Профессор Нэдда Стражас (Каменецкайте) родилась в 1926 году в Каунасе, училась в литовской гимназии, затем в Англии. Преподавала английский язык и филологию в Вильнюсском университете. С 1973 года, после репатриации в Израиль, преподавала филологию на кафедре английского языка и литературы в Хайфском университете. Живет в Иерусалиме.
Дочь, внук и внучка.

БЕГСТВО

Отрывок из автобиографического повествования
«Большая вода. Мои шесть жизней».

21 июня. Суббота. В школе отметили конец учебного года. Я в классе заняла второе место. После официальной части были танцы. Я имела успех – на танго меня пригласил даже известный баскетболист литовской команды. Пришла домой, похвасталась родителям хорошим завершением учебного года. Скинула на стул шелковые чулки, подумала, что надо их спрятать на будущий год, и погрузилась в блаженный сон. Скоро меня разбудил какой-то бум. Не обращая внимания, повернулась на другой бок, но тут раздался второй бум, как от взрыва. В недоумении я побежала в спальню родителей, спросила: «Что это?». – «Это война», – ответил папа. Английская радиостанция Би-Би-Си подтвердила: «Немецкие войска перешли границы СССР и бомбят города». Мы всполошились. Что делать? Мама сразу велела папе одеться и немедленно уходить из дому. Нам, женщинам, мол, ничего не сделают! Папа не хотел уходить. Тогда мама начала кричать и, как всегда, ей удалось добиться своего. Я услышала, что папа идет к входной двери. Побежала за ним, схватила его, обняла за шею, поцеловала и спросила: «Ты уходишь? Не попрощавшись со мной?». Он ничего не ответил, не поцеловал меня, даже не поднял на меня глаз. Он боялся проститься, проститься навсегда. Захлопнул за собой дверь. Таким он мне запомнился на всю жизнь: в сером костюме, с портфелем в одной руке, с серым плащом, перекинутым через другую, и поникшей головой. Это был образ человека, идущего на виселицу.

Впоследствии, из разных отрывков рассказов людей, переживших гитлеровскую оккупацию, мы узнали следующее.

Папа добрался до Вильнюса – оттуда было ближе всего к границе с Россией. Заглянул к Гонионским и пошел (один или с кем-то?) в сторону границы. Там стояли солдаты и никого из Литвы не пропускали. Некоторые не уходили от солдатских постов, в ожидании, что позже их пропустят. Подавленный тем, что мы с мамой остались в Каунасе, папа решил вернуться обратно, и когда назавтра пришел, нас там уже не нашел, а квартира была опечатана. Бездомный, он пошел к своим родителям, и когда всех евреев согнали в гетто, жил там с ними.

Оставшись одни в тот страшный день, мы с мамой не знали, что делать. Живший у нас тогда Моня Розенблюм тоже один ушел из дому, оставив Алю и двух сыновей. Мы позвонили Беркманам. И у них отец Асты – Эфраим – уже ушел, оставив Нюту и двух дочерей. Ушел и живший у них по уплотнению Александр Розенблюм, оставив жену Веру и дочь Лялю. Почему-то все жены считали, что только мужчинам грозит опасность, что женщинам и детям немцы ничего плохого не сделают – как во время Первой мировой войны*. Они совсем не учитывали опыта беженцев из уже оккупированных гитлеровцами стран – Австрии, Польши и других. Все трое мужчин пережили войну, а двое – Моня и Эфраим – приехали в Израиль в начале 70-х годов.

Мы, оставшиеся женщины и дети, сбились в кучу – вместе было как-то менее страшно и за наших мужчин, и за себя. На ночь взяли пуховики и пошли в близкую Реальную гимназию. Там, на каменном полу ее подвала, переночевали, прячась от возможной бомбежки. Ночь прошла тихо, но никто не спал, все нервно бодрствовали. Утром вернулись домой. Это уже был понедельник, 23 июня. Я первым делом побежала в хлебный магазин «Парама» и купила двухкилограммовую буханку черного хлеба. Этой бессонной ночью я приняла твердое решение: немцев дожидаться не буду. Надо было уговорить и маму. Она же лежала в кровати, отдыхая от бессонной ночи, и не собиралась вставать. Я начала паковать вещи: для себя – в рюкзак, для мамы – в маленький чемодан. Еще отдельно захватила купленную буханку и в кладовке найденную колбасу. С этими вещами в руках и ранцем на спине я подошла к маминой кровати и заявила: «Немедленно вставай и одевайся, а то я ухожу одна». Мой тон и вид произвели впечатление, но еще не полное. Она опять позвонила по телефону Беркманам, и только когда Нюта и Вера сказали, что они сейчас с детьми уходят, мама послушалась меня.

Мы заперли дом и пошли в сторону железнодорожного вокзала – авось будет поезд. В своем решении я была непоколебима – верила, что нам удастся спастись. Шли мы по улице Кестучио и по проспекту Витаутаса. Улицы были довольно пустынны, но мы несколько раз встретили одиночных или парами идущих литовцев, в черных выходных костюмах с красным цветком в петлице. Они нас останавливали и спрашивали: «Ponios (дамы), куда вы идете?». Я им отвечала: «На вокзал». Они нас пытались отговорить: «На вокзал? Он оцеплен солдатами, вас не пропустят», – на что я им отвечала: «Не пропустят, вернемся назад». И они нам не мешали идти дальше, может быть, потому, что мы не были ярко выраженными еврейками, особенно я. Итак, мы благополучно дошли до вокзала. Никаких солдат там не было. Стояли открытые платформы, на которых обычно везут уголь, и мы залезли на одну из них. Внезапно к нам присоединилась группа заключенных в тюремной одежде. Это были испанцы, участники гражданской войны в Испании. На чьей стороне они воевали, мы понять не могли, но вид у них был очень грустный, как у приговоренных.

Наш поезд неожиданно тронулся в сторону Вильнюса. Недалеко отъехав, мы услышали звуки взрывов: немцы бомбили железнодорожный путь. Поезд остановился, а потом повернул в сторону Латвии. На станции города Шяуляй он остановился и, надо же, наши платформы оказались прямо напротив другого поезда, составленного из теплушек, в открытых дверях которого стояли Меня Финкельштейн и несколько других знакомых. Увидев, что мы на открытых платформах, они позвали нас перейти к ним в теплушку, что мы и сделали. Нам повезло: потом шли слухи, что покинутые нами платформы немцы разбомбили. В теплушке собралась целая компания. Вместе, да еще с родственниками и знакомыми, стало бодрее.

Мы не знали, куда идет поезд. С наивным оптимизмом думали, что прямо через Латвию в Россию. Однако он остановился в Даугавпилсе (Двинске), и нам велели выйти – дальше поезд не шел. Разочарованные и растерянные, мы решили идти пешком в сторону границы с Россией. Но слухи о беженцах дошли до крестьян, живших в окрестностях Даугавпилса. Сообразив, что на нашем бедствии можно подзаработать, они запрягли своих лошадей, приехали с возами на дорогу, ведущую в сторону России, и предложили подвезти нас к границе. Каждый крестьянин вез нас какой-то отрезок дороги, а потом поворачивал домой, передав своих «пассажиров» другому крестьянину, уже ожидавшему нас. Таким образом, мы приблизились к границе до наступления темноты. Ночью никто нас везти не захотел, и мы все переночевали на полу какого-то полуразрушенного здания из белого камня.

Как только рассвело, за нами снова приехали подводы и, сменяя друг друга, довезли до самой границы. Всей гурьбой мы поспешили к пограничной заставе, хотели перейти границу и дальше – на восток, но солдаты наотрез отказались нас пропустить. Делать было нечего. Пришлось попроситься переночевать в ближайшей хате. В том районе издавна жили русские люди, у себя дома еще говорившие на языке старых русских деревень. Они к нам отнеслись дружелюбно; всю ораву поместили в своей хате. Спали мы, разумеется, на голом полу. Назавтра и послезавтра мы возвращались к заставе, но солдаты с винтовками, направленными на нас, не подпускали к границе. Не понимая, почему они это делают, мы, безумно расстроенные, возвращались в хату.

Наши хозяева тоже боялись прихода немцев, очень беспокоились о своей судьбе: ведь они все там были русские, а в том, что еще их прадеды были тут старожилами в царские времена, разве немцы будут разбираться? Они печально оглядывали свои созревающие поля, даже смахивали слезу: ведь приближалась жатва – а что сделают фашисты? Сожгут поля? Отнимут урожай? Оставят ли семью в живых? Мы разделяли их тревогу. Крестьянину оставить свою землю труднее, чем горожанину свой дом, да еще еврею, извечному скитальцу…

Каждое утро я выбегала на дорогу посмотреть, что происходит вокруг. Видела, как в первый день немцы бомбили Зилупе, пограничный латвийский городок. Видела, что с каждым днем редело число возов с беженцами – немцы быстро наступали, и люди не могли пробраться в Латвию. Видела, как те немногие, которым все же удалось бежать из Литвы, остановленные на границе советскими солдатами, опустив голову, тащились искать очередной ночлег в крестьянской хате. На третье, а может быть, на четвертое утро, выбежав на дорогу, я увидела на большой скорости мчавшийся джип. В нем без фуражки стоял седой генерал. Поравнявшись со мной, он крикнул: «Девочка, где тут немцы?». Я не знала. Бегом побежала в хату, рассказала об офицере и начала настаивать, чтобы все опять пошли к заставе. Если вновь солдаты не пропустят нас, не тронемся с места и скажем им: «Стреляйте! Какая разница, кто нас убьет, вы или нацисты!».

Вмиг все собрались, распрощались с хозяевами, щедро их отблагодарили (авось пригодятся им рубли) и быстро, как могли, пошли к границе. А там уж не было ни заставы, ни солдат, лишь в бегстве оставленный мусор. И мы двинулись вперед. Шли без отдыха, без остановки, торопились изо всех сил. Каждый нес то, что взял с собой. Мама с трудом, перекладывая из руки в руку, тянула упакованный мною чемоданчик. Справа, со стороны обросших лесом холмов, мимо нас часто летали как бы большие пчелы, от которых я отмахивалась. Оказалось, это пули бандитов, которые устроили охоту на спасающихся коммунистов и евреев. Да еще и солнце жарило безжалостно. Мы прошли 48 километров и ночью дошли до Себежа – железнодорожной станции уже в России. Откуда только у нас взялись силы?

Не веря своим глазам, мы в темноте разглядели пассажирский поезд. Какое счастье! Мы смогли в него войти и даже сесть. Самое большое счастье выпало на долю Веры – в этом поезде оказался ее муж Саша, добравшийся другими дорогами. Они столкнулись лицом к лицу в проходе. Все женщины бросились к нему с вопросом: «А где другие?». Но Саша на своем пути их мужей не видел. Терять надежду, что и они появятся, другим женам еще было рано. Как потом оказалось, каждый человек или группа людей, которым удалось добраться до старой границы Латвии с Россией, проделав наполненный опасностями и мытарствами путь, пересекали ее в разных местах – кто в районе Себежа, кто близ Великих Лук, – кто где, кто как…

На заре поезд двинулся. Вскоре немцы начали его бомбить. Мы выскочили из вагонов, добежали до оврага и залегли. К счастью, и люди, и поезд уцелели, только из некоторых окон высыпались стекла. Этот сценарий повторялся несколько раз.

От немцев и местных фашистов мы были спасены!

АНДИЖАН

Отрывок из автобиографического повествования
«Большая вода. Мои шесть жизней».

Я несколько раз ездила в Андижан, главным образом, чтобы купить на базаре немного фруктов и овощей. Ездила очень неохотно: Андижан того времени был маленьким, страшно грязным и запущенным городом. Он был переполнен беженцами, которые умирали от голода и тифа. Я приезжала утром и видела лежащие на улице трупы, опухшие и посиневшие. До тех пор я никогда не видела ни одного трупа. Мне было не только страшно, но и дурно, казалось, что я на грани обморока. С каждым моим приездом количество трупов увеличивалось. Они валялись на всех улицах, и никто не спешил их убирать. Однажды, чтобы попасть на базар, мне пришлось идти мимо нескольких трупов, почти вплотную. Мне стало очень плохо, голова затуманилась, я не знаю, как дошла до лотков. Когда же мне надо было вытащить из авоськи мою красную сумочку, чтобы заплатить за покупки, в авоське ее не оказалось. Я обыскала весь базар, прошла вдоль всех уже пройденных улиц, обходя те же трупы, – все зря! Сумочку украли.

Должно быть, потрясенная видом трупов, я недостаточно крепко держала авоську, и многочисленные ловкие воришки, шныряющие по базару, вытянули из нее сумочку. Я была в панике, не знала, куда броситься, кому жаловаться, у кого просить помощи. А продавцы за лотками только посмеивались – эта картина была им не нова. Сумочка безвозвратно пропала. В ней были хлебные карточки, немного денег и очень дорогая для меня фотография.

Совершенно растерянная и убитая, не имея денег даже на билет (к счастью, в том поезде не было контролера), я вернулась в кишлак и рассказала, что со мной произошло. Мама меня не ругала, даже не упрекнула. До конца месяца мы продержались на узбекских лепешках.