Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Рыбаков Ефим (Янкелевич Хаим)

У меня в документах записано, что я родился 25 апреля 1923 года, но на самом деле это неточная дата, потому что мама точно и не запомнила, когда она меня родила. Я ее потом расспрашивал, она вспомнила, что как раз тогда у одной нашей родственницы была свадьба, но когда была эта свадьба, она тоже точно не помнила.

Мы жили в Киеве на Подоле — этот район тогда был, как маленькая Одесса, много евреев, много самых разных ремесленников: портных, парикмахеров. Мои родители тоже были, как их тогда называли, кустарями. Чем они только не занимались: помню, одно время кульки делали, потом какие-то пирожные, в общем, самые настоящие трудяги.

В нашей семье было четверо детей: самая старшая — Оля, брат Борис, я и младшая сестра Мария.

Что сказать о довоенной жизни? Вначале я учился в 20-й школе, а потом в 123-й. Учился я плохо, и полностью оправдывал поговорку про спортсмена, как в том анекдоте: «Было у отца два сына, один — умный, а другой спортсмен..». Это как раз про меня. Я с детства рос очень спортивным малым: бегал быстрее всех, играл в футбол лучше всех, дрался тоже лучше всех, в общем, у меня была такая спортивная натура — я очень любил выигрывать. Точные науки в школе не любил и не учил никогда, зато историю и литературу я просто обожал. Мои сочинения даже читали другим классам, а по истории меня вообще никогда не спрашивали, но когда нужно было поправить отвечающего, то учитель просил это сделать именно меня.

А читал я просто запоем. Бывало, вечером начну читать новую книгу, и не замечал, как наступало утро. Когда прочел повесть Толстого «Детство», то она произвело на меня такое большое впечатление, что уже лет с десяти я начал вести дневник, но, к сожалению, многие из этих записей во время войны пропали.

И музыка… Мои старшие сестра и брат учились музыке, но особых талантов у них не было, зато их учительница, когда увидела меня, сказала маме: «Вам надо его учить:» Потому что, я просто смотрел и слушал, то, чему они учились, а потом подходил и свободно все это повторял, не зная ни нот, ничего, ну вот так мне Бог дал. Меня моя старшая сестра в дестве даже звала Тувочка, потому что когда я был совсем маленький, то увидел на улице духовой оркестр, и начал за ними подпевать тува-тува…

А потом со мной случилось чудо. Как-то у нас отмечали какой-то праздник, собрались гости, и один из них — Берчик, сел за пианино, и когда он начал играть, то я обалдел… Его игра произвела на меня просто неизгладимое впечатление. После этого я стал каждый день много самостоятельно заниматься, а мама, видя все это, плакала. Она думала, что я не совсем здоров, ведь мне было всего пять лет… Но серьезно музыкой в школьные годы я не занимался. Она для меня как радость, я как дышу, когда играю, но заниматься профессионально, заставлять, насиловать себя, я не хотел.

В 1940 году я окончил 10 классов, но ни работать ни учиться не пошел. Еще в школе я начал серьезно заниматься классической борьбой, причем, как это получилось. Советский Союз, я считаю, был замечательной страной, просто замечательной, но вот то, что людям не разрешали верить в Бога, это было неправильно, и я бы даже сказал ошибочно. Хотя мы это и не афишировали, но мои родители были очень верующие люди, и я до сих пор помню, что когда моя мама выходила из синагоги, то она была как святая что-ли… Она выходила из нее вся заплаканная, но у нее вокруг головы было будто сияние, такое у меня было впечатление… Я ходил с родителями в синагогу, но внутрь они меня с собой не брали, боялись, что я там что-то натворю. А прямо во дворе синагоги был борцовский зал, причем, вместо окон у него было огромное стекло, как витрина, и пока я ждал родителей, то наблюдал за тренировками борцов. И однажды, когда мне уже было лет пятнадцать, меня через это окно рукой поманил тренер, мол, заходи к нам. Он был чемпионом Союза, хороший мужик, к сожалению, не помню уже его фамилии, вот так я пришел в борьбу, и очень сильно ею увлекся. И вот после окончания школы я продолжал заниматься борьбой и целыми днями гонял во дворе в футбол. Даже родителям особо не помогал, но они меня, честно говоря, и сами не трогали, думали, что я на голову не совсем нормальный, что называется, не от мира сего…

К спорту у меня был большой талант: я был очень сильным, очень смелым. Выигрывал много призов, один раз, помню, даже ушел, а меня на следующий день спрашивают: «Ты чего на награждение не остался?» Вот единственное, чего я боялся — высоты, потому что, как потом оказалось, я чуть ли не слепой был, но об этом я тогда и не знал.

Меня даже в комсомол не принимали, сейчас я даже не вспомню почему, видно, как известного шалопая. Наша семья была очень далека от политики, но мой дядя — брат отца, получил двадцать лет лагерей за то, что выступал против колхозов. Он отсидел свой срок, но так и остался жить в Магадане. Кстати, знаменитый писатель Анатолий Рыбаков тоже приходится мне дальним родственником. Моя старшая сестра с ним списалась, и они выяснили, что мы, действительно, состоим в каком-то родстве. Вообще, Рыбаков наша настоящая фамилия, я этим специально интересовался, спрашивал у родителей. Мой отец Янкель Беркович родом из Белоруссии, а мама Эсфирь Хаймовна родом из Днепропетровска, но где они познакомились, я не знаю. В семье мы говорили на украинском и русском языках, а между собой родители еще говорили и на идиш. Я понимал, о чем они говорят, но сам на идиш не говорил.

Я был такой шалопай, вечно шалил, но отец меня ни разу даже пальцем не тронул. Он был очень сильный и добрый человек, а я его никогда не слушался. Честно Вам скажу, я перед ним очень и очень виноват… Ведь я тогда считал его слабохарактерным, не понимал же еще ничего в жизни. Думал, что если человек не показывает свою силу — значит он слабак… А потом, когда он одно время работал на мельнице, я увидел, как там грузили машину: все грузчики несли по одному мешку на спине, а мой папа взял по одному мешку в каждую руку подмышку: Помню, как я тогда удивился, и только потом уже стал понимать, какой воли и терпения был этот человек:

Подол был бандитский район, и хотя я был абсолютно дворовой пацан, но я совсем не пил и не курил, даже матом тогда не ругался, никого никогда не обижал, поэтому меня в эти бандитские дела никогда не тянули.

А какая у меня была любовь!.. Настоящая, одна на всю жизнь… У меня была соседка по дому — Ирочка Гофштейн. Она была очень красивая девочка, а какие у нее были дивные волосы… Мы были влюблены друг в друга. Я был старше ее на год, и мы с ней просто дружили. В то время мы и подумать ничего такого не могли, я даже не задумывался о том, чтобы ее поцеловать, а обнимал ее, только когда катал на своем велосипеде, и она садилась на раму: Когда мы вместе ходили в кино, то отодвигались друг от друга, чтобы не дай Бог не дотронуться… Совсем другой мир был… Это была настоящая любовь на всю жизнь, но разговора о женитьбе тогда еще не шло, все-таки мы были почти дети, и я был для нее скорее, как защитник, да вот не уберег… С тех пор прошло уже больше шестидесяти лет, но не прошло и дня, чтобы я о ней не вспомнил…

Ирочка Гофштейн
Ирочка Гофштейн

Чувствовалось приближение войны?

То, что мы готовились к войне, это точно. Хорошо помню, как на улицах проводились учения по гражданской обороне: слышалась сирена тревоги, и прямо на улицах хватали людей, и на носилках уносили.

Как вы узнали о начале войны?

Тем утром я как обычно пошел на школьный стадион на тренировку. Прихожу, а во всю длину поля лежит огромная, надутая колбаса — аэростат. Тренировку нам отменили. Спрашиваем почему? Война… И уже только потом мы услышали сообщение по радио…

Но вы знаете, народ не испугался, мы думали, что сейчас набьем им морду, как нечего делать…

В первые же дни я прошел медкомиссию в военкомате, и вот тогда выяснилось, что у меня один глаз почти вообще не видит. Но пока там в военкомате формировали команды, кого-куда, то в эти пару недель мы с ребятами по собственной инициативе ходили по городу, ловили всех подряд подозрительных людей, и тащили их в милицию. Помню, одного поляка, якобы беженца, мы ловили раза три. Уж не помню, чем он нам казался таким подозрительным, но мы его ловили, а в милиции его всякий раз отпускали, но, в конце концов, вроде так и оказалось, что он все-таки немецкий агент:

И особенно хорошо мы ловили, кого бы вы думали? Монахов. Ведь к тому времени монахов у нас в городе уже не было, а тут вдруг в первые же дни войны их так много сразу появилось: Вот этим мы и занимались, да еще дежурили по ночам на крышах домов.

Мы никогда не думали, что проиграем войну, и что она будет такая долгая… И хотя все люди были сразу настроены на Победу, но наша мама-умничка, настояла на срочном отъезде. Она уже имела печальный опыт погромов, в молодости всякого насмотрелась и пережила, и под ее влиянием вся наша семья в скором времени собралась, и уехала из Киева.

Подол был еврейский район, и многие евреи уехали почти сразу, но многие и остались, например, семья Ирочки осталась… Они были бедные, и как потом оказалось, даже уехать не смогли, и у меня до сих пор хранится ее единственное письмо, где она мне пишет, что присмотрит за нашим домом…

А меня вместе с другими призывниками стали привлекать для различных работ, в нашей команде меня даже назначили командиром отделения из двенадцати человек.

Но вскоре нас отправили из Киева в тыл, и когда мы шли по лесу возле Дарницы, началась бомбежка. В этом хаосе мы начали метаться, а по нам стали стрелять наши же солдаты из части, которая стояла в этом лесу, они подумали, что мы немецкие диверсанты, ведь формы у нас не было. Много ребят у нас тогда погибло, ведь и сверху и снизу по нам лупили…

После этого «боя» нас посадили на поезд, и привезли в город Шахты на Донбассе. Встали там на учет в военкомате, и меня определили на постой в большой совхоз «Моспино». Нас там собрали человек пятнадцать, одних евреев, и пока мы ждали своей комиссии, помогали собирать урожай. Но мне это занятие очень не нравилось, потому что у меня такая натура, что я могу заниматься только тем, что мне нравится. Все ребята потихоньку разбежались по домам, и честно вам скажу, я тоже просто удрал оттуда, да, нас там особо и не держали.

Я когда узнал, где находятся мои родные, решил к ним уехать. А связала нас моя Ирочка. Мои родители написали ей в Киев, а уже она написала мне, где они находятся. Узнав адрес, я сразу поехал к ним на станцию Тихорецкую станицы Архангельской, сейчас это Краснодарский край.

Что вам довелось увидеть по дороге?

Вы знаете, паники не было, немцев никто не боялся, но вот их шпионов и агентов было полно. Все недовольные советской властью: бывшие богатые, разные там кулаки и бандиты делали всякие гадости… А евреи боялись и тех и тех…

Меня по дороге к родителям чуть не убили. Тогда же все ехали с вещами, со всеми своими ценностями, и было много случаев, когда беженцев грабили и убивали, причем, иногда целыми группами… Я залез на какую-то открытую платформу, ехал там один среди каких-то станков, оборудования, но ночью вдруг почувствовал, что надо мной кто-то стоит. Я проснулся, и увидел человека, здорового такого дядьку, с большим гаечным ключом. Мы схватились, но я у него этот ключ выхватил, и зашвырнул его далеко в кювет. Как сейчас помню взгляд этого бандита, провожающий этот улетающий ключ… Он мне угрожающе сказал: «Ну погоди, сейчас я вернусь..». И от греха подальше я слез с этого эшелона на ближайшей станции.

Действительно, я нашел моих родных на этой станции Тихорецкой, и все вместе мы доехали аж до Самарканда. Устроились там в каком-то глиняном домике, и чтобы хоть как-то выжить начали работать: мои родители начали что-то делать, уже и не помню что, и торговали этим на рынке. Я встал на воинский учет, и тоже пошел работать, запомнилось, что в первое время делал валенки.

Но вообще, та первая военная зима далась нам очень тяжело… Папа мой был здоровый как трактор, но очень тихий и скромный человек, зато мама у нас была очень умная, боевая и деятельная женщина, поэтому в нашей семье командиром была она. И вот когда настали такие тяжелые времена, то папа часть своего и без того скудного пайка — 400 граммов хлеба отдавал нам… В эту зиму он очень ослабел, и умер фактически от голода у нас на руках… А моя мама была настоящей еврейской женщиной, вся такая пышная, так от голода на ней платье болталось, как на палке… Я пару раз ходил в военкомат: «Возьмите меня..»., но меня не брали. Ведь молодому, здоровому мужчине даже по улице непросто было ходить, а тем более мне еврею, люди так неприязненно смотрели: «Ууу жидовская морда, все воюют, а он не воюет..». Хотя впрямую так никто и не говорил, но морально было очень тяжело и неприятно…

А потом я за пару недель прошел курсы взрывников, и стал работать на вольфрамовой шахте в поселке Дженичке, из крупных городов к нему ближе всего был Самарканд. Не сказал бы, что эта работа была очень уж сложная или опасная, но было много разных нюансов. Без ложной скромности скажу, что я был очень хороший, как мы тогда говорили, запальщик. Я был смелый и шустрый как зверь, один раз даже умудрился взорвать метровым шнуром 120 зарядов. Метровый шнур горит всего 100 секунд, и те, кто в этом деле понимает, скажут, что я вру, но я придумал как это сделать.

В шахте висели керосиновые фонари, которые от взрывов тухли, так я что придумал: делал факел из бумаги, в которую были обернуты пиропатроны, и сразу прикидывал в каком порядке их поджигать — это очень важный нюанс, потому что если в неправильном порядке устроить взрывы, то эффективность добычи будет низкая. Я всех выгонял, а со мной оставался только один человек, который освещал мне дорогу этим факелом, и вт ак мы с ним бегали по шахте. Бикфордова шнура не хватало, поэтому запалы делали короткие, и когда я поджигал где-то пятидесятый, то уже начинали рваться первые пиропатроны. Об этом стало известно начальнику шахты, и за такое грубое нарушение правил техники безопасности мне влепили выговор, но вскоре за успешное выполнение плана я получил и благодарность. Вот на этой шахте я и проработал с 1942 по 1945 год.

Ефим Рыбаков (слева) с другом Андреем Тарабыкиным
Ефим Рыбаков (слева) с другом Андреем Тарабыкиным во время работы на шахте

Какие люди работали на шахте?

Фронтовиков у нас вообще никого не было, поэтому мы подробностей с передовой никаких не знали. В основном там работали корейцы, узбеки и было много татар, наверное, крымских, потому что и их особенно не любили, да и они нас ненавидели. Корейцы — вот такие ребята, мы с ними отлично ладили, а эти татары были как звери, и в открытую ненавидели советскую власть. Но эта вражда какой-то открытой формы не принимала, даже дрались мы только по бытовым поводам, например, из-за девушек, а так жили вроде нормально. Правда, когда дрались, татары были с ножами, а мы без, но мы им и так пачек давали. Только один раз был серьезный инцидент, когда кореец ударил татарина ножом, но насколько я помню, этого корейца даже не судили, а этот случай как-то замяли.

Вдруг вспомнился такой эпизод из той жизни. Когда из породы сам вольфрам выбирали, то оставался очень мелкий песок, из которого были навалены очень большие кучи. Работали мы там без выходных, но строгого распорядка рабочего дня у нас не было, главное было выполнить норму, и когда у нас бывало свободное время, то, обычно, мы на этих отвалах песка лежали и отдыхали. Честно вам скажу, я тогда по молодости немного выпендривался, бравировал своей силой и мастерством, и ребята натравили на меня бороться одного здорового татарина Гайфулина. Но я же небольшой совсем, весил тогда чуть больше шестидесяти киллограммов, а он был намного здоровее и выше меня. Но как борец я знал разные приемы и несколько раз его положил. Он начал психовать и говорит мне: «Теперь давай бороться по-нашему, на поясах..». Одели какие-то пояса, и что он начал со мной делать, чуть не убил меня… Он меня в этот песок головой забивал, как кол… Ладно, я пацан совсем, а ему лет тридцать пять было. Я уже и не знал, что мне делать, но хорошо ребята нас разняли…

Какое было снабжение, быт?

Кормили нас хорошо, паек по рабочей норме: хлеб, помню, что сахар нам точно выдавали, в общем, не голодали. Жили в больших землянках, причем, корейцы жили отдельно, узбеки отдельно, и мы тоже отдельно. Правду скажу, жили мы просто как свиньи. За чистотой и тем более красотой не следили, лишь бы можно было где-то лечь поспать, зато у корейцев, помню, была идеальная чистота, а вокруг своей землянки они даже красоту навели.

Опять вспомнился один случай. Как-то мне поручили произвести взрыв на поверхности, чтобы увидеть в какую сторону идет порода. Геологи мне показали где, я зарядил, и взорвал. Но в струю взрыва попало одно бревно, а наш поселок располагался в низине, как бы в яме, и это бревно полетело туда как настоящая ракета… У меня все обмерло внутри, я только успел подумать — лишь бы никого не убило… А надо сказать, что бревна, которые использовались там, как подпорки в шахте, в тех местах были страшнейшим дефицитом. Это бревно с грохотом упало рядом с корейским домиком, оттуда выскочил какой-то кореец, схватил его и заскочил обратно в домик, но я ему и слова, конечно, не сказал…

В этом поселке я познакомился и стал жить с одной девушкой. У нас родилось двое детей, но они умерли от болезней… Бытовые условия тяжелые, больница далеко, поэтому детская смертность там была очень высокая… Я когда свою девочку лично повез в больницу, то только-только появился пенициллин. Отдал за него большие деньги, но меня обманули, продали вместо него что-то другое… Помню, когда вез ее обратно и держал на руках, все думал: «Она же тепленькая, может она еще живая?.». А сын прожил месяца три-четыре…

Когда вскоре после войны у нас родился еще один сын, то я уже свою жену к нему не подпускал, честно говоря, я ее винил в смерти наших детей, упрекал ее, что это она не доглядела… Поэтому я уже сам за ним следил, и когда он заболел, то я в больнице на врачей орал благим матом, что если с ним что-нибудь случится, то я взорву их больницу к чертовой матери… И сынок мой выжил, сейчас вот на пенсию должен выйти.

Как вы узнали о Победе?

Начальником цеха у нас был немец Шульц — хороший мужик. До этого он как-то раз неудачно пошутил: «Ребята — Победа, война закончилась!» Мы все, конечно, повыскакивали… Поэтому когда он еще раз так крикнул, то ему уже никто и не поверил, только матами его обложили. «Да клянусь вам»… Но когда мы услышали сообщение по радио, тут уже началось… Была одна сплошная пьянка… Пили, гуляли, танцевали, пели…

А вскоре после войны я написал письмо в Киевский институт физкультуры. Молодой был, наглый, поэтому написал примерно так: «Очень хочу заниматься спортом, знаю, что выиграю у всех, но школу я закончил в 40-м году, все уже позабыл, и вступительные экзамены точно не сдам..». Но из института мне прислали вызов, данные у меня были прекрасные, и меня приняли на учебу без экзаменов. Вы не поверите, но я ведь даже и на шахте пробовал заниматься. Из бура и колес старой вагонетки сделал себе штангу, что взять, пацан есть пацан, так меня хотели за это строго наказать. Это уже сейчас смешно об этом вспоминать, а в военное время за порчу имущества можно было получить по шапке…

Приехал я в Киев в сентябре 1945, и не узнал его, весь центр одни развалины… До войны мы жили на улице Ярославской дом 11 квартира 7, но нашего дома тоже не было… Почти никого из знакомых не осталось… Начал я узнавать о моей любимой Ирочке, и мне рассказали…

Всем евреям немцы сказали, что их переведут жить на новое место, поэтому пусть они будут готовы к переезду, соберут свои вещи, ценности. И отвели всех в Бабий Яр… Ирочкины мать и братик тоже ушли в Бабий Яр, а ей самой как-то удалось спрятаться, но ее выдала немцам наша соседка Вера… Чтобы наш солдат мог убить ребенка, дите… Да это же просто невозможно! А этот немец вошел во двор и просто застрелил ее… Так мне рассказала подружка Ирочки. Эта Вера еще до войны занималась проституцией, причем, ладно проститутка, так ведь своих клиентов она еще и обворовывала. Отлично помню, что часто к нам во двор приходили люди: «Ладно деньги, но где мои документы?.».

Я когда все это узнал, то хотел убить эту Веру собственными руками… Искал ее целых полгода, и нашел таки в другом районе города. Но вы знаете, я считаю, что Господь всегда со мной, он мне всегда помогал, и сейчас тоже помогает, и тогда он меня уберег от этого рокового шага:

Но я пошел и заявил на эту Веру в милицию, а мне там сказали примерно так:

— «Дорогой, те евреи, которые вернулись в город вместе с войсками, они сами и рассправились с теми, кто их выдавал… Война все списала… А сейчас уже все, если вы что-то сделаете, то мы вас арестуем и посадим».

— «Так вы знаете, что она сделала?» На что они мне дословно так сказали: «Если мы будем сажать тех, кто помогал немцам, то надо полгорода пересажать:»

Думаю, что люди помогали немцам по двум причинам: во-первых, они не любили евреев, а во-вторых, им надо было как-то выживать. Причем, я и предполагал, что так и будет, потому что было много пострадавших от советской власти, много было недовольных, и вы знаете, я их где-то даже понимаю… Но только не надо было так «помогать», чтобы другие от этого погибали… Выдавать людей на верную смерть… Я им этого не простил и не прощу! Вы знаете, у меня всегда были плохие отношения с еврейской диаспорой, они меня никогда за своего не считали, но недавно я с ними поссорился еще сильнее, потому что как-то в столовой, где нас кормят бесплатными обедами, я во всеуслышание заявил: «Что те евреи, которые сейчас едут жить на халяву в Германию — это не евреи, а гавно!.. Это дрянь и сволочи!» И я уверен, что я прав! Я сейчас в Германию поехал бы, но с пулеметом… Особенно тех стариков, кто все это натворил, я бы их всех перебил… Ну как, скажите мне, можно убивать детей?!.. Я им ничего не простил…

Помню, сразу после войны в Киеве работало много пленных немцев: разбирали развалины, убирали, строили. И вы знаете, как они себя вели? Кто как, конечно, но в целом плохо. Они выпендривались, и даже смели нам тогда примерно так говорить: «Вы не выиграли, просто вас было очень много..». Меня иногда ребята просто за руки держали, чтобы я какую-нибудь глупость не сделал, но их охраняли очень хорошо, боялись, чтобы люди их не перебили… Гадкие ребята… Они нас и тогда ненавидели и сейчас ненавидят…

Когда пару лет назад я работал тапером в ресторане, то у меня был такой случай. Подошел пожилой немец, заказал какую-то мелодию, и протягивает мне пять долларов. Но вы поймите, я же не просто играю, я всю душу в это вкладываю. И вот как я могу играть для тех, кто убивал детей, кто убил мою красотулечку?!.

А так… Я себя до сих пор виню в ее гибели… Я мог бы ее спасти, но я же был совсем еще ребенок… Здоровый, сильный, но ребенок. Вина моя в том, что я не понимал ситуации. Разве мог я подумать, что они будут убивать детей?!. Мы же тогда были так воспитаны, что совсем не смотрели, кто какой национальности, нам было все равно, потому что все мы были равны, а тут вдруг такое… Но, правда, мне и в голову не пришло, что они останутся в городе, все же уезжали, и я был уверен, что и они тоже уехали…

Кто-то из ваших близких воевал?

Моего старшего брата в первые же дни войны призвали в армию. Как потом оказалось, он воевал танкистом, но всю войну от него не было никаких известий, и мы были уверены, что он погиб. И когда от него вдруг пришло письмо из Шверина, мы так сильно удивились… Я же на шахте в честь него называл себя Борисом, поэтому меня там все знали как Бориса. Но о войне брат мне ничего не рассказывал, мы были совсем разные люди, и общались мало.

Муж старшей сестры майор-артиллерист Матвей Дубинский погиб в начале войны, и пенсия, которую она получала за него, нам очень сильно помогла. Оля получила от кого-то письмо, что Матвей был ранен, но госпиталь захватили немцы, и его убили… Еще лет двадцать, наверное, она все ждала его, все не верила, что он погиб, но потом вышла замуж за американца, у них родился сын, который сейчас живет в Израиле.

Кстати, рассказать вам о том, как выходила замуж моя старшая сестра, это интересная и романтичная история. Оля познакомилась с этим Матвеем, но вскоре его забрали в армию, они переписывались, и я помню, что он воевал с басмачами где-то в Средней Азии. И пока он там воевал, у моей сестры случился гнойный аппендицит. Один из наших соседей, польский еврей, был сильно влюблен в Олю, и он устроил ее в больницу «Красного Креста», в которой врачами работали одни евреи. У нее болезнь была сильно запущена, но врачи ее все-таки спасли, и она осталась жива. К нам домой даже медсестра из этой больницы приходила и делала Оле перевязки. А этот сосед за все это платил, и когда она поправилась, то он поставил такое условие — либо выходи за меня замуж, либо верни деньги за лечение, прекрасно понимая, что у нас таких денег нет… Моя сестра плакала, уж очень не хотела выходить за него замуж, и тогда она написала письмо Матвею. Он приехал очень быстро, и у меня до сих пор перед глазами такое детское воспоминание: я во дворе лежу на раскладушке, читаю, и только слышу, как звенят шпоры — это к сестре идет Матвей… Все взрослые собрались за столом, и Матвей спрашивает этого соседа: «Сколько мы тебе должны?», и бросил ему эти деньги…

Но потом же была еще одна трагедия. После этой операции сестра все никак не могла забеременеть, лет десять они прожили, а детей все не было. Его родители даже собрание устроили, решили их развести, но перед самой войной Оля все-таки забеременела, и когда мы уже поехали в эвакуацию, в этой станице Архангельской она родила сына Юру, но Матвей своего долгожданного ребенка так и не увидел…

Вспомнился еще такой смешной эпизод. Когда на станцию Тихорецкую для беженцев подали состав, то нужно было очень быстро загрузиться в вагон. Ведь тогда как было? Подали состав, и все мигом в него садятся. Всех моих я посадил в поезд, начал им быстро кидать наши вещи, и вдруг слышу крик сестры. Оказывается, один из свертков, который я им кинул, был мой племянник-грудничок… Я его кинул, и даже не заметил этого… Юра сейчас в Нью-Йорке живет.

Вообще, потом всех моих родных братьев и сестер в Америку перетянула моя младшая сестра. И я там был, и вот что я вам хочу сказать… Америка противная страна, там противные люди, порядки, еда, но у них есть две прекрасные вещи: там платят за работу, и законы одни для всех. У меня была виза на три месяца, но я там и одного не пробыл. Почему? Отмечали какой-то праздник с родственниками, а в конце они просто свернули скатерть со всеми продуктами, и выбросили на помойку… Я их презираю за это на всю жизнь, ведь там же был хлеб!.. Хлеб — это святая еда, и выбросить его в мусорку может только негодяй… У меня если есть кусок хлеба — то я просто счастлив, а тут… Я сразу собрался и уехал… Мы же сами пережили такой голод, когда люди еле дышали, наш отец от голода умер…

Е.Я. Рыбаков после войны
Е.Я. Рыбаков после войны

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В институте физкультуры учиться мне нравилось, тем более что там не было нелюбимой мною математики. Занимался всем подряд: и тяжелой атлетикой, которая тогда состояла из трех упражнений, и классической борьбой, и даже боксом. Я выступал в весе до 67 килограммов и выигрывал на многих соревнованиях: первенство Киева, Украину, но потом, когда пришло время определиться с выбором, то я остался в штанге, потому что мне нравилось, что там все зависит только от самого спортсмена, и больше ни от кого.

В 1949 году я окончил институт, и меня по распределению отправили работать реером в Кишинев. Города как такового и не было — одни развалины. Прихожу в зал «Локомотив», посмотрел на их рекорды, а у рекордсмена в моем весе толчок — 105, а я начинал разминаться со 120… Ну я им и показал класс, они, конечно, обалдели немного. Начал потихоньку тренировать, появились хорошие ученики, а в 1952 году я выиграл чемпионат СССР, который проводился в Сталинграде. Причем, я выиграл в честной борьбе у москвича Механика, но начались какие-то интриги, и мне даже медаль не дали, только грамоту. В то время тем, кто выигрывал чемпионат СССР, присваивали звание «Мастер спорта СССР». В ту пору это было почетнейшее звание, и только потом оно обесценилось, потому что его стали присваивать за выполнение определенного норматива, а я его заслужил, когда нужно было выиграть чемпионат Союза… Но на тех, кого представляли к званию, требовалась характеристика, и мне ее написали…

Один местный тренер, видно, испугавшись конкуренции, начал меня на каждом углу поливать, а он сам и главный судья соревнований, и председатель федерации и запредспорткомитета республики… Года два мы с ним боролись, но я все-таки победил. Как он меня только ни поливал, и что хулиган я, и развратник, и пьяница, а я все оправдывался… А помогло мне, кстати, в этой борьбе, как это ни странно звучит, молдавское вино. Я когда ездил на соревнования, то всегда в подарок возил много вина. Собирал у себя в номере всю спортивную элиту, делал подарки, угощал их, но сам вообще ничего и никогда не пил.

И когда в Москве прочли эту «характеристику», то мне сам Шатов — председатель союзной федерации так сказал: «Если бы в характеристике не написали, что ты пьяница, то я бы поверил, потому что подраться там, похулиганить это да, это твоя профессия, а так все херня — не верю». И во время спартакиады народов СССР на переполненном стадионе меня вызвали на помост, и объявили, что Рыбаков Ефим Яковлевич заслужил почетное звание «Мастера спорта СССР». Обычно ведь как присваивали звание? Вызывали в федерацию, и скромненько так вручали в обыденной обстановке. А тут благодаря моим завистникам и радиотрансляции на весь Советский Союз такая слава… Я был первый «Мастер спорта СССР» в Молдавии.

Потом я все время тренировал, да и сейчас консультирую. Не люблю называть себя тренером, пусть меня мои ученики так называют, если заслужил. Я ведь почему воспитал много успешных спортсменов, среди которых есть и чемпионы республики, и первый «Мастер Спорта Международного Класса» по штанге в Молдавии тоже, кстати, мой ученик. Главный мой секрет — это то, что я сам набирал себе учеников. Даже если просто на улице видел парнишку с данными, то подходил к нему и говорил примерно так: «Приходи ко мне на занятия, позанимайся недельку, и если не понравится — уйдешь». Ведь тренер — это как музыкант. Научить чему-либо человека, у которого нет данных, и, главное, желания — нельзя! Во-первых, это нечестно, да и не нужно, не надо его мучить, и тем более заставлять. Главное в моей методике — нельзя заниматься через силу, человеку должно нравиться то, чем он занимается. Я других так учу, и сам так жил, потому и считаю, что прожил хорошую жизнь, как говорится «от души». Поэтому никогда никого я не обругал, никого не выгнал, и от меня за все время только два ученика ушли, да и то их сманили.

Вот не люблю, когда учить начинают те, кто сам ничего не умеет, а таких почему-то особенно много среди начальства. И хотя я с ними никогда не ссорился, не ругался, но они знали, что я о них думаю, поэтому начальство меня никогда не любило. Характер у меня, конечно, не подарок, но такой уж я советский человек — люблю правду.

Вот вспомнил смешной эпизод. Вначале я тренировал в обществе «Локомотив», потом в «Динамо», в «Молдове», затем в «Доме офицеров», в общем, во всех обществах, и про меня в газете даже напечатали фельетон, что я получаю зарплату в нескольких местах. Ведь тогда много зарабатывать считалось позором, а я работу совмещал, да к тому же и рекорды устанавливал, а за них очень хорошо платили, и мои завистники просто бесились… Так что зарабатывал я много, но и тратил много. Ведь всего за сорок рублей тогда можно было так погулять… Все городские девчонки были мои…

А потом я влюбился в теннисистку Светлану Попович, и отбил ее у одного велосипедиста, тоже «мастера спорта». У нас родилась дочка — Ирочка… Она мое чудо и моя радость, вся в меня: добрая, остроумная.

А всего у меня было четыре жены: все молодые, красивые. У меня двое детей: Саша, Ирочка, есть двое внуков, и даже один правнук.

Е.Я. Рыбаков после войны
Е.Я. Рыбаков после войны

Какое место в вашей жизни занимает музыка?

Это моя радость и моя жизнь, поэтому я играл все время. Меня может и из школы не выгоняли и терпели, потому что я играл на всех школьных праздниках и мероприятиях, а так бы им пришлось платить музыкантам со стороны. Как-то на шахте я впервые в жизни увидел у геологов аккордеон. Они сами играть на нем не умели, а я посмотрел, вроде ничего сложного там нет, сам разобрался, и в первый же вечер я уже играл на танцах, так все просто обалдели. Но пианино я люблю все-таки больше — это раздолье, а аккордеон меня немного ограничивает.

И после войны у меня всегда было пианино. Я мог продать все, что угодно, но музыка для меня святое, поэтому я играл всю жизнь. Среди моих учеников где-то в 50-е годы был преподаватель музыки из консерватории Яненко Константин Максимович, у нас сложились очень хорошие отношения, и когда он услышал, как я играю, то чуть ли не силой заставлял меня поступать в музыкальное училище: «Послушай, люди консерваторию заканчивают, и так как ты играть не умеют, а ты даже нот не знаешь, иди учись..»., и ему удалось таки меня уговорить. Я пришел поступать в это музыкальное училище, а там был такой преподаватель Гершфильд. Он меня как увидел, а я ведь местная знаменитость, афиши с моим портретом, на каждом углу висели. Так он мне так ехидно улыбнулся и говорит: «Ооо, Рыбаков, поступишь ты или нет, не знаю, но рояль ты мне перетащишь».

Начали меня проверять с самых азов, есть ли слух, чувство ритма. Я справился, тогда он меня спиной к роялю поставил и начал спрашивать: «Сколько клавиш я одновременно нажимаю?» А я опять все правильно отвечаю, но это уже трудное задание, и он начал психовать: «Не подглядывайте..». Тогда уже вмешался мой ученик: «Да пусть он сыграет, он же играет». А я в жизни по музыке никогда ни к чему не готовился, всегда импровизировал, но в тот раз я подготовил вальсы Штрауса, и как им сыграл… Этот Гершфильд аж зеленый был, потому что даже он так не сыграл бы, а я нот не знаю… Он меня выгнал оттуда, но уже на улице меня догнал знаменитый в ту пору певец Балтага и говорит: «Это вы спортсмен? Вас приняли..». Все удивлялись, да и я сам удивился, ведь конкурс был тридцать человек на место…

Но я был все время занят на разных соревнованиях, да и заниматься мне не нравились, и через пару месяцев я учебу в училище забросил. За эти два месяца, правда, выучил нотную грамоту, но все равно мне легче подобрать мелодию на слух. Бог дал мне большой музыкальный талант, но вот желания усердно заниматься, усидчивости у меня никогда не было. Вот в спорте было все наоборот: у меня тоже были отличные данные, но я и пахал больше всех, раньше всех приходил в зал, и позже всех уходил… Славу я любил спортивную, когда стоишь на пьедестале с номером один — это была для меня самая большая радость.

А про свой музыкальный талант я не переживаю, музыка для меня — это удовольствие, я играю как дышу, легко и естественно. А сейчас меня музыка и немножечко кормит, когда есть такая возможность, я подрабатываю тапером в ресторане. Вы ведь знаете, как сейчас тяжело живется пенсионерам, но видно, у государства просто нет возможности нам помочь. Но все равно я уверен, что мы идем к лучшей жизни, лишь бы не было войны — это самое главное!

Интервью и лит.обработка: Н. Чобану
Обработка фотографий: Ю. Гончарук
Источник: Я помню