Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Розенталь Ушер

Rozental1

Родился в местечке Резина в Молдавии. Окончил кишиневский пединститут, а затем аспирантуру ЛГПИ им. Герцена.
Историк, доктор педагогических наук.
В Израиле с 1990 года.
Две дочери и пятеро внуков.

Я ВЫЖИЛ ТОЛЬКО БЛАГОДАРЯ МУСУЛЬМАНАМ

Я родился в Молдавии и к началу войны успел окончить гимназию. В 1940 году, когда к нам пришла советская власть, нам все было в новинку. Ведь до этого мы жили в стране, где не было таких понятий, как социализм, ударный труд, соцсоревнование. Мой отец владел русским языком, а я русского не знал. Знал я румынский, немецкий и французский языки. Не знаю, чем это объяснить, то ли сказалась моя природа, то ли мой навык изучения разных языков в гимназии, но для меня проблемы с языками не было, я их усваиваю легко. Когда пришла советская власть, меня взяли в горисполком, не говорящего тогда еще по-русски, на простую работу — собирать на базаре налог с торговцев. И я так быстро освоился, что к началу войны уже работал в горисполкоме секретарем: печатал на машинке по-русски справки и выдавал их людям, отправлявшимся в эвакуацию. Все начальство уехало, а я оставался и продолжал работать. Именно поэтому мы эвакуировались последними. Правда, мой старший брат Лейзер, поехал вперед, чтобы дать нам знать, какое направление нам выбрать.

6 июля 41года мы, мой отец Давид, мать Рахель, моя сестра Эстер, ее дочка Миндель и я, эвакуировались из нашего местечка Резина. Сначала мы оказались в местечке Рыбница, которое располагалось на другом берегу Днестра и пробыли там некоторое время, но надо было двигаться дальше, немцы уже взяли Харьков. Из колхоза нас подвезли на ближайшую станцию, мы сели на товарняк, на платформу. Отъехали, километров, может быть, двадцать. И тут – тревога! Самолеты! Все в панике хватают свои мешки, прыгают на насыпь. Мы тоже схватили, какие можем взять с собой, вещи, спрыгнули с платформы. Какая-то женщина подала моей сестре своего шестимесячного ребенка, попросила подержать его, и вдруг поезд тронулся и увез мать малыша, а он остался с нами. Что было делать? Мы добрались до ближайшего села, был поздний вечер, все в домах спали, но я принялся стучать в двери и спрашивать, нет ли молочка для ребенка. Нашлись добрые люди, и вскоре у нас уже было молоко и куски ткани для пеленания. Мы вернулись на вокзал. Сестра наливала молоко на кусок ткани, и мальчик сосал его. Мы мыли мальчика, меняли ему пеленки, и видели по всем известным приметам, что мальчик еврей. Наутро появился еще один состав, мы в него сели и на каждой станции спрашивали, нет там ли женщины, потерявшей своего ребенка? В конце концов, эта женщина нашлась, и мы вручили ей дитя в целости и сохранности. Я часто думаю, а что если он живет в Израиле? Ведь это вполне вероятно. Как хотелось бы встретиться с ним! Думаю, что сейчас ему лет семьдесят!

Ехали мы, ехали и, наконец, в начале июля доехали до Ростова. Остановились мы в Михайловском районе, в колхозе, названия которого я не помню, и с июля по ноябрь находились там. Все было необычно для нас на новом месте, и время, проведенное в этом колхозе, навсегда остались в моей памяти. Дело в том, что все жители этого колхоза принадлежали к религиозной секте «молокан». Молокане не употребляют в пищу мясо (не едят убиенных животных, божьих тварей). Наши новые друзья (иначе я не могу их назвать) довольствовались только молочной и растительной пищей, медом, ягодами. Это были гостеприимные, добрые и заботливые люди. За все пять месяцев нашего проживания там, мы не слышали ни одного грубого слова и не чувствовали даже намека на антисемитизм. Жалко было расставаться с ними, но немецкая армия наступала, и мы отправились дальше.

Не буду описывать муки, которыми сопровождался наш путь. Наконец мы добрались до Сталинграда. А там – прямым ходом на пристань. Стоим посреди широкой площади, переполненной народом настолько, что негде присесть, масса народу вокруг, вся громадная площадь переполнена. Вдруг всю эту площадь оцепляют, и целый батальон солдат окружает нашу толпу. Солдаты подбегают к молодым ребятам, хватают и куда-то забирают. Подбежали и ко мне, схватили: «Пошли!» Отец держит меня, не отдает: «Куда пошли?» « Как куда? Война идет! Всех, кто старше 18 лет, мы берем!» Отец: «Так ему 16 лет!» «А, 16? Ну, оставайся!» Собрали целый батальон не меньше 500-600 человек, построили в колонну, окружили солдатами с винтовками, и увели. Забрали. А я остался со своей семьей.

Нам предстояло попасть на маленький пароходик, который едет по Волге вниз до Махачкалы. На палубу брали не больше 140 человек, а штурмовала судно огромная толпа беженцев. Нас спасла справка сестры о том, что ее муж Перец Крыженский, минер по разминированию, мобилизован и находится на фронте. Так мы добрались до Махачкалы, оттуда — в Красноводск. А там уже сели на поезд – товарняк, куда повезут. Привезли нас в Узбекистан. Сначала были в Андижанской области в колхозе. Хотя бы несколько слов я должен сказать о людях, среди которых мы жили. Когда мы приехали в первый узбекский колхоз, нас встретили очень радушно. Выделили нам для проживания большой зал колхозного клуба. И тут мы впервые за все время наших скитаний увидели рис, белый хлеб, мясо! Мне дали нетяжелую работу – следить за печами для просушки хлопка. Мы жили очень хорошо. Сестру взяли на работу в бухгалтерию, ее дочке Мане уже было 5 лет. Потом еще приехали и другие эвакуированные. Среди них оказалась семья коммуниста, сапожника из Украины (узбеки боялись русских, как сатаны). Этот коммунист на первом партийном собрании заявил: «Почему это вы так хорошо устроили этих бессарабцев? Они же все предатели! Этот парень, Ушер, вместо того, чтобы идти на поле собирать хлопок, сидит и греется у печки!» В результате, бедный председатель колхоза (такой симпатичный, такой приятный был узбек) пришел к нам и говорит: « Тысяча извинений, прошу понять меня, вам придется переехать» — И предложил нам заброшенную кибитку, хуже конюшни. Мы вынуждены были искать другое место. Тут как раз вдруг нашелся мой старший брат Лейзер, который из Ростова поехал вперед, и дал нам знать, куда ехать, но сам пропал, и около двух лет мы не знали, где он и что с ним. Теперь он нас нашел, помог переехать в колхоз в Наманганской области и уехал.

Колхоз располагался возле железнодорожной станции. Очень хорошо нас приняли колхозники. Нам выделили целый домик. Приняли нас как своих, потому что, во-первых, мы были из Румынии, и они обрадовались, увидев, что я ношу головной убор (берет), похожий на тюбетейку. Когда я пришел в мужскую баню, узбеки обнаружили у меня еще одно доказательство того, что я свой для них. Но колхоз ничего не мог дать нам. Работы там не было. Только однажды, когда необходимо было представить рабочую силу на рытье канала, туда послали и меня. Нас было семеро, шесть узбеков и я. На весь день там выдавали каждому по лепешке весом в восемьсот грамм. Я, бывало, отщипну немножко от этой лепешки и оставляю. Один парень спросил меня, почему я не ем ее всю? «Кроме меня, дома есть еще четверо едоков» — ответил я. С этого дня ни один из них не трогал свою лепешку, а отдавал ее мне. И моя семья ела досыта. Когда я слышу что-нибудь дурное о мусульманах, я всегда рассказываю, что жил среди них и выжил, только благодаря мусульманам!

Вскоре мы узнали, что Лейзера мобилизовали, но, поскольку он был из Бессарабии, его взяли не в армию, а на трудовой фронт. Я с большой печалью думаю, что, если бы он нас не нашел, он, может быть, остался бы в живых. Тогда он работал на каких-то рудниках в Киргизии. Лейзер приехал к нам, и мы собирались все ехать туда, к нему в Киргизию. Но, когда он вернулся на рудники, ему объявили, что он пробыл с нами больше положенных ему двух дней и обвинили его в дезертирстве. Ему удалось убежать оттуда, и он прибежал к нам, и вот тут-то, в колхозе, его в сентябре сорок второго года арестовали. А в декабре мы получили из госпиталя извещение, что Лейзера нет в живых. Это было большое горе. У меня был еще брат Яков, которого считали пропавшим. Он, в поисках счастья в Советском Союзе, перешел границу, и в январе 1937 года был расстрелян. Я узнал об этом спустя много лет. Мы, дети, не знали, что с ним. Родственники не хотели говорить нам об этом, боялись, что мы проговоримся.

Rozental2

В сорок втором году забрали Лейзера, а меня в марте 43 года мобилизовали. Мне предстояло оставить семью, находящуюся в бедственном состоянии, отца, опухшего от голода, мать – высохшую, сестру, заболевшую страшной среднеазиатской болезнью, мы опасались, что она не выживет, но к тому времени она уже выздоравливала.

И тут произошло чудо. В колхозе мне выдали дорожное питание, два килограмма ячменя. Я пошел на водяную мельницу, чтобы размолоть его и оставить своим родным. В очереди рядом со мной оказался один узбек по фамилии Исраилов, (может быть, это был бухарский еврей?), который привез молоть мешок пшеницы. Мы разговорились. Я описал ему свою ситуацию. Он спрашивает: «А сестра грамотная?» «Да, — отвечаю,- она в свое время окончила гимназию». — «Тогда я попробую ее устроить»,- подумав, говорит он. Вечером Исраилов приходит к нам и приглашает нас обоих завтра утром в Райпотребсоюз.» На следующий день Эстер была трудоустроена. Оказалось, что мой новый знакомый был председателем артели надомниц-узбечек, которые на своих ткацких станках ткали разные изделия из хлопка. Он назначил мою сестру заведующей этой артелью, в которой узбечки были зачислены как работницы государственного предприятия. Все эти женщины не знали голода, были сыты. Они ели лепешки, а от хлеба отказывались и не брали свои продуктовые карточки. Эстер спросила Исраилова: « Что делать с незаполненными карточками?» Он говорит: «Ты не знаешь, что делать с хлебом? Не хотят, не надо, это их дело. А твоей семье – поддержка». Этот хлеб продержал нашу семью всю войну. Отец нагружал себя буханками и шел пешком в Наманган, где его ждали перекупщики этого хлеба, и этим мои родные жили. Через шесть месяцев, я уже был в армии. Мне дали возможность заехать домой на пару дней. Рано утром я пришел домой, и мама, увидев меня, вскричала: «О, боже мой! Тебя отпустили? Ты весь распух!». Я засмеялся: «Нет, мама, я поправился!»

Rozental3

В Узбекистане я овладел узбекским языком настолько, что в армии меня сразу взяли в штаб. Из двух тысяч мобилизованных солдат, европейцев было всего около сорока. Мне и еще одному парню из Польши сразу поручили составить на русском языке список всех призывников – узбеков. Так началась моя служба. Знание языков тех, с кем воевали, немцев и их сателлитов, в том числе, румын, оказывалось полезным. Я знал румынский, немецкий и французский и оказался в авиационной части, в батальоне аэродромного обслуживания, в который входят механики самолетов и заправщики, а я был в роте связи с летчиками писарем. В этой должности я и дослужился до конца войны. Фактически в боевых действиях я не участвовал. Но как участник войны я получил все регалии и там, и тут, и документально, и материально.

Rozental4

Подготовила Белла Усвяцова- Гольдштейн