Кацман Александр
ОСТАЛОСЬ В ПАМЯТИ
Уже многие годы упорно лезут в голову воспоминания детства, если таковым можно назвать тот кошмарный период, который довелось пережить. Мне уже 74, время безудержно бежит, и в душе возникает некоторое тоскливое ощущение — неужели так никто и не узнает об этом? Жаль, поэтому и решился.
Своей семье, правда, я всё это рассказывал. В памяти остались отрывочные кадры, так и записываю.
(Черновик я посылал старшему брату, Марку, который живёт теперь в Кёльне, в Германии. Внёс некоторые поправки в свой текст по его замечаниям, а также сделал добавления курсивом — из его воспоминаний.)
***
Предвоенные годы, мне около 5 лет. Могилёв, двор двухэтажного деревянного домишки, битком набитого разнокалиберными жителями миникоммуналок. Я верчусь перед притворно ахающими соседками, демонстрирую только что привезенный папой из московской командировки костюмчик. Очень уж хочется похвастаться обновкой.
***
Помню ещё одну предвоенную картинку. Мы у деда в гостях, там живут две из его шести дочерей, маминых сестёр с детьми. Одна из моих тёток, показывая мне на своего голопопого годовалого сына, говорит: «Хоть бы ты моего дурака читать научил!» А я, дурак истинный, деловито киваю головой: «Хорошо!»
***
Ещё один предвоенный кадр — зима, обледенелая булыжная мостовая. Запряжённая в телегу лошадь скользит по камням, ноги её разъезжаются, она падает. Возчик вместе с соболезнующими прохожими пытается поднять её, даже подносит зажжённую спичку под нос — авось удастся напугать. Не помогло!
***
Как-то мама послала меня в магазин за хлебом. Там же продавались брошюры Осоавиахима — что-то о том, как правильно надевать противогаз. В общем, сдачи я не принёс, произошёл скандал, пришлось возвращать книжечку.
***
Объявлена война. Люди напуганы, однако считают, что в самые ближайшие дни всё благополучно закончится, ведь за нами непобедимая армия …
Помню, как сижу на крыльце, рисую пикирующие самолёты, взрывы на земле — вероятно, научился этому ранее у старшего брата.
Наспех собрано кой-какое барахло, на столе оставлена грязная посуда, и мама, старший мой брат, Марк (в возрасте неполных 10 лет), я (неполных 6 лет) и младенец младшенький, Толя, двинулись к деду на окраину города — была уверенность, что там меньше бомбить будут. На двери был навешен лёгкий замочек.
Папу в первый же день мобилизовали, несколько дней они ожидали отправки на фронт на сборном пункте, а потом его отозвали на демонтаж оборудования и эвакуацию завода искусственного волокна, где он работал.
***
У деда (он был столяр-краснодеревщик) была большущая семья, все собрались в его половине дома. Спали вповалку на полу, ночью услышали грохот — упала фугаска на веранду дома. Все выскочили, остаток ночи провели в саду (сад был почему-то без всякой ограды). Врезалась в память такая картинка — ранним утром перед нами появился молодой высокий парень-солдат, небритый, с обезумевшими глазами, с волочащимися по земле обмотками, винтовка тащится за ним… Упал на колени возле лужи, стал пить воду из неё.
Пошли слухи — неподалеку расстреляли шпиона, сигналившего ракетницей фашистам — куда бомбить. Их целью была, как говорили, школа — сборный пункт (где в это время был и наш папа)…
В саду дядя Борис (один из сыновей деда) вместе с соседом накануне вырыли рядом с территорией сада нечто вроде окопа. Забора не было, потому что он был снесён взрывом, как и веранда.
Мы пытались уйти из города. Был жаркий летний день, мы — мама, трое детей,
в том числе Толя в коляске, и дядя Борис — шли по шоссе. Коляску попеременно везли Борис и мама. Шоссе было запружено телегами с пожитками, пешими горожанами. Навстречу шли красноармейцы, ехали грузовики со строенными зенитными пулемётами, встречались лёгкие танки. Один из них зацепил встречную телегу, оторвал ей колесо, хозяин ругался и плакал .
Иногда прятались в лесу (пролетали фашисткие самолёты, была слышна стрельба).
У дяди Бориса от жары и усталости шла носом кровь.
***
Сидим возле пакгауза, ждём неизвестно когда прибывающего поезда — должны ехать в эвакуацию. Внезапно над нами на бреющем полёте проносится немецкий самолёт. До сих пор перед глазами белые обведённые чёрным кресты на крыльях, запомнил даже мелькнувшее тощее лицо лётчика в кожаном шлеме. Видимо, уже отстрелялся, отбомбился, решил хоть как-то напугать. Мама бросилась на нас, растопырив руки, пытаясь прикрыть нас своим телом…
***
Едем в товарном поезде, в вагонах в три яруса стеллажи из нестроганых досок. Помню станции с бело-жёлтыми, ещё дореволюционными, строениями, водопроводные краны, к которым все бросались на стоянках (времени отправления никто не знал, ведь тронуться поезд мог в любую секунду, станции были забиты идущими в двух направлениях поездами, одни на фронт, другие в тыл).
На одной из стоянок наш поезд разбомбили — в голову поезда попало несколько бомб. Помню, как бежит с распущенными седыми волосами молодая женщина, вся семья которой осталась в разбомблённом месиве…
Подавали нам изредка какую-то еду в откатывающиеся двери вагона. Помню, большой проблемой было справить естественную нужду.
По-моему, мы ехали около двух недель. Запомнилось, среди многого прочего, как мы проезжали по длинному мосту через Волгу. Я стоял у двери вагона, смотрел в щель и про себя пел: «Не видать им красавицы-Волги и не пить им из Волги воды!» (песня довоенная, Дунаевского).
***
Через нескольло дней всех выгрузили на какой-то маленькой станции (сказали — это Приуралье, Удмуртия). Станция эта была Сюгинская, г. Можга. Расположили всех на полу освобождённой от парт школы, покормили кой-как и на телегах стали развозить по окрестным деревням. Нам досталась деревня Крымбаево. Хозяйка дома отдала нам свою комнату в домишке. Помню постоянное чувство голода. Осенью с огромной завистью следил, как хозяйка клала в валенки дозревать помидоры.
Через несколько месяцев вернулись на телеге в Можгу. Остановились на базарной площади. Ожидали маму, ушедшую искать жильё. Из громкоговорителя на столбе впервые услышал песню Александрова «Священная война», пел Ансамбль Красной Армии. Запомнилось — «Отродью человечества сколотим крепкий гроб!» Потом передавали сводку с фронтов, очень невесёлую.
Поселились мы в квартире учительницы, муж которой был на фронте — нам отвели одну из комнат.
Неожиданно разыскал нас оказавшийся с эвакуированным заводом на Урале папа.
Открылась дверь и вошёл мокрый (поздняя осень, грязь, холодный дождь), грязный и обросший папа. Он был в старом брезентовом плаще и рваных полуботинках из ткани и резины («гамашах»). Мама бросилась к нему.
Вскоре умер с голоду-холоду Толик. Помню, как мама и папа сидели на кровати, обнявшись, плакали.
Зимой 1941 папу вновь мобилизовали. Какое-то время он с другими призванными
проходил обучение в помещении пулемётного училища. Потом , в ожидании поезда для отправки на фронт, отморозил пальцы ног (он был в тех же «гамашах»). Врач удалил ему ногти с отмороженных пальцев, и через пару недель он был отправлен на фронт.
***
Мама работала ночным сторожем на каком-то предприятии, мы все кошмарно голодали. Однажды мама, вернувшаяся с дежурства, застала меня вылезающим из погреба с «окровавленным» лицом — это я отыскал там в земле прошлогоднюю свёклу и там же её слопал.
Там же иногда удавалось откопать в земле сморщенную и проросшую старую картошку.
Кстати, мама работала ещё и во вторую смену чернорабочей — катала и поднимала вместе с другими женщинами тяжеленные бочки, мыла их, и т. д.
Предприятие её называлось маслобазой — там хранилась и отправлялась на фронт продукция местного молокозавода, топлёное масло (попробовать эту продукцию нам не довелось…).
Зимой дверь в комнатухе, где мы жили, по утрам можно было открыть только обухом топора, всё было покрыто толстенным слоем льда.
Как семье фронтовика, дали нам (правда, уже ближе к концу войны) талоны в столовую. Помню тарелку чёрного крапивного супа с парой перловин в ней. Помню плакаты: «Не ешьте просо, перезимовавшее под снегом — это сильнейший яд!»
Хлеб (400 г на маму и 150 г на иждивенца), мокрый, в котором можно было и червяка найти, и гайку для большего веса.
Запомнилось — гранёный стакан грязно-серой, комковатой, неочищенной соли стоил на базаре 300 руб., бешеные деньги по тому времени.
В довершение ко всему, нас обокрали — украли единственную ценную вещь, мамину (вообще-то, папину) кожаную куртку, вместе с продуктовыми карточками и остатками маминой зарплаты. Милиция искать отказалась, хотя следы вели в соседний дом.
Выделили нам участок под «огород» — место болотистое, картошка там гнила, поэтому лакомством было жареное месиво из расползшейся картошки.
Ели лепёшки из крапивы, из липовых листьев.
А помнишь, как мы с тобой собирали зимой на снегу липовые «орешки»? Летом вовсю ели семена северной акации — от них болели живот и голова.
В общем, до сих пор осталось ощущение, что никогда вдоволь не наемся, хотя прошло столько лет…
***
В первую же зиму все трое люто угорели — до тошноты и почти до потери сознания. Диву даюсь, как у мамы хватило сил вытащить нас на мороз и оттереть снегом — кто-то из соседей посоветовал, слава богу.
Дров для печки не было. Чтобы сберечь тепло, мама закрыла дымоход («вьюшку») слишком рано и, видно, не всё догорело.
В основном , пользовались жестяной «буржуйкой», труба от которой шла в дымоход печи. Большой проблемой было и топливо для буржуйки. Его, конечно, не хватало — мы со старшим братом отправлялись искать всюду, где могли. Как-то насобирали щепок между путями станции (они оставались от леса, который везли на фронт для блиндажей). Тётка-сторожиха отобрала их у нас, высыпала на землю и отлупила — нечего воровать!
***
Год 1942. Детский сад. Главное событие — это, конечно, еда. Перед обедом работники накрывают полотенцем подготовленную еду. А мне, дураку, казалось, что они прячут её от нас, и однажды я пожаловался на это маме. Воспитательницы потом плакали от обиды, и я полураскаялся.
***
Особое воспоминание — одолевавшие нас вши, из песни слова не выкинешь. Не спасало даже выбрасывание постели на мороз. Позабыли, как выглядит мыло…
***
Видел зарево — это горели бензохранилища в Ижевске, в 90 км от нас (говорят, была диверсия).
***
Детский сад по какой-то причине закрыт, и меня старший брат взял с собой в школу. Сижу сзади, всё мотаю на ус. Учительница вызвала кого-то к доске и говорит мне: «Ты, маленький, покажи этому лодырю, как пишется это слово!», и я с гордостью выполнил.
Это было на уроке немецкого.
***
В 1943 году я пошёл в первый класс, хотя мама всячески старалась ещё на год оттянуть это событие, так как в детсаду всё-таки кой-как кормили.
Помню первую молоденькую учительницу — Веру Михайловну. У неё был друг в пулемётном училище, и она иногда оставляла меня читать классу сказки. Однажды я очень огорчил её — вернувшись, она застала меня во всю глотку кроющим матом одноклассников, которым надоело моё чтение.
***
По утрам в нашей двухэтажной деревянной школе всех выстраивали, и мы пели Гимн Советского Союза.
У нас, карапузов, была военная подготовка — с фанерными винтовками в руках выполняли команды «Ложись!», «Встать!».
***
Ещё раз о голодном детстве — мы с приятелями постоянно искали, что бы поесть — кто-то вдруг объявлял, что можно есть «кашку» (головки клевера), кто-то — колосья подорожника, кто-то приносил смолу от ели (жевание гасило чувство голода), битум для той же цели. Кстати, эту жвачку изо рта в любой момент могли отобрать на улице. Забирались мы и в чужие палисадники за ягодами черёмухи. Однажды выскочила из дому хозяйка с палкой и собаку выпустила на нас. Удирая, повис я пузом на заборе, до сих пор метина от частокола есть.
***
Письма папе на фронт писали либо на его же «треугольниках», между строк в обратном направлении, либо на берёсте. Иногда, если подворачивался листок бумаги, я рисовал ему — в частности, портрет Леонардо да Винчи (перерисовал из случайно попавшейся книги). Сначала я срисовал, а потом, глядя на меня, и ты…
Писали и на старых канцелярских бланках, иногда заполненных, а иногда — даже на вырванных из библиотечных книг чистых листах («форзацах»). Да простится нам это прегрешение!
***
Зима, лютая морозная лунная ночь (ниже минус 50°). Потеряв чувство времени, поднялся и пошёл в школу посреди ночи. Из пяток дырявых валенок тянутся вылезшие на волю портянки. Откуда-то появилась свора бездомных собак — собрались вокруг меня веером и, аж приседая, лают, скаля зубы. А у меня с перепугу нога попала в щель между досками деревянного тротуара, и я отчаянно отмахиваюсь холщёвой школьной сумкой. Натерпелся, пока сторожиха какая-то не разогнала собак.
***
Кстати о городе Можга, где мы жили. Городишко маленький, но с довольно большим железнодорожным узлом. Всегда стояло там множество поездов, любой из них мог отправиться совершенно неожиданно. Пересекали линии, набрав воздуха и ныряя под вагоны, платформы, или (если они были) через переходные мостики в вагонах. Неоднократно люди погибали так. Однажды видел людей, вытаскивающих из-под платформы мужика, ещё живого, с наполовину снятым скальпом, а на носилки рядом с ним положили его отрезанную ногу.
Мама каждый день ходила на работу и обратно через ж.-д. пути, под вагонами. Однажды её стукнуло колесом тронувшегося поезда, еле успела выскочить…
***
Ещё о голоде — голодали и люди, и животные. Видел зимой собаку, несущую в зубах ногу в лапте, очевидно, от замёрзшего в лесу мужика.
Лошади у деревянных привязей обгрызали с них кору, а подходить к ним было очень опасно — могли схватить зубами за плечо. Падшую лошадь мгновенно распродавали на еду.
Ходили упорные слухи, что где-то продаются котлеты из человечины…
***
Между представителями коренных национальностей — удмуртами (христианами) и татарами, башкирами (мусульманами) нередко возникали жестокие драки с поножовщиной.
***
С осени 1944 года стали появляться пленные немцы, их водили под конвоем на разные работы. Вблизи они казались совсем не страшными и даже жалкими. С огромной завистью смотрели мы на них — у каждого под мышкой было по полбуханки хлеба.
***
Все вечера я и ты проводили при свете самодельной керосиновой «коптилки» — я соорудил её из аптечной фаянсовой баночки и кусочков жести. При ней мы делали уроки, читали, писали, распевали дуэтом песни из какого-то довоенного сборника без начала и конца. Мама была на работе.
Вспомнил спички в виде фанерных гребешков, каждую спичку кололи пополам.
***
Помню День Победы. Утром отправился, как обычно, в школу. Навстречу двое пожилых офицеров из пулемётного училища. У одного всё лицо покорёженное, в шрамах. Кулаками вытирают слёзы. «Куда ты, мальчик, иди домой — война окончилась!» — «Правда?!» — «Правда,правда!»
***
Во второй половине лета 1945 пошли вдруг поезда с солдатами и военной техникой в обратном направлении, на восток — как оказалось потом, в Японию. Не очень весёлыми были лица у тех солдат.
***
В августе 1945 вернулся папа — единственный из оставшихся в живых шестерых дедовых зятьёв. Это, к слову, о воевавших в Ташкенте евреях… Я его не узнал, конечно.
Вернулись чуть позже и мобилизованный на фронт Борис, и полевой хирург Зиновий
(кроме дочерей, у деда было ещё и два сына).
Недолгие сборы — и в Могилёв. Помню чётко, как проезжали Казань. Перед глазами, как нарисованная, белая крепостная стена вдалеке, за ней головы соборов, а перед ней — изумрудно-зелёное поле. Красиво!