Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Смиловицкий Лев

Lev_Smilovitskiy

Родился в Речице в 1925 году. Историк, кандидат наук. Работал
в Минске, откуда репатриировался
в 1992 году. Жил в Элькана (Самария), там же и похоронен в 1997 году.
Сын и дочь, четыре внука
и одна правнучка.

КАК МЫ СПАСАЛИСЬ ИЗ РЕЧИЦЫ

Речица находится в глубине южной Белоруссии, за сотни километров от границы, и поэтому, когда 22 июня 1941 г. началась война, никто не мог поверить, что она может быть оккупирована. Чувства опасности не было, наоборот, со дня на день ожидали известия, что немцы разбиты и отброшены через границу. Радио поддерживало эту иллюзию. Потом фронт стал подходить все ближе и ближе, Минск сдали. Через Речицу потянулись беженцы из Западной Белоруссии, они и рассказывали о страшных бесчинствах, которые творили фашисты. Немцы убивали первыми советских активистов, коммунистов и евреев. Часть Речицкого партийного и советского руководства, предчувствуя грозную опасность, не дожидаясь директив сверху, агитировала евреев уезжать. Известно, что председатель городского Союза работников просвещения Сара Рабинович ходила по домам, уговаривала, торопила, предупреждая, что немцы в первую очередь расстреливают именно евреев. Слова «геноцид» тогда не знали, но говорили, что немцы евреев не щадят.
Однако были и другие разговоры. Напротив нашего дома жил Гуревич, бывший нэпман, которого советская власть разорила, и он ее не любил. Это был грамотный человек, к которому прислушивались. Гуревич доказывал, что немцы – культурный народ, вспоминал 1918 г., когда немцы защищали евреев от банд Булак-Балаховича на Полесье.

За лето в Речице три раза возникала паника. Разносился слух, что немцы на подходе, и нужно спасаться, фронт прорвали… Люди подхватывали, что у кого было под руками, и бежали на Лоев кто как мог: на барже, на подводах, по железной дороге, пешком. Наши родственники Кагановичи (отец, мать, старшая дочь с двумя детьми в возрасте один год и восемь месяцев, младшая дочь с пятимесячным ребенком) сели на баржу. Путь до Днепропетровска был не близким и занимал двенадцать суток. Внезапно налетели немецкие бомбардировщики. Взрывной волной баржу перевернуло, Кагановичи чудом уцелели. В Днепропетровске их приняли родственники. У одной из дочерей был документ, что муж в армии, и на этом основании военный комендант выдал беженцам временный аттестат и разрешение на дальнейшую эвакуацию. Свой путь Кагановичи продолжили в вагонах для цемента. Через десять дней они доехали до Курганской области. Это была единственная еврейская семья в колхозе «Октябрь». Татьяну Каганович избрали секретарем комсомольской организации, и она организовывала сбор средств в Фонд обороны. Хозяйка дома, где они жили, говорила, что их пугали, что едут евреи, и сделала вывод: «А ведь вы лучше нас!».

Папа мой, Мотл-Борух, был ломовым извозчиком, и поэтому у него была лошадь. Когда-то он возил в бричке пассажиров, но подобные артели прикрыли, обложив огромными налогами, и он переключился на грузы. Песок, бревна, другие тяжести – это еще разрешали. Мама Лиза сказала – нужно ехать! Без всяких, с характером была. Отец был против: бросать все, что нажито тяжелым трудом? Но мама сказала: «Оставайся! Я забираю детей и ухожу сама, пешком».

Мне исполнилось шестнадцать лет, а в это время все влюбляются. Помню, мне очень нравилась Ляля Жеженко, наша соседка, отличница. Ляля знала немецкий язык, у нее были родственники из Прибалтики. Родителей ее репрессировали, и она воспитывалась у родственников. Это была детская любовь, о которой я боялся сказать, стеснялся. И вот, когда мы уходили на Лоев, то шли по центральной Советской улице. Телега, папа держал вожжи, мы шли рядом, а Ляля шла по другой стороне улицы. Остановилась еще так, посмотрела, как мы уходим… Стало очень неловко.

В Лоеве все было тихо, и мы засобирались назад. Мне так хотелось в Речицу обратно, что я пошел впереди родителей с одним из дальних родственников. Прошагал 60 км! Впервые в жизни, ноги гудели, спина разламывалась, хотя и налегке, без груза.
Пришел домой, открыл дверь и увидел нашего котенка, которого мы забыли. Он околел от голода. Мисочка, ничего в ней нет, и рядом трупик котенка. Отвратительное, тягостное чувство возникло.

Время шло, немцы действительно прорвали фронт, и дошли до Паричей. Впервые я увидел солдат и командиров, которые вышли из окружения. Не гладенькие и чистенькие, а оборванные и измученные люди с русыми бородами, грязные. Как, почему? До сих пор я вижу это перед собой очень отчетливо, так врезалось в память. Мы одного военного покормили, напоили, и он ушел дальше.
А потом снова началась паника, и уже ни у кого сомнений не оставалось, что немцы войдут в Речицу. Мама категорически настаивала на эвакуации. Мы со школьным другом Исааком Бабицким хотели записаться в истребительный батальон, потом – на передовую. Сами лезли в пекло. Но мама была непримирима: «Не поедешь, иначе мы все останемся, и ты погубишь всю семью! Ты!». Помню точно дату – 16 августа 1941 г. Сыновнее чувство взяло верх, и я покорился родительской воле.

Бабушка Бася, папина мама, не поехала. Старенькая, за 70 лет, оставили сторожить дом, ее, мол, немцы не тронут. Никто не думал тогда, что расстаемся навсегда. Взяли самое необходимое, никакой ерунды. Например, доху на меху, которая прошла с нами всю эвакуацию. Доху купили в «торгсине» на мамино золотое обручальное кольцо и золотые часики. Ей дали два мешка муки и эту доху. Когда возвратились обратно, мама ее продала и купила корову.

Гомельская область была оккупирована последней в республике, и поэтому многие предприятия города удалось эвакуировать. Наш эшелон уходил последним из Речицы, как раз отправляли фанерный завод. Проезжали через Гомель, кругом – руины. Города не было… По дороге постоянно бомбили. Проезжаем пять-шесть километров, машинист останавливает состав. Все выбегают и падают на землю. Самолеты налетают и бомбят. Потом собираются, кто уцелел, и поезд трогается. Проедем некоторое время и снова стоп! Машинист первый бежит, а за ним все остальные. Бомбы летят и дико свистят. Страшнее любого снаряда, жуткое ощущение, душу леденит. Потом оказалось, немцы нарочно делали авиабомбы с хвостовым оперением, чтобы добиваться психического эффекта.

Мы ехали в направлении Украины, на Бахмач, Чернигов. Потом эшелон развернули в другую сторону, он проследовал через Москву на Пензу, и там нас выгрузили на станции Сура (по имени реки). Беженцев расселили. Мы попали в семью железнодорожника, прямо напротив вокзала. Папа устроился грузчиком, а я пошел учиться в девятый класс. Выходили в поле собирать колоски.

Через станцию Сура двигалось много эшелонов из Москвы на Куйбышев, куда эвакуировалось правительство, основные государственные учреждения, включая НКВД и НКГБ. Это был октябрь 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве. Меня это поразило: ребята воевали в ополчении, в истребительном батальоне, записывались добровольцами в Красную Армию. А тут полковники ехали в эвакуацию, что же это такое?! На душе было очень тревожно. Эшелон двигался за эшелоном.

Зимой 1942 года я видел эвакуированных ленинградцев, которых вывезли по льду Ладожского озера. Истощенные до предела люди. Девушки 18-ти – 20-ти лет напоминали старух… Они потеряли чувство естественной стыдливости, оправлялись прямо на перроне вокзала.

В Суре было голодно, и мы перебрались в Башкирию. Ехали в теплушке вместе с солдатами. Командир по фамилии Калинин оказался из Белоруссии, и когда он узнал, что мы земляки, то посадил к себе. Доехали до станции Туймаза, в 60-70 км от Уфы. Это был район, где разрабатывалось, как тогда говорили, второе Баку – башкирское месторождение, которое имело огромное значение. Люди в Башкирии были очень нужны, и нас хорошо приняли.

В Туймазу приехала семья Исаака Бабицкого. Там мы с ним записались добровольцами на фронт. Родители отговаривали, ведь исполнилось только по семнадцать лет, рановато уходить из дома, да куда – в такую мясорубку! Но мы – ни в какую, на фронт, и все! Нас пошли провожать на вокзал. Сесть на поезд нужно было на ходу, состав только замедлял ход, и нужно было успеть. Толпа рвалась к двери, по головам, кто как! Мы втиснулись в вагон, эшелон тронулся, и тут только я понял, что даже не попрощался с родителями. Уезжал на войну и не попрощался как следует. С тех пор я их всю войну не видел. Часто потом эта картина вставала у меня перед глазами…

Евреи Речицы, не покинувшие город по разным причинам, погибли от рук нацистов и их пособников уже в ноябре 1941 г. Бабушку Басю Смиловицкую живой столкнули в погреб собственного дома и в течение нескольких дней наблюдали, как она умирала. Юдку Смиловицкого (родного брата Мотл-Боруха) запрягли в сани (даже не в телегу) вместо лошади и заставляли его жену Хаю погонять мужа кнутом. Когда та отказалась, Юдку застрелили на глазах у семьи, а Хаю отправили в тюрьму. Назавтра их пятилетний сын Левушка пытался передать матери узелок с продуктами через забор и был застрелен конвоиром.
Воспоминания отца записал сын Леонид Смиловицкий.