Родился в 1930 году в Сумах, на Украине. Преподаватель математики и программист; жил и работал в Смоленске и Павлодаре.
Репатриировался в 1994 году,живет в Ариэле.

Сын, дочь и четыре внука.

Я ПОНЯЛ, ЧТО НЕ СОВСЕМ ТАКОЙ, КАК ВСЕ

…Прошло несколько дней после начала войны, а немцы уже бомбили Смоленск. Некоторые из сослуживцев отца пошли добровольцами на фронт. Но отец последовать их примеру не мог – у него было воспаление коленной чашечки, и передвигался он с трудом, опираясь на палку. Тем временем фронт стремительно приближался к Смоленску. Многие семьи эвакуировались в восточные районы страны. Но отец был против отъезда, он ждал повестку из военкомата. И она пришла. Ему предлагалось явиться 7 июля 1941 года на призывной пункт. Мне тогда было десять лет, и я хорошо помню те горькие минуты расставания. Отец сложил в мешок, специально сшитый мамой, кое-какие пожитки, что-то из еды, закинул его за плечо, и наступило время прощаться.

Теперь я представляю, что чувствовали эти два родных мне человека, любящие друг друга, понимая, что, может быть, эта разлука навсегда, какая боль терзала их сердца. Отец обнял маму, она обхватила его за шею и прижалась к нему всем телом. А рядом испуганными глазами смотрели на них мы – я и мой четырёхлетний братишка Яша. Отец гладил маму по волосам, а по её щёкам крупными росинками стекали слёзы. Всё это происходило в полном молчании. И тут вдруг разрыдался мой братик. Отец отстранил маму, сбросил с плеча мешок, взял на руки Яшу, прижал к себе, а другой рукой обнял меня. И так продолжалось не- сколько секунд. А затем он снова забросил мешок за плечо и, пряча от нас своё лицо, резко повернулся и пошёл из комнаты. Мы шли за ним гуськом до выхода из дома и смотрели вслед, пока он не скрылся за поворотом, так ни разу и не обернувшись. А назавтра к нам пришёл директор сельпо, где работал отец, и принёс записку от него. Она хранится у меня до сих пор.

Да, «ещё более счастливые дни». Не знал тогда отец, что для мамы таких счаст- ливых дней, какие они прожили, когда были вместе, больше не будет. Мама выполнила его завет, боролась до конца, берегла нас, детей. И сберегла.

9 июля мы выехали из Смоленска в эшелоне для эвакуирующихся, составленном сплошь из открытых платформ. По дороге нас несколько раз бомбили немецкие самолёты. Во время таких налётов поезд останавливался, и все, кто мог, бросались врассыпную. Если рядом были лес или кустарник, то укрывались там, а то и прямо под насыпью. На состав сбрасывались бомбы. В одну из таких бомбёжек бомба попала в два последних вагона. Большинство из тех, кто оставался там, а это были в основном старики и больные, которым непросто было спрыгивать с высоких платформ, погибли, а оставшиеся в живых перебрались в уцелевшие вагоны. И поезд двинулся дальше.

И вот однажды, во время такой бомбёжки, в момент, когда смолкли разрывы, прекратился зловещий свист пролетающих осколков и наступила звенящая тишина, мы поднялись с земли и мама обратилась ко мне.

– Сынок, всё может быть. Если со мной что-то случится, знай, что у меня здесь, – она показала себе на грудь, – спрятаны деньги. Ты забери их. Вам на первое время хватит, езжайте до конечной станции. А там вам помогут. Но ни в коем случае не разлучайтесь с Яшей. А после войны отец найдёт вас.

Бедная мама, она не знала тогда, что не отец нас будет искать, а мы его. И не найдём.

В городе Моршанске мы пересели в состав, состоящий из теплушек – товарных вагонов с крышей и задвигающейся дверью. После Моршанска движение эшелона резко замедлилось. Мы пропускали поезда с солдатами и военной техникой, идущие на запад, на фронт. Продуктами нас никто не обеспечивал, и маме приходилось во время таких вынужденных стоянок уходить на довольно большое расстояние от поезда с целью купить или выменять что-нибудь из еды, чтобы накормить нас. А поскольку никто не знал, когда отправится состав, она рисковала отстать.

Так и случилось. Произошло это в городке Сызрань. Мы стояли там около двух суток. Мама и ещё одна женщина, вместе с которой ехали её старая мать и двое малолетних детей, с утра пошли в город в поисках каких-нибудь продуктов. В какой-то момент поезд тронулся, и, как назло, без остановок уходил всё дальше. Что чувствовал десятилетний ребёнок, который остался за старшего, на плечи которого легла ответственность не только за себя, но и за младшего братика? А какие мысли одолевали мать, потерявшую своих детей? Весь тот день мысли о маме сжимали сердце, точно осколок фашистской бомбы застрял где-то в груди и давил, давил, не отпускал.

К вечеру мы прибыли на станцию Кинель. Нам объявили, что поезд расформировывается, и всем нужно перебраться в два других состава, один из которых пойдёт в Ташкент, а другой – в Челябинскую область. Как-то так получилось, что все из нашего вагона, забрав свои вещи, ушли, и остались только наши две семьи. Нужно было выгрузить узлы, как-то спустить на землю детей и старую больную женщину. Ступенек в вагоне не было, и как мне удалось всё это сде- лать, не помню. На соседнем пути тоже стоял товарный поезд. Я сложил между путями все вещи, усадил на них старуху и детей, а сам, как это делала во время остановок мама, взял чайник и пошёл на станцию за кипятком.

Уже стемнело, и только огни вокзальных фонарей, пробиваясь через стыки между вагонами, хоть как-то обозначали рельсы, вдоль которых я шел и думал, как жить, чем питаться, что делать дальше, и не находил ответа. Набрав воды, я стал возвращаться назад и, когда приближался к тому месту, где ждали меня дети, вдалеке, между составами, увидел вдруг две тёмные фигуры. Они приближались. Я остановился. Я не мог дальше идти – затеплилась слабая надежда, и я боялся её спугнуть. Вдруг одна из этих фигур побежала ко мне. Это была мама. Мы долго сидели в обнимку на рельсах в стороне от того места, где находились наши вещи и наши спутники, и плакали. И вместе со слезами уходила та тяжесть, что давила на нас весь этот день.

А затем был Челябинск, где мы получили направление в деревню Забродино Шумихинского района. Там мама стала работать счетоводом колхоза. Та семья, которая ехала вместе с нами, осталась в районном центре, Шумихе. И когда мы возвращались в 1944 году из эвакуации, то вместе с нами ехала и та женщина, мать семейства, с ней маленькая девочка, выглядевшая старушкой, настолько она была истощена. Мать этой женщины умерла в первый год эвакуации. Умер от истощения и мальчик, которому тогда было шесть лет. Но мы все выжили. Деревня есть деревня. Нам выделили небольшой участок земли, где мы развели огород, в основном картошку, и этот огород, да и то, что получали от колхоза, спасали нашу семью от голодной смерти. Особенно трудно было весной, когда кончались запасы, что были заготовлены с лета, а до нового урожая было ещё далеко. Люди варили свежую крапиву, выкапывали и ели какие-то корни. Колхоз мало что мог дать колхозникам на их трудодни, всё забирало государство на нужды фронта. От голода люди пухли, умирали. Но нам удалось выжить.

В деревне Забродино я закончил четвертый класс местной четырёхлетней школы, а следующую зиму провёл дома, на печке, так как теплой одежды у меня не было, а надо было ходить в соседнюю деревню, где находилась семилетняя школа.

Я быстро вошёл в деревенскую жизнь. Мы работали на полях, так как рабочих рук не хватало, большинство мужиков-колхозников ушло на фронт. Мы сажали картошку, я научился вязать снопы и даже ходить за плугом. Особенно мне нравилось ухаживать за лошадьми. Я часто вместе со своими близкими друзьями, из деревенских, уходил в «ночное», присматривать за лошадьми, когда они паслись на лугу. Какие это были прелестные ночи, у костра! Мы сидели вокруг, рассказывали разные истории и небылицы, и тогда мне казалось, что ближе, чем эти ребята, никого у меня нет. Но вот однажды, когда мы возвращались утром из «ночного», нас нагнал ехавший на лошади колхозник Иван Белоусов, который почему-то не был призван на фронт. Он обозвал меня жидёнком, говорил, что это из-за нас, евреев, Гитлер напал на нашу страну, и стал науськивать на меня моих попутчиков. Меня тогда хорошо побили, причём те ребята, которых я считал своими самыми близкими друзьями.

И тогда я понял, что я не совсем такой, как все. До этого в Смоленске я знал, что я еврей, – мои родители разговаривали на идише, – но только сейчас мне дали понять, что быть евреем позорно, да и опасно. Не помню, как я добрался домой. А вечером, когда мы ложились спать, я спросил у мамы, почему мы стали евреями. Мама обняла меня и долго молчала, а потом стала тихо объяснять:

– Не в нашей власти, кем появиться на свет, на это есть воля Б-жья. Но в нашей власти – кем стать. Надо стать сильным, умным, честным – таким, чтобы, несмотря на твоё происхождение, окружающие тебя уважали, а иногда и боялись бы.

И эти мамины слова я запомнил на всю жизнь.

Ну, а вскоре мы оставили деревню Забродино и переехали в село Каменное, где была семилетняя школа, и где я пошёл в пятый класс. Шла осень 1943 года. А уже в марте 1944 года в таком же товарном эшелоне мы вернулись в Смоленск. Город представлял собой ужасную картину. Он просматривался насквозь. В поле зрения не было ни одного целого здания, одни пустые глазницы окон и обрушенные стены. Не был исключением и наш дом. И вот здесь, в этом порушенном, покалеченном городе, маме одной предстояло начать строить заново нашу жизнь. Потому что, как мы узнали позднее, мой отец пропал без вести, исчез бесследно уже в августе 1941 года.