дорогую маленькую сестричку.

Зима 1941г. была очень суровая, а нужно было носить передачи маме в больницу, поэтому мне пришлось на базаре выменять какую-то нашу вещь на американские неподъёмные ботинки и телогрейку. Больница, находившаяся за железнодорожными путями, представляла собой одноэтажное здание барачного типа. Пройти в палату я не мог т.к. вся больница была предназначена для инфекционных больных. Поэтому я мог носить только передачи. Через несколько дней, как Инночку поместили в больницу, мама сказала мне, что у неё менингит. Я не представлял, что это такое. Врачи говорили маме, что единственная возможность попробовать спасти Инночку – пенициллин. Но в больнице его нет, а где взять никто не знает. Всё это я уже узнал потом, от мамы, когда моя сестричка ушла из жизни.

Возле вокзала находился небольшой рынок, где местные жители продавали или меняли на вещи различные продукты. Там я производил, как теперь говорят – бартер, т.е. выменивал вещи на продукты: иногда немного творога, или молока, кусочек самодельного масла, картофель… Вещи, которые я менял – простыни, наволочки и пододеяльники были принесены к нам на сохранение старшим братом папы. Если бы не эти вещи – то не писал бы я сейчас эти тяжкие воспоминания.

Комната, в которой жили, вместе со мной, застрявшие в Кинеле эвакуированные со временем стала мала: там уже жили 15-20 семейств, беженцев, в большинстве – евреи. Запомнилась мне одна женщина с девочкой 6-7 лет, которая очень по доброму относилась ко мне и говорила, что она жена Председателя Госплана Н. К. Байбакова. Как она попала в нашу компанию – не знаю. В этом прибежище царила атмосфера известная как: «спасение утопающего – дело рук самого утопающего», каждый старался выжить как мог. На моих глазах умирали дети и в этом общежитии.

Нам показали комнату, в которую мы все должны были перебраться. Я, как самый незагруженный вещами, шустро перенёс свои пожитки в новое жильё и занял место возле зеркала голландской печки. Перенесли вещи и другие постояльцы, многие были с детьми, все заняли места подальше от двери. На улице – мороз под 30! Двое мужчин, недовольные местом своих семейств, решили, что я один и поэтому могу располагаться в самом неудобном месте. Они взяли мои вещи и положили их возле двери, в самом холодном месте «квартиры». Была ещё и вот такая еврейская «взаимопомощь».

Трагические дни пребывания мамы в больнице спрессовались для меня в беспросветный, кошмарный сон: «купить» и принести передачу маме, выстоять 1,5-2 часа на 30-ти градусном морозе в очереди за хлебом, который выдавали по эваколистам и т.д., и всё это изо дня в день. Совершенно подавленный и опустошенный, ты живёшь вне пространства и времени, не зная, какой сегодня день, и какой месяц.

В один из вечеров средины декабря 1941 г. я лежал в полудрёме на своём собачьем месте. Меня разбудили громкие рыдания мамы, она совсем налегке прибежала из больницы и упала возле меня. Я сжался в комок, понимая, что произошло то, что не укладывалось у меня в голове – умерла Инночка. Наверное, я был инфантильный мальчик: в течение моей короткой жизни на похоронах я не был, и поэтому смерть для меня была очень отвлечённым понятием. На опыте нашей семьи я считал, что болезнь всегда заканчивается хорошо. И поэтому болезнь Инночки я воспринимал как обычное заболевание, которое должно закончиться выздоровлением.

Но жизнь оказалась гораздо более жестокой, чем мне казалась в мои 15 лет. Всю ночь мы не сомкнули глаз: мама плакала, я пытался найти слова утешения, если они вообще существовали, её горе нельзя было утешить никакими словами.

Утром мама ушла в больницу, где оставался Боренька. К вечеру мама вернулась с ним в наше логово. Я его не видел с тех пор как Боренька, и Инночка попали в больницу. Его было трудно узнать: до больницы это был исхудавший, измученный, но с живым огоньком в глазах 8-летний мальчик. После больницы на него было страшно смотреть – кожа и кости, потухшие глаза. Никто из тех кто «уступил» мне место возле двери даже не пошевелились, чтобы положить больного ребёнка ближе к теплу.

Через несколько дней Бореньку положили в диспансер для туберкулёзных больных. Мама оставалась с ним. Когда через день, я пришел проведать моего братика, он лежал с закрытыми глазами и повторял какие-то несвязные слова. Я спросил у мамы, что он говорит, и она в ответ произнесла страшное слово: «он бредит». До этого я никогда не видел человека в таком состоянии и не мог представить, что жизнь моего братика вот-вот оборвётся.

И действительно, жизнь моего дорогого братика, этого ангельски чистого ребёнка, держалась на тонкой нити, он таял как свечка. И если я ещё не совсем понимал происходящее то мама, конечно, понимала всё. Но она была настолько подавлена навалившимся на неё горем, что ничего мне не сказала, о том, что ждёт нас завтра. Пробыв 2-3 часа у постели Бореньки, я ушел в общежитие. И всю мою жизнь перед глазами у меня умирающий братик и безответный вопрос – в чём его вина и кто виноват в его смерти. Особенно сейчас, на склоне лет, ещё острее начинаешь ощущать боль утраты и чувство своей причастности к этой трагедии. Почему я не остановил маму, и мы поехали к родственникам? Почему они, а не я?

После смерти братика, мама, сломленная этой трагедией, пыталась покончить с собой. Но ещё какое-то чувство ответственности за оставшегося ребёнка, остановило её.

Оставаться в Кинеле не было никакого смысла, и мы взяли направление в эвакопункте куда либо, подальше от этого страшного места. В полученном нами эваколисте было указано место назначения: ст. Алга, Актюбинской обл. Чудом устроившись в поезде до Алма-Аты, совершенно опустошенные мы высадились на ст. Алга.

В маленьком посёлке под названием Алга (Вперёд)

Это уже январь 1942 г. – небольшое вокзальное помещение с 3-я скамейками. На одной из них сидим мы и рядом с нами – тощие 2-3 узла; температура – чуть выше, чем на улице. Не знаем, куда идти и что делать. Через 2-3 часа подошла к нам местная женщина. По-видимому, наш жалкий вид и беспомощность вызвали у неё сострадание, и предложила нам временно устроиться у неё. Мы пришли к дому, где жила эта русская семья: добротный кирпичный дом, чистые комнаты и грязные, завшивленные мы. Через пару дней они попросили нас поискать себе другое жильё.

Походив немного по посёлку, мы нашли себе жильё, но уже в казахском доме: комната с глиняным полом, половину комнаты занимают полати – что-то типа сцены, на полметра выше пола. На этих полатях уже занимали место две женщины из Днепропетровска. Дина и Соня, (так звали этих добрых женщин) которые помогли нам привести себя в порядок: помыться, постирать вещи и избавиться от насекомых.

Через 3-4 дня, разузнав у Дины и Сони, что в посёлке находится большой химический завод – «Актюбхимкомбинат», я пошел устраиваться на работу. В отделе кадров меня направили в Ремесленное училище, и я продолжил осваивать токарное дело. Обучение было сжато до предела: немного теории, большая часть времени – практические занятия в механическом цехе комбината. В цеху 10-12 токарных станков, 2-3 фрезерных и строгальных. На них работали ребята и девчонки от 15 до 17 лет, в основном – все местные. Из эвакуированных было четверо юношей. В зрелом возрасте были только: мастер Володя, начальник цеха Израиль Аркадьевич и зам. начальника Владимир Карлович. С начальником цеха мы общались очень мало, а вот с зам. начальника — Володей Миллерманом, немцем, высланным из Поволжья, у всех ребят были прекрасные отношения. Ещё молодой мужчина 25-28 лет, он не допускал панибратства, но всегда доброжелательный, приветливый и отзывчивый он пользовался у нас доверием и со всеми бедами мы обращались к нему.

Все работали, независимо от возраста, по 12 часов: неделя – ночная смена, неделя – дневная смена. Работы было очень много: завод выполнял военные заказы, нового оборудования не поступало и всё держалось только на старом, которое необходимо было всё время ремонтировать. Поэтому смену нужно было отработать от и до – без разговоров и перекуров. Перерыв – только на обед.

Стандартное меню: затируха (сваренная мука грубого помола с отрубями), многие, пережившие военное лихолетье знают, что это такое, а остальным – лучше не знать, а на второе – полумёрзлая мятая картошка, совершенно безвкусная, политая непонятной подливой. Самым главным нашим богатством было 700 г. хлеба, которые мы получали как рабочие. По сравнению с 300 граммами хлеба, которые получали те, кто не работал на производстве, 700 г. хлеба действительно были богатством. Хлеб, для нас, был самым вкусным лакомством, который только можно было себе представить. И особенно для ребят эвакуированных, местным было полегче – дома у них было хоть какое-то своё хозяйство.

Сегодня трудно представить, как можно съесть за один раз 700 г. хлеба, а тогда я съедал, и всё равно оставался голодным. Частенько, чтобы утолить голод, я брал хлеб за 2-3 дня, т.е. 1,5-2 кг. Оставшуюся после обеда часть брал с собой на рабочее место, и до конца смены ничего не оставалось. Потом, за такую «роскошь» 2-3 дня приходилось очень туго затягивать пояс. Благо, что мама приносила что-то съедобное из перебранных овощей, варила из этого подобие супа, и этим варевом тоже можно было ненадолго обмануть голод. И до сих пор хлеб для меня голова – и завтракать, и обедать, и ужинать без хлеба я не могу. И очень больно видеть, как хлеб выбрасывают на улицу. Последствия этого «питания» остались на всю жизнь – резекция желудка и болезнь кишечника.

Особенно тяжело было работать зимой: 150-200 м2 неотапливаемого помещения цеха, посредине – самодельная, металлическая печурка, возле которой мы грелись, а точнее грели руки, чтобы можно было работать за станком.

Еще более худо было, когда в авральном порядке нам приказывали идти на заготовку металла для изготовления химических аппаратов, необходимых производству. Листы металла толщиной 3 миллиметра размечали под ту конфигурацию, которая была необходима, а затем по этой разметке рубили лист с помощью зубила и кувалды. И всё это происходило на тридцатиградусном морозе и, пронизывающим до костей, ветром.

На этом поприще своей деятельности я познакомился с прекрасным специалистом и человеком из Краматорска – Н.И. Желтиковым, который обучал меня этому ремеслу: разметке по чертежу, строго по линии разметки держать зубило, круговым движением бить кувалдой по зубилу и т.д. Так мы и работали: один час на морозе пока руки и ноги не замерзнут до бесчувствия, а затем 10-15 минут отогреваемся у «буржуйки» и так целый день пока не стемнеет.

После окончания Ремесленного училища мне с мамой выделили комнату в коммунальном доме химкомбината. Кое-как мы там обустроились, особые хлопоты доставляла печь, которую необходимо было зимой топить, чтобы поддержать температуру хотя бы 14-16 градусов. Для того чтобы «добыть» уголёк ходили по железнодорожным путям и собирали, упавшие с вагонов угольки. Походишь 2-3 часа и, если повезёт, соберёшь на один раз протопить печку. На всю жизнь запомнился этот дом своими клопами: летом все жильцы на ночь выходили спать на улицу.

Очень тяжело было маме – ей приходилось ходить каждый день по 3-4 км. туда и обратно на работу в подсобное хозяйство химкомбината и особенно зимой – по снегу, который никто, конечно, не очищал. Да и дома у неё забот хватало, а главная – что сварганить из отбросов овощей, которые она приносила, чтобы это было как-то съедобно для нас с учётом того, что она получала 300 г. хлеба. Но мама, как настоящая мама, всё лучшее, что она делала, к примеру, дранники из картофельной кожуры, оставляла мне. Бывали вечера, когда нахлынувшие воспоминания о Боречке и Инночке держали нас в каком-то оцепенении – мы молча сидели погруженные в свои воспоминания.

Весной 1943 г. всех ребят 1926 г. рождения вызвали в военкомат, нам предстояло послужить Родине. Длинное, тоскливое ожидание пока тебя не вызовут и не скажут куда: или в армию, или на завод. По-видимому, окончательное решение принимали совместно: военком и представитель дирекции химкомбината. Из ребят станочников никого в армию не взяли.

Несмотря на тяжелейшие условия работы и полуголодное существование – молодость брала своё. Поспишь 3-4 часа и бежишь на репетицию. Химкомбинату принадлежал прекрасный дворец культуры, где работали 2-3 кружка. В одном из них – драматическом – участвовал и я. Нас было человек 10-15 людей разного возраста – от 16 до 35 лет. Руководила нашей бригадой – Наталья Владимировна, очень строгая женщина из Ленинграда. Не знаю, имела ли она специальное образование, но она была умелым организатором.

За несколько месяцев поставили довольно объёмный спектакль «Далеко от Москвы» Сейчас уже не помню точное содержание этой пьесы, но основной мотив – молодой лейтенант приезжает с фронта к своей девушке и связанные с этим всякие события. Этого молодого лейтенанта играл я; было очень трудно заучивать роль, вникать в азы актёрского ремесла, прочувствовать переживания моего героя. Больше всего мне доставалось от Натальи Владимировны, да я и сам переживал, за мою скованность на сцене из-за моей неизлечимой стеснительности, а больше всего неудобств доставляли сапоги, на 3 размера больше чем было нужно.

Но, в конечном счете спектакль был показан на сцене Дворца культуры и, как говорится, — был тепло принят зрителями. Руководство химкомбината премировало всех артистов экскурсией на завод ферросплавов в Актюбинск. Среди женщин драмкружка выделялась остроумными рассказами Беба Табачникова – жена композитора Модеста Табачникова. Она много рассказывала о нём, о людях, с которыми ей пришлось встречаться. Каково же было её потрясение, когда однажды она получила от мужа письмо, где он сообщал, что нашел другую жену на фронте.

Самым главным событием для молодёжи всего посёлка – были танцы. В воскресенье во Дворце культуры был полный аншлаг: под знакомые мелодии 30-40 годов – «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Дунайские волны» и др. Ребята подходили и приглашали девушек, скромно стоявших небольшими стайками у одной стены зала, у противоположной – стояли ребята. Бывали и драки, когда ребята не могли поделить между собой одну девчонку. Чего не было – не было пьяных – нечего было пить.

Однажды я провожал с танцев молодую девушку – учительницу младших классов – Тамару. Она была на 2-3 года старше меня и поэтому смотрела на меня как на мальчишку не представлявшего для неё интереса. Но мне было с ней интересно: она знала литературу, рассказывала что-то новое для меня. Когда я возвращался домой, меня встретила ватага ребят, окружили меня и задали единственный вопрос: «Ты зачем гуляешь с нашей девушкой?» После этого я получил сильнейший удар в нос, кровь залила лицо, и вся ватага быстро удалилась. Кое-как я добрался до водоразборной колонки, отмыл кровь, чтобы не напугать маму, и пришел домой. Так местные ребята охраняли своих девушек от «чужаков».

Запомнилось мне 9 мая 1945 г., я пришел с ночной смены и улёгся спать. Через некоторое время меня разбудил мой знакомый по цеху – Анатолий, который сообщил мне эту радостную новость и предложил отметить это событие. Он повёл меня к своему знакомому, с которым он отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии (ИТК) за то, что отказался выполнять работу по наряду, который ему не понравился. У этого мужчины, значительно старше нас, была бутылка спирта и плавленый сырок. Вот так мы втроём и отметили День Победы. Я первый раз в жизни пил спиртное, да ещё без закуски и поэтому дошел до «кондиции» очень быстро. После того как мы вышли на улицу, я полностью вырубился и не знаю, как очутился в своей кровати.

Прошло 2-3 месяца, и я со своими двумя приятелями стали думать, куда пойти учиться. В Актюбинске был учительский институт и железнодорожный техникум. В учительский институт нас не принимали т.к. мы не заканчивали 10 классов. Оставался только железнодорожный техникум. Но туда необходимо было сдать вступительные экзамены в объёме 7 классов, а у нас за 5 лет всё выветрилось. Поэтому нас условно приняли, чтобы проверить потянем мы, или … нас отчислят. Наша группа насчитывала 20 учеников: 15 девчушек после 7 класса, нас трое 20-летних переростков и еще двое ребят казахов, закончивших казахскую школу.

Нам было стыдно перед 14-летними девочками показать себя здоровыми лбами бекающими-мекающими на вопросы учителей и поэтому мы – Володя Лубий, Изя Вильдман и я месяца три упорно грызли гранит науки, пока не сравнялись с девчонками. У нас были с ними хорошие, дружеские отношения, большего мы себе не позволяли, считая их малолетками. Уже когда я уехал после окончания первого курса в Харьков, 2-3 девочки долго писали мне письма, рассказывая о событиях в группе и техникуме.

Запомнился мне отъезд моего друга – Изи зимой 1946 г. в Ташкент. Его дядя работал главным инженером (по рассказу Изи) на Авиационном заводе и приглашал его к себе. Он усиленно звал меня ехать с ним, но я не решился расстраивать маму после всего пережитого. Я провожал его, он прыгнул на подножку открытого тамбура товарного вагона и больше я его никогда не видел. С Володей, уже в начале 80-х годов мы встречались в Ангарске, где он работал после окончания техникума.

В 1946 г. папа и мама вернулись в Харьков (в Актюбинске я жил один) и я последовал за ними. С сожалением я покидал техникум, особенно грустно было расставаться с соучениками – у нас был очень дружный класс. Начиналась послевоенная пора…