Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Лерман Берта

Lerman1.

Родилась в 1931 году в г. Гомель, Белоруссия.
Доктор химических наук. Работала в Институте  органической химии.
Репатриировалась в 2001 г. Живет в Хайфе.

ВОЙНА ЗАСТАЛА НАС В БРЕСТЕ. КАК СПАСЛИСЬ, КАК ВЫЖИВАЛИ

Родилась я белорусском городе Гомель, там же прошли безоблачные годы моего детства и учебы в 1-м классе школы. За год до Великой отечественной войны мама, я и трехлетний брат Марик переехали в город Брест, где после военной операции по присоединению Западной Белоруссии к СССР остался служить мой отец – Лерман Моисей Борисович, по званию лейтенант Красной Армии. Вначале он был в составе артиллерийского дивизиона в самом Бресте, а незадолго до войны его перевели в воинскую часть, находившуюся за 150 км от города.

Накануне войны наша семья проживала в центре Бреста, на улице с символическим названием Коммунистическая, в двухэтажном доме, заселенном семьями военнослужащих. Дом этот был весьма своеобразный – он состоял из ряда секций, каждая из которых представляла собой отдельную квартиру со своим входом с улицы и выходом в отдельный садик, в глубине которого находился небольшой каменный сарайчик. В одной из таких квартир мы занимали одну из комнат.

Я помню, что за несколько месяцев до начала войны в Бресте стало неспокойно – над городом зачастую кружили немецкие самолеты, местное население раскупало соль, спички и ходили упорные слухи, что скоро начнется война. Несмотря на это, 21 июня отца из воинской части отпустили на выходной день к семье.

Lerman2.

22 июня 1941 года около 4-х часов утра нас разбудил ужасный гул и стало казаться, что содрогается земля – это немцы начали мощный артобстрел Бреста. К нам в комнату с криком вбежала соседка, из ее окна было видно, что горит Брестская крепость. Отец немедленно увел нас в наиболее защищенное место – садовый сарайчик, где мы просидели несколько часов. За это время ему удалось добраться до артдивизиона, где он прежде служил, и пригнать открытую грузовую машину. Моя мама – Елизавета Абрамовна Лерман – спешно собрала документы и какие-то вещи в узел из покрывала. И мы, вместе с несколькими соседями, погрузились в кузов машины, которая помчалась по улицам города на максимальной скорости, поскольку нас несколько раз из придорожных кюветов обстреливали какие-то люди.

Вскоре мы оказались за городом, в большом блиндаже, где было много военных. Маленький Марик радовался, он думал, что нас привезли на детский утренник, как это бывало в мирное время, и очень интересовался, когда будут давать подарки. Вскоре стало известно, что немцы уже в 7 км от нашего укрытия и надо спешно уходить. И мы – военные и штатские, взрослые и дети, быстро пошли по направлению к какому-то шоссе. Отец нес малыша, мама тащила на плече узел, а я вприпрыжку поспевала за ними. В какой-то момент, когда мы проходили по полю вблизи лесочка, налетели вражеские самолеты и стали рваться бомбы; все бросились в лесочек, я потерялась, но родители, к счастью, вскоре меня нашли. Наконец, мы вышли к шоссе, по которому мчались на восток машины с раненными и беженцами. Отцу удалось остановить одну из таких машин и мы, опять же в открытом кузове, продолжили свой путь.

В моей памяти сохранилось лишь несколько отдельных эпизодов из того, как мы покидали Западную Белоруссию. Прежде всего, это был налет трех легких немецких самолетов, которые выпустили по нашей машине несколько длинных пулеметных очередей. Самолеты пролетели так низко, что я успела разглядеть лицо одного из летчиков, выглянувшего вниз, и мне запомнилось, что он смеялся. Мы втянули головы в плечи, прижались друг к другу, а когда выпрямились, то с удивлением обнаружили, что все мы живы, однако оказалось, что одна из пуль застряла в моторе. Отцу удалось пересадить нас в проезжавшую машину, что повторялось затем еще несколько раз. На каком-то этапе пути у одной из наших попутчиц начались роды и в придорожном кустарнике женщины приняли новорожденного. Еще помню, как однажды мы остановились в мелком лесочке, где находилась группа совсем молоденьких красноармейцев. Один из них нарубил топориком буханку черного хлеба и раздал нам по кусочку; и это была наша единственная еда за тот ужасный день. А рядом ничком лежали молодые ребята, по-видимому, это были погибшие.

Закончился первый день нашего пути и наступила ночь. Мы всё также мчались по открытой местности; в небе перекрещивались лучи прожекторов – это шли воздушные бои. Ранним утром 23 июня мы достигли так называемой старой границы СССР, существовавшей до 1939 года. И тут мой отец и еще один военный, сопровождавший свою семью, наскоро попрощавшись ушли, чтобы присоединиться к воюющим частям. Как оказалось, с отцом мы распрощались навсегда. Продолжая свой путь далее, уже по советской территории, мы видели вблизи от шоссе советские самолеты, разбомбленные на своих аэродромах, а также уничтоженные стада коров и погибших пастухов. Тем же днем мы доехали до Минска и, в обход города, нас доставили в военный городок, где уже было много жен и детей военнослужащих – таких же беженцев, как мы. В ожидании отправки мы пробыли в военном городке несколько суток; по вечерам на закате было видно зарево – это горел Минск. Наконец, однажды ночью, в полной темноте нас доставили на какую-то загородную железнодорожную станцию, посадили в товарные вагоны и эшелон отправился на восток.

Вспоминая вновь и вновь многое из того, что нам пришлось пережить в самые первые дни войны, я понимаю, что от неминуемой гибели нас спас отец. Как военный человек, он мгновенно оценивал ситуацию и принимал единственно правильные решения. И все же в те самые первые дни войны мы не раз могли лишиться жизни, и наше спасение иначе как чудом не назовешь. О том, какая печальная участь могла нас ожидать, если бы мы хотя бы на час задержались в Бресте, мы осознали позднее, прочитав в газете, что фашисты, заняв Брест, что произошло уже в 7 часов утра 22 июня, собрали на стадионе 5 тыс. оставшихся советских граждан и всех расстреляли из пулемётов; этот стадион находился недалеко от дома, где мы жили.

Когда мы уже ехали в эшелоне, мама надеялась, что мы приедем в Гомель, как ей обещали; там оставалась наша старенькая бабушка – мама отца. Но все вышло иначе – ситуация стремительно ухудшалась и попасть в Гомель нам было не суждено. Как ни горько это сознавать, но бабушку, вероятнее всего, как и многих гомельских евреев, оставшихся в оккупации, фашисты расстреляли. Такая же участь скорее всего постигла и Рахиль — сестру нашего отца, которая до войны жила в Могилеве.

Мы эвакуировались из Минска 25 -26 июня, а фашисты захватили этот город 28 июня; то есть нам повезло уехать всего за 2-3 дня до его оккупации. Но и в пути нам все еще угрожала опасность – за такими эшелонами «охотились» вражеские самолеты; так, было известно, что бомбежке подвергся предыдущий эшелон, отправленный на Москву. Но, к счастью, нас эта напасть миновала.

Просидев несколько суток в вагоне на голом полу, без еды и питья, в полном соответствии с поговоркой «не до жиру, быть бы живу», 30 июня мы доехали до Саратова. Нас, первых беженцев, со слезами на глазах встретили женщины-добровольцы и угостили чем могли; я помню, что это была манная каша в бумажных стаканчиках для мороженого.

Затем наш путь продолжился до станции Озинки – районного центра на границе Саратовской области и Казахской ССР. Не успели мы толком осознать, где находимся, как нас высадили из вагонов и стали развозить по разным местам. Нам выпало ехать за 30 км в какой-то колхоз (или совхоз). И вот наша семья уже едет на подводе по красивой ковыльной степи. По приезде нас поселили в совершенно пустой избе; мама и я стали ходить на работу – окучивать овощи. Из еды помню только молоко и жареную в русской печи пшеницу, которой нас угощали местные жители. Нами никто не интересовался, мы оказались брошенными на произвол судьбы. Я и мама как-то держались, но маленький Марик заболел, от неподходящей пищи у него начался кровавый понос. И мама поняла, что единственный шанс спасти ребенка – это возвратиться в Озинки. На последние деньги она наняла подводу и мы отправились в обратный путь. В Озинках мы поселились в частном доме у хорошей женщины; мама стала работать санитаркой в госпитале, а я оставалась на хозяйстве – на улице варила на костре суп в чайнике, поставленном на два кирпича. Мама выменяла на продукты несколько моих платьев, оказавшихся в узле, с которым мы покинули Брест. Начался учебный год, я должна была пойти в 3-ий класс, но пойти в школу мне было не суждено – не в чем было выйти из дома. Надвигалась зима, теплых вещей у нас не было, а в качестве помощи маме выдали в госпитале 5 метров ситца.

Перспективы нашей дальнейшей жизни в Озинках виделись только в самых мрачных тонах; мама поняла, что рассчитывать можно лишь на помощь родственников. Их было немало, ведь мама выросла в семье, где было 6 сестер и 4 брата, причем за несколькими исключениями все они до войны со своими семьями жили в Гомеле и, вероятнее всего, успели эвакуироваться. В августе-сентябре на станции Озинки зачастую останавливались эшелоны с эвакуированными; мама стала регулярно ходить на станцию и обходить вагоны в надежде встретить гомельчан, чтобы узнать, куда эвакуировалась Гомельская электростанция, директором которой до войны был Михаил Ефимович Кречмер – муж маминой сестры Раи. И, о чудо, мама узнала, что эта электростанция эвакуировалась в Томск, и немедленно написала запрос в эвакопункт этого города. И снова чудо – нам прислали адрес (или адреса) наших родственников; как оказалось, в Томске уже живут три семьи маминых сестер. Не могу припомнить, списалась ли мама с ними или нет, но в декабре 1941 года мы на свой страх и риск отправились в Томск; как семье военнослужащего нам выписали военный литер. Эта вынужденная, вторая по счету эвакуация стала для нас тяжелым испытанием – в дороге мы были целый месяц, продвигались с четырьмя пересадками, в ожидании очередного поезда неделями сидели на вокзалах. Самым тяжелым был последний этап – от станции Тайга до Томска мы ехали в холодном товарном вагоне. И в довершение всего маленький Марик в дороге заболел корью.

До Томска мы добрались в январе 1942 года и город встретил нас 40-градусным морозом. Как и в каком виде мы предстали перед родственниками, я не помню, но об этом мне недавно поведали по Skype свидетели той встречи – мои ныне живущие со своими семьями в США двоюродные брат и сестра Юрий Вольштейн (г. Бостон) и Майя Долматова (г. Сан-Франциско). Оказывается, мама оставила нас, детей, на вокзале и долго блуждала по незнакомому городу, пока нашла нужную улицу. Родственники ее не узнали – от молодой цветущей женщины, которую они знали до войны, остались, как говорится, кожа и кости. Юра вызвался сопровождать ее на вокзал и, наконец, мы предстали перед родными «во всей своей красе». По словам Юры, смотреть на нас было страшно – измученные, изголодавшиеся, и к тому же невесть во что одетые. Например, я была закутана в рваное одеяло, а во что была обута, никакому определению не поддавалось. Родные поспешно нас во что-то переодели, а нашу одежду тут же вынесли во двор и сожгли.

И тут я хотела бы отдать должное моей маме. В сложнейших условиях наших эвакуаций, когда только от нее зависела жизнь двоих детей, она находила выход из, казалось бы, безвыходных положений, проявила себя как героиня и буквально спасла меня и брата.

Родственники, к которым мы явились, жили на первом этаже двухэтажного деревянного дома, в квартире с удобствами в холодной пристройке. Мама и Марик поселились в той же 18-метровой комнате, которую занимали семьи двух маминых сестер — тети Розы и тети Нины. Муж тети Розы – Яков Вольштейн — воевал на фронте и погиб в 1943 году под Сталинградом. С тетей проживали четверо ее детей: старшие Эдя и Миша (16 и15 лет) уже работали, средний сын Юра учился в 3-ем классе школы, а младшему Боре было около 4-х лет. Тетя Роза почти все время лежала в постели — у нее был туберкулез, которым она заболела еще до войны; тогда ее подлечили, но в эвакуации болезнь обострилась и в 1945 г. тетя умерла. Вторая семья – тетя Нина и дядя Юзик Гейликманы, чудесные люди, работали, их сын Боря учился в 1-ом классе, а дочери Майе было 5 лет.

И тут надо сказать, что теперь я совершенно не могу понять, как в одной комнате могло жить так много людей, но так оно и было. А с нашим приездом жизнь наших родственников стала протекать не только в более жуткой тесноте, но и еще осложнилась тем, что по вечерам маленький Марик начинал громко кричать и плакать. Мой брат Юра и сестра Майя до сих пор помнят, что они называли это как «вечерние припадки». Так на ребенке отразилось всё, что пришлось пережить в первые месяцы войны, а также перенесенные корь и осложнение с кишечником. Об этих «припадках» я услышала совсем недавно от Юры и Майи и решила, что многое забыла, но мне напомнили, что в то время я жила в семье тети Раи Кречмер; они приютили меня, чтобы я не заболела корью. Эта семья – тетя, ее муж и сыновья Вилен (15 лет) и Аркадий (6 лет), занимала отдельную двухкомнатную квартиру в центре города. Я прожила у них около полугода, а за это время мама и Марик из большой комнаты перешли жить в маленькую кухню, и я присоединилась к ним.

Хочу отметить, что по приезде в Томск наша семья зарегистрировалась и, как я теперь понимаю, на нас завели учетную карточку; соответственно мы вошли в картотеку лиц, эвакуированных во время Великой Отечественной войны. В 1991 году я получила в Москве официальную справку из Центра розыска и информации Российского общества Красный Крест. Согласно этой справке наша семья – мама, я и брат – значимся как «проживавшие в г. Брест, ул. Коммунистическая, д. 9, кв. 3, эвакуированные 22. 06. 1941 г. в Новосибирскую область и проживающие в г. Томск, ул. Алтайская, д. 11, кв. 7. Карточка составлена 7 мая 1942 года». Таким образом, в официальной записи отсутствует то, что мы бежали из Бреста, и то, что мы вначале были эвакуированы в Саратовскую область, а затем в Томск. И это, вероятнее всего, было не случайно. Как я недавно прочла в сборнике «Ступени», выпущенном Министерством алии и абсорбции к 25-летию Большой алии, в очерке Ефима Лоевского цитируются такие строки из предисловия к воспоминаниям Феликса Дектора: «… в СССР замалчивали любую правду о Второй мировой войне, не появлялись рассказы о … так называемой эвакуации … потому , что это была не эвакуация, но … бегство от наступавших гитлеровских армий. Люди бросали всё, …. напрягая все силы, как-то добирались до Урала, Сибири или Казахстана … (упорен всё-таки наш народ!) …. Ну, что же, раз добрались до дальнего пункта, значит, так и писали — эвакуированные «. А вот я, свою очередь, считаю, что для таких, как мы, более всего подошло бы иное определение —«эвакуированные беженцы».

После нашего приезда в Томск мы получили первую, а как потом оказалось, последнюю весточку от отца – нас догнала открытка, отправленная им с фронта в сентябре 1941 года на московский адрес маминой сестры тети Пани Ханиной; со своей семьей она эвакуировалась в Новосибирскую область и открытку ей переслали московские соседи, а узнав, что мы приехали в Томск, она переправила эту открытку нам. В ней было всего несколько слов: «Не знаешь ли ты, где Лиза и дети», а также были указаны номер полевой почты и Юго-Западный фронт. Мама немедленно написала по этому адресу и спустя какое-то время пришло официальное извещение, что указанные номер полевой почты и фронт уже не существуют. Позднее отца стали считать пропавшим без вести в сентябре 1941 г. на Юго-Западном фронте. А фактически он погиб в возрасте 36 лет.

Возвращаюсь к тому, как складывалась наша жизнь с переездом в Томск. Мама вскоре стала работать фрезеровщицей на Загорском оптико-механическом заводе (ЗОМЗ), эвакуированном из Московской области. Я стала, наконец, учиться в 3-ем классе, однако приняли меня условно, ведь в Озинках я пропустила первое полугодие. Но все обошлось, училась я успешно.

Как я теперь знаю, в военные годы население Томска значительно пополнилось – к 150 тыс. коренных томичей прибавилось 50 тыс. эвакуированных. И надо отдать должное тогдашним местным властям и общественным организациям, они оказывали эвакуированным большую помощь. Так, когда у меня от недоедания возникли проблемы с бронхами, мне выписали дополнительное питание, а также прикрепили к какой-то столовой; за обедом туда надо было ходить на другой край города, а полученную еду я носила домой в полотняной сумочке. Ситуация с питанием в Томске была непростая, многие жили впроголодь, причем особенно страдали подростки. Мне запомнился такой случай. Однажды, когда я в незакрытой сумочке несла домой полученный обед – суп в кастрюльке, а сверху гороховая каша в миске – в самом центре города, возле почтамта, на меня напал мальчишка примерно моего возраста. По-видимому, его привлек запах еды и он попытался вырвать сумку из моих рук. Но я держала ее крепко и он запустил руку внутрь, зачерпнул сколько смог каши и убежал.

В отличие от Озинок в Томске у нас были шансы выжить, ведь рядом были замечательные родные люди. Например, тетя Рая зачастую приглашала меня зайти пообедать перед школой, что-то перепадало и от тети Нины, и от других родственников. А времена были такие, что было «не до жиру, быть бы живу». Наши родственники фактически нас спасли.

К сожалению, в августе 1943 года нашей семье пришлось покинуть Томск, так как ЗОМЗ, на котором работала мама, было решено вернуть в город Загорск Московской области и все работники были обязаны уехать вместе с этим военным заводом. И опять наша семья оказалась в товарном вагоне, но на этот раз с удобными нарами и каким-то пропитанием. С нами ехала Эдя Вольштейн, также работавшая на заводе.

По приезде в Загорск мы прожили какое-то время на территории ЗОМЗа, а затем нас поселили на Рабочем поселке в двухэтажном доме, где до войны был клуб. Ко времени нашего приезда второй этаж этого дома отдали под жилье. Это некогда клубное помещение — восемь комнат, выходящих в длинный коридор, было мало похоже на жилье, так как в нем отсутствовало самое элементарное – не было кухни, центрального отопления, водоснабжения, удобства были далеко во дворе; все это появилось только через 4-5 лет. В те трудные годы говорили, что была бы крыша над головой, а вот это в нашей коммуналке как раз было. Мы вчетвером (сестра Эдя другое жилье получила через пару лет) стали жить в 14-метровой комнате, здесь же готовили еду на керогазе или буржуйке, а также хранили дрова. Но что было совсем плохо в последние военные и первые послевоенные годы, так это трудности с едой. Временами мы по три раза в день ели только картофельный суп, заправленный поджаренным луком; к супу был маленький кусочек черного хлеба. Маленького Марика очень волновали наши перспективы, и он спрашивал: «Мама, будет ли время, когда можно будет поесть хлеба вволю» или «Мама, мы когда-нибудь будем есть что-нибудь другое «.

В те голодные годы нашей семье многие старались помочь. В цеху, где работала мама, нам годами выделяли путевки на все три заезда в заводской пионерский лагерь. В 1947 году тетя Рая пригласила меня приехать на все лето в Томск и прислала деньги на билет. Меня зачастую брали «на прокорм» какие-то мамины знакомые и дальние родственники, жившие в Москве. Этих людей давно нет в живых, а я могу только сказать: да будет благословенна их память.

Всё, что произошло с нами в начале войны и в тяжелые послевоенные годы, которые стали для нас борьбой за выживание, не могло не отразиться на нас, детях. У моего брата это было детство, опаленное войной, у меня – опаленное войной и утраченное отрочество, не знавшее многих радостей, присущих этому возрасту. Я долгое время не умела улыбаться, можно сказать, была маленькой старушкой. И еще я очень страдала от того, что была бедно одета, намного хуже других – моих одноклассников, а позднее сокурсников.

В 1949 году я закончила среднюю школу с серебряной медалью и как все медалисты имела право поступить в любой ВУЗ без экзаменов. В старших классах школы мне нравилась химия и я решила подавать документы на химфак МГУ. И тут выяснилось, что я не такая как все – «добрые люди» мне объяснили, что с моей национальностью о химфаке МГУ лучше не мечтать и я подала документы в Московский институт тонкой химической технологии им. М.В. Ломоносова. Однако и тут всё оказалось не просто — спустя какое-то время пришло извещение, что мне отказано в приеме из-за отсутствия общежития. И мне пришлось отказаться от возможности жить так же, как все иногородние студенты. Следующие полгода я ежедневно ездила на занятия из Загорска (70 км от Москвы) и тратила на дорогу туда и обратно 5 часов. В результате я везде спала – в электричке (1час 30 минут), в метро, на лекциях, но все время хотела спать. Мои дальнейшие попытки добиться общежития были безуспешными, но сработала народная дипломатия – девочки с курса убедили коменданта общежития помочь бедной студентке, которая в первую зимнюю сессию в числе немногих сдала на «отлично» экзамен по такому трудному предмету как начертательная геометрия.

После окончания института я как инженер-химик-технолог проработала 7 лет на Уфимском заводе синтетического спирта, затем в Москве закончила аспирантуру при Институте органической химии АН СССР им. Н.Д. Зелинского и защитила кандидатскую диссертацию. Много лет я вела научно-исследовательскую работу в области синтетической органической химии в Уфе, в Институте органической химии Уфимского научного центра АН СССР (ныне РАН) и в 1987 году стала доктором химических наук. Мой брат после окончания средней школы несколько лет трудился на ЗОМЗе, затем закончил Московский инженерно- экономический институт и как инженер-экономист работал на предприятиях и в НИИ. Он умер от тяжелой болезни в 1992 году в возрасте 54 года.

Моя мама проработала в механическом цеху ЗОМЗа 20 лет и в 1962 году вышла на пенсию. Она успела только один год понянчить своего внука – сына Марика и в 1965 году ее не стало. Ей было всего 58 лет, но ее здоровье было сильно подорвано в годы военного лихолетья и в тяжкие послевоенные годы. Маму очень уважали в цеху и ей, как ветерану труда, устроили очень достойные похороны – ее провожали всем цехом, начальник цеха сказал на кладбище прощальное слово.

И теперь я снова возвращаюсь к тому, что связано с моим отцом. Хотя в 1944 году мы получили извещение, что он погиб и стали получать пенсию, но у нас все же теплилась надежда, что отец еще может найтись. Однако в 1945 году, когда стали возвращаться фронтовики, мы окончательно поняли, что отец погиб. В 1978 году я обратилась в Архив Красной армии в г. Подольске Московской области с просьбой сообщить, где захоронен отец. Мое письмо переслали в Главное Управление кадров Министерства обороны СССР и затем пришел ответ, что отец числится пропавшим без вести в сентябре 1941 года в боях с немецко-фашистскими захватчиками на Юго-Западном фронте, а других, более подробных сведений о его судьбе, к сожалению, не имеется.

В 70-е годы я и мой брат стали читать появившиеся воспоминания маршалов Г.К. Жукова, К.С. Москаленко и И.Х. Баграмяна и, наконец, стало ясно, что означали в извещении, полученном нами в 1942 году, слова «Юго-Западный фронт уже не существует». В наше время в Интернете стали доступны подробные данные о том, какая ужасная катастрофа произошла в сентябре 1941 года на северо-востоке Украины – крупная группировка советских войск оказалась в окружении и подверглась полному разгрому.

Потери были огромные – погибло около 800 тысяч воинов, а около 600 тысяч попали в плен и также погибли. И все произошло из-за бездарного руководства И.В. Сталина, проигнорировавшего мнения военачальников, которые настаивали, что в создавшейся ситуации необходимо сдать город Киев.

И еще я хотела остановиться на том, что хотя мой отец погиб в сентябре 1941 года, пенсию (очень маленькую) мне и брату стали выплачивать только в 1944 году. До самого последнего времени я даже не задумывалась над тем, почему около трех лет, когда мы очень нуждались и жили в ужасной бедности, наша семья не получала помощи от государства. А недавно, прочитав в сборнике «Ступени» очерк Ефима Лоевского «Подранки. Детство, опаленное войной», я узнала, что этому есть объяснение. Меня буквально обожгли следующие строки очерка: «Сотни тысяч эвакуированных потеряли своих кормильцев, а тем, у кого была только справка, что имярек такой-то пропал без вести, ничего не было положено от государства, так как без вести пропавшие считались предателями».

В феврале 2001 года я репатриировалась в Израиль. Так сложилось, что уже через месяц я приступила к работе в Хайфском Технионе, где как научный сотрудник по стипендии Шапиро проработала два года. С первых лет жизни в Израиле я стала принимать активное участие в работе Дома ученых Хайфы. А позднее увлеклась растительным миром Израиля и написала ряд статей по библейским деревьям, что продолжаю делать и поныне.