Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Рубина (Жуковская) Рита

RitaRubina0

Рита Рубина (Жуковская) родилась в Полтаве в 1924 году.
С началом войны эвакуировалась в Ташкент, там и осталось до конца 1990 года.
Закончила университет, преподавала историю в школах,художественном училище,
театральном институте.
Заслуженный учитель Узбекистана.
В 1990 году репатриировалась в Израиль.
Живет в Иерусалиме.
На фото — Рита Рубина с внучкой

RitaRubina1

ПАМЯТЬ ВОЕННЫХ ЛЕТ

ПАМЯТЬ ВОЕННЫХ ЛЕТ. ЭТО НЕ ПРОСТО ВОСПОМИНАНИЯ, ЭТО ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ. ЭТО ТО, ЧТО УХОДИТ ИЗ ПАМЯТИ ЧЕЛОВЕКА ВМЕСТЕ С ЕГО ЖИЗНЬЮ.

До войны моя семья — отец, мать, старший брат Яков и я, — жила на Украине, в Полтаве.

20 июня 1941 года мы оттанцевали на выпускном вечере в честь окончания школы, а 22 июня началась война. Весь ужас будущего мы себе представить не могли, ведь многие годы нас убеждали в том, что «мы непобедимы, и враг будет разбит». Весь мой класс, все мальчики немедленно отправились в танковое училище, которое находилось в Полтаве, и буквально в первые месяцы войны все они, за исключением одного, сгорели в танках.

Уже 23 июня моего брата Яшу вызвали в военкомат и отправили в Ленинградское военное училище. Там готовили офицеров для освоения нового оружия с ласковым именем «катюша». Забегая вперед, скажу, что мой брат Жуковский Яков Александрович, прошел с «катюшами» всю войну, брал Берлин и даже штурмовал Рейхстаг. Это его «катюша» дала последний залп по Рейхстагу. Увидела я своего брата, старшего лейтенанта только в 1946 году в Ташкенте.

RitaRubina2

RitaRubina4

Война шла полным ходом, вернее, немцы наступали, занимая все новые и новые населенные пункты, и уже ползли упорные слухи, что массовые убийства евреев не встречают протеста «народных масс», то есть, местного населения. Становилось очевидным, что спасение – в немедленном отъезде. Отец работал администратором в полтавском Аэроклубе; в первые дни войны его вызвали, и домой он не возвращался. Моя мама, домохозяйка, которая всегда привыкла во всем полагаться на мужа, не была в состоянии принимать решения. Так мне пришлось в отсутствии отца стать главой семьи.

Я отправилась в военкомат и добилась разрешения на эвакуацию. Мы все были уверены, что это временно, что немцев скоро разобьют, и мы вернемся.

Уезжали мы налегке: взяли столько, сколько смогли взять в руки. Все, что в доме — было оставлено (в надежде на скорое возвращение). Любимый велосипед последовал на чердак, а красивую пасхальную посуду мама попросила меня спрятать получше. Недолго думая, я выкопала в общем дворе, в саду, яму, в которую опустила пасхальный сервиз и… 5 томов сочинений В.И.Ленина, — по этому поступку можно судить о наивности и патриотизме советской девочки.

Так для нас с мамой началось непростое время. Эшелоном из Полтавы нас довезли до Харькова, выгрузили на площади перед вокзалом. Вся площадь была забита людьми, бежавшими сюда из многих городов. Все ждали эшелоны. И среди белого дня над городом, над площадью вдруг появились немецкие самолеты. Надо признаться, они нас не бомбили. Но сам гул и грозный рокот был пугающим и тревожным. И каждый раз, когда самолеты шли на круг, и вновь пролетали над нами, мама швыряла меня на землю и падала сверху. Как часто я (ныне уже трижды бабушка), вспоминаю этот эпизод. Как я сопротивлялась, возмущалась,…но вновь она падала на меня при звуке самолетного рокота, закрывая своим телом.

RitaRubina3

Наш эшелон прибыл на Северный Кавказ, в город Ессентуки. Нас определили в квартиру к одной интеллигентной семье, где нам с мамой выделили отдельную комнату. Но очень скоро все усложнилось. Немцы активно наступали, бои шли тяжелые. Появилась угроза, что немецкие танки дойдут до Кавказа. Так что всех мало-мальски способных передвигаться, мобилизовали копать противотанковые рвы. Работали всю неделю с семи утра до вечера, один день — выходной. На ночь нас всех устроили к местным жителям. (Гораздо позже я узнала, что немецкие танки благополучно обошли эти рвы и пошли наступать дальше).

Эта невыносимо тяжелая работа связана у меня с неким событием, после которого я, воспитанная советской школой безбожников, начала верить в Бога, и сейчас, вспоминая, что произошло, благодарю Бога за вновь подаренную мне жизнь. Вот как это было: в единственный выходной день я ездила в Ессентуки проведать маму, а вечером возвращалась, чтоб утром не опоздать на работу, — к семи утра. Но однажды опоздала на последний пригородный поезд и испугалась, что если утром не успею вовремя на работу – это будет считаться прогулом.

Поэтому решила идти со станции пешком, а чтобы спрямить дорогу – идти небольшим лесом. В лесу было темно, страшно. Я бежала и плакала, сама не понимая – что ж меня так пугает! Вышла из леса в 4 утра, добрела до дома, постучалась в дверь…Открыл хозяин, и увидев меня, удивился: «Откуда ты, дочка, ночью?». Да вот, говорю, боялась опоздать на работу, и пошла лесом.

Он схватился за голову, разбудил жену и говорит: «Это же волчий лес! Даже мы, охотники, ночью туда не заходим!» Меня напоили чаем, уложили отдохнуть. Я легла и тихо проплакала все время до рассвета, и с тех пор твердо уверена, что меня спас Бог.

И все же немцы наступали, и снова надо было бежать дальше, дальше… В военкомате я добилась направления на эвакуацию в Казахстан. Все эшелоны шли переполненные. Мы нашли хорошего парня, носильщика, он впихнул нас в вагон, а вещи наши забросить не успел: поезд тронулся. Мама, конечно, в слезы: что делать в далеком холодном Казахстане совсем без вещей? На одной из крупных станций нас выгрузили, объявили, чтобы ждали следующего состава, который поедет дальше.

Пошла я по перрону…и первого, кого увидела, был наш носильщик! Он искал нас по всем вагонам! Это было счастье! Но мы с мамой не подозревали, что настоящее счастье буквально в трех шагах от нас! Как только нас загрузили в другой состав, и мы уселись на полке, мама говорит: «Надо бы чаю в дорогу». Я взяла чайник, пошла к колонке, и встала в очередь за кипятком…А очередь длинная. Стою, оглядываюсь…Боже, даже сейчас, когда пишу эти строки, у меня мороз по коже! В очереди стоял мой отец! Мы ведь с начала войны не знали, где он, и что с ним, а он не знал, где мы. Как мы оба разрыдались, когда увидели друг друга! Отец ехал из Казахстана на Кавказ искать нас с мамой, и на этой, вот, станции должен был пересесть на другой поезд. Не могу описать — что было с мамой, когда мы с папой вошли в вагон, и что было с папой, когда он увидел живую маму, которую очень любил. Я отошла в сторонку, чтобы не мешать, а они оба плакали! Я и сейчас плачу, когда пишу об этой встрече. Плачу о моем поколении, о моих мальчиках — одноклассниках, которые погибли на войне.

После счастливой встречи с отцом мы прибыли в Северный Казахстан, в поселок «Степное», куда был эвакуирован полтавский Аэроклуб, в котором отец работал. А я решила уехать учиться. В Ташкент к тому времени была эвакуирована семья маминой сестры Кати, ну я и решила ехать поступать в Среднеазиатский Государственный университет. В секретариате, принимая от меня заявление, меня спросили: «Вы хотите на филологический, или на исторический?» Девочка из украинской школы, — я не знала слова «филологический», и стеснялась признаться в этом. Хотя любила литературу и хотела именно ею и заниматься, сказала: «На исторический»…Так и стала историком, о чем, впрочем, не жалею.

И первые 2 курса фактически училась в МГУ – ведь в Ташкент был эвакуирован Московский университет со всеми профессорами, блистательными лекторами…Кроме того, все годы учебы я проработала на военном заводе. Днем сидела на лекциях, ночью стояла с ружьем на посту — девчонка, в тулупе… Потерять такую «замечательную» работу было страшно: охранник на военном заводе получал восемьсот грамм хлеба и военную форму, что было немаловажно: это были страшные ташкентские военные зимы…

Отрывок из романа «На солнечной стороне улицы» моей дочери Дины Рубиной.

***

…- Тебе когда-нибудь снится военный Ташкент, мам?

— Так, иногда…если голодная на ночь лягу…А ты к чему спрашиваешь, я для тебя тоже – «голос в романе»?

— Почему бы и нет. Ты ведь не чужая этому городу…

— Знаешь, что снится? Наша студенческая столовка возле Воскресенского базара…как я мухлюю там с талонами!  

— Как это — мухлюешь?

– А так, на них на каждом стояла дата, проставленная карандашом. Надо было стереть ее резинкой и встать в другое окошко.

– Тогда можно было взять вторую порцию? А чем кормили?

– Да там только одно блюдо и было в меню: затируха. Такой не суп, и не каша…а что-то жидкое…бурда такая, на муке…Ты должен был являться со своей миской и своей ложкой, тебе наливали порцию…Причем, к этой столовке прикреплены были и студенты, и профессорский состав. У меня однажды случай смешной произошел…Я случайно поменялась портфелями (они одинаковые были, клеенчатые) со знаменитым московским профессором по фамилии Хайтун, он читал у нас курс истории древних веков по собственному учебнику. Сам Хайтун был страшно уродлив, но необыкновенно остроумен. Помню, впервые войдя в аудиторию, сказал: заниматься будем по моему учебнику с моим портретом, — и поднял его над головой: на обложке был нарисован неандерталец. Так вот, я, понимаешь, сидела за первым столом, чтобы не заснуть после заводского дежурства. Наши портфели лежали рядом. Прозвенел звонок, он схватил мой и пошел. Я вспомнила — что там у меня в портфеле…чуть со стыда не умерла…Догоняю его в коридоре, говорю: «Профессор, вы по ошибке взяли мой портфель!» Он ахнул, мы обменялись своими клеенчатыми кошелками…и я, осмелев, говорю: «Мне ужасно стыдно: если б вы его открыли, то обнаружили бы только миску и ложку для «затирухи»! Он расхохотался, и в ответ мне: «дитя мое, если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое.»…

Они, бедные, голодали пуще нашего. Особенно зимами – а я тебе рассказывала, какие страшные зимы на войну выпали? Университет не отапливался…Боже, в каких обмотках и тряпье они ходили, наши профессора! Была преподавательница одноногая, она курила, ее мальчики наши угощали «Беломором»…- так одна из наших дур на курсе, с обмороженными ногами, как-то сказала ей: «Вам хорошо, у вас только одна нога!»…И еще одна преподавательница Московского университета — Кирова, Кира Эммануиловна – вот надо же, помню! – жутко была одета…Она эвакуировалась в одночасье, понимаешь, времени не было собраться. Так и ходила – в митенках разного цвета, чулки и носки разные…Но! Входила в аудиторию и начинала лекцию с того слова, которым закончила предыдущую!… Бедняги, они совсем доходили…Не могли же они, как мы, подрабатывать…Вот я – отлично жила!

— Отлично?! Ты говорила, что подвязывала веревками картонные подошвы туфель.

– Ну, и что? Ну, и подвязывала! Но я ж на заводе еще 800 граммов хлеба получала, шутка ли? Я его продавала, и ходила на спектакли. Знаешь, какая театральная жизнь была в военном Ташкенте!

— Что за спектакли?

– Ну, разные…В ГОСЕТе, например, шли «Тевье-молочник», «Фрейлахс» с Михоэлсом и Зускиным…Помню, рядом сидели какие-то офицеры, вовсе не евреи, — в Ташкент же было эвакуировано несколько военных академий, — ничего на идиш не понимали. Услышали, что я гогочу, сели вокруг и потребовали, чтобы я переводила…ну, я и переводила весь спектакль… Не знаю – то ли время было такое, военное, то ли нравы почище, но только мы что-то не слышали о каких-то бытовых преступлениях…Я после спектаклей всегда шла пешком до общежития…

— А где было общежитие?

– На Лобзаке, по десятому трамваю…Общежитие, кстати, тоже всю войну не отапливалось. Мы как согревались? Сдвигали по две кровати, укладывались вместе по трое девчонок, и накрывались тремя одеялами…Эх, а какой мы однажды устроили картофельный бал! Картошка была недостижимой мечтой, 50 рублей кило. И однажды мы сбросились со стипендии, — целый месяц мечтали, копили! — накупили картошки, наварили ее, и… обожрались, как целый полк Гаргантюа — до отвала! И все, как одна, блевали потом всю ночь…Организм, понимаешь, отвык от такой еды…Хотя вот, знаешь, что у нас варили в заводской столовой? Черепаший суп! Столовую можно было опознать по горе панцирей на заднем дворе…Целые грузовики черепах гнали из Голодной степи… Мы сначала поеживались, не знали, что это французский деликатес… Потом – ничего, особенно, когда постоишь на морозе на посту, на вышке…А морозы по ночам до 30-ти градусов доходили…За счет чего еще держались, хотя и не подозревали о полезности: на улице Навои сидели в ряд узбечки, продавали орехи. Мисочка – рубль. В нее штук десять орехов входило. А еще покупали в «дорихоне», в аптеке, бутылку сладкой жижи, тягучей, как смола, называлась «Холосас». Вытяжка из шиповника. И пили так чай: положишь три ложки в стакан — вкусно! Понятия не имели: витамины, калорийность, то, се…но именно это помогало выжить…Мы и на хлопок первое время ездили с большой охотой. Еще бы – в день полагались на рыло три лепешки и похлебка! Еду узбеки готовили, казалось бы – что там в этой похлебке, а — пальчики оближешь! С нами и профессора выезжали. Помню, профессор Сарымсаков – ректор наш, математик, крупный ученый, входил в студенческий барак утром – огромный фартук на брюхе, лицо и руки сажей перемазаны, — и кричал: — «Самовара подана!»…Понимаешь, мы были молоды, такая, вот, банальность…Сейчас я себе представить не могу, как зимой, бывало, в телогрейке, стояла с винтовкой на вышке…

— Погоди, а ты же говорила, что работала в цеху, обтачивала корпуса для мин…

— … это уже потом, по блату меня устроили. Понимаешь, однажды мерзавец-нарядчик забыл меня сменить, и я на морозе 4 часа проторчала на вышке. Но ведь не уйдешь, нельзя…и я доковыляла до цеха утром, на рассвете, — стою, плачу, пальцы обморожены, не разгибаются…Меня увидел зам.начальника 2-го цеха, подозвал, разговорился со мной (оказывается, я ему напомнила его девушку, которую он потерял, не спрашивала уж – как),…ну и поставил меня на станок…Там многие работали, второй цех был большой. Дети несовершеннолетние тоже…Некоторым приставляли ящики, чтоб до станка доставали…У меня были ночные смены.

— Постой, днем – университет, ночами – завод…Когда же ты спала?

– Ну, это уж как где прихватишь…У меня в жизни самый сладкий сон, знаешь – когда был? С четырех до пяти утра. Это самое страшное время, когда можно задремать и угодить ненароком в станок. Мы по очереди ходили спать в туалет, он отапливался… Сядешь вот так, прямо на цементный пол, коленки обхватишь, к стенке спиной привалишься, и минут двадцать дремлешь…Это и есть самый сладкий сон на свете…Такого уж никогда больше в жизни не было…Так и напиши в своем романе…

***

После войны моя семья осталась в Ташкенте. Туда же приехал, демобилизовавшись, и мой брат Яша. Так мы связали свою жизнь с Узбекистаном, который принял нас в самые тяжелые годы и согрел. Согрел не только своим солнцем, но и теплом сердец местных жителей.

После окончания университета работала преподавателем истории до выхода на пенсию, тридцать три года…

А в Полтаве, в родном своем городе я оказалась спустя 17 лет после окончания войны. Приехала со старшей дочерью Диной, ей было тогда 4 года. Остановились мы у друзей, — наш дом был занят какой-то чужой семьей. И когда я постучала в дверь и попросила позволить мне войти, посмотреть на комнаты, в которых выросла, меня не захотели пустить. Их можно понять: если б я вошла, бы увидела все наши вещи, которые они «унаследовали» вместе с домом. Включая и любимый мой велосипед на чердаке. А потом мне пришло в голову проверить, как там наша пасхальная посуда в моем наивном тайнике. Выпросила у друзей лопату…и откопала сгнившие тома никому ненужного Ленина. Посуды и след простыл.

Впрочем, главная цель моей поездки была не встреча с прошлым, детством и юностью. Я поехала разыскать могилу моих расстрелянных близких, которые не смогли, не успели уехать: это моя бабушка Хая Когановская, и тетя Вера Брусиловская, со своим мужем Яковом Брусиловским и двумя девочками, моими двоюродными сестрами: Кирой 9 лет и Полиной 5 лет.

От соседей я услышала страшную историю их расстрела.

RitaRubina5

Моя тетя Вера, поняв, куда их гонят, сошла с ума, и всю страшную дорогу к расстрельной яме моя тетя Вера пела и плясала, а бабушка, которой было за 80 лет, вела за руки на смерть своих обеих внучек.

Вместе с евреями в той же могиле похоронены двести пленных советских офицеров и солдат. Их держали в церкви, и расстреляли всех вместе. Вот у этой могилы я не только поплакала, а и попрощалась со своей молодостью.

Больше в Полтаву я не ездила.

Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн