Детская память всегда избирательна. Что-то помнится всю жизнь, а что-то быстро забывается. Иногда картины так ярко запечатлялись в сознании, словно оставались выбитыми на камне.

Мне было всего три с половиной года, когда началась война. В детстве не раз приходилось слышать рассказы моей мамы, Нины Иосифовны, как мы бежали и мытарствовали в эвакуации, начиная с 23 июня 1941 года, потому что жили почти на границе, в г. Барановичи, который являлся областным центром в Западной Белоруссии. Кроме меня, в семье было еще двое пацанов: восьмилетний Эрик и пятилетний Анатолий.

После нескольких месяцев сплошных переездов, сопряженных с голодом и ужасами бомбежек, мать с тремя детьми и двумя чемоданами оказалась на пристани в г. Горький. Отсюда на пароходе нам предстояло добираться дальше. Просто дальше, потому что конечного пункта в то время еще никто не знал… На причале находилось огромное количество людей и попасть на пароходы было очень сложно.

Мать оставила на время Анатолия с чемоданом невдалеке от причала, а сама с двумя детьми начала пробираться в толпе к трапу парохода. Как только мы попали на борт, именно в это время над пристанью появились немецкие самолеты. Они летели совсем низко, стреляли и сбрасывали бомбы, которые взрывались в реке, поднимая огромные волны. Началась ужасная паника, люди кричали, все пришло в движение.

Мать бросилась к трапу, чтобы забрать сына с чемоданом. Но по радио прозвучало сообщение о прекращении посадки и срочном отправлении парохода от пристани. Трап начали убирать и судно стало медленно отдаляться от берега. Мать стояла у борта и отчаянно кричала:

— У меня сын остался на берегу! Помогите! Ну кто-нибудь помогите! Вот стоит мальчик! Это мой сын! Помогите хоть кто-нибудь!

Но в этом хаосе, который стоял на пристани, никто ее на слышал. Бомбы рвались в воде. В небе ревели самолеты. Снизу по ним били зенитки. И все же кто-то обратил внимание на одинокого мальчика, стоявшего с чемоданом у края причала. Подбежавший к нему мужчина схватил Анатолия и, не раздумывая, бросил его как игрушку на палубу. Стоявший у борта другой мужчина едва успел схватить малыша за край одежды и подтянул его на палубу. Когда мать увидела, что ее сын уже на пароходе, она закричала:

— Бросьте и чемодан! Это наш чемодан!

Мужчина размахнулся и кинул вслед чемодан. Но расстояние до корабля было уже такое, что чемодан плюхнулся в воду и пошел ко дну. Там находилось самое нужное из вещей, что мама успела взять с собой.

Эта картина так хорошо запомнилась именно потому, что мать не раз вспоминала об этом эпизоде как в эвакуации, так и после войны. Другая картина врезалась в память именно мне. О ней мы никому не рассказывали. Это — впервые. Произошла история в одном из башкирских совхозов, где мы жили некоторое время.

Нас, троих братьев, окружило несколько местных подростков, которые были старше нас и физически гораздо крепче. Подталкивая руками, они велели нам зайти в старый, без крыши, прогнивший бревенчатый сарай, в центре которого росли кусты диких растений, лежала куча мусора, комья земли. Мальчишки окружили нас и начали допрашивать. Очевидно, предварительную информацию они получили от своих родителей.

— Вы жиды? – спросили они нас.

Тогда, в то время, в том возрасте никто из нас еще не знал и не понимал значение слова «жид». Мы впервые его услышали. Но оно звучало как-то обидно для нас, оскорбительно и даже страшно.

— Нет, мы не жиды, — ответил старший брат Эрик.

— Если вы не жиды, тогда клянитесь и ешьте эту землю!

Мальчишки указали на кучу, перемешанную с отходами и всяким другим мусором.

— Мы не будем это есть! – был наш ответ.

— Тогда вы – жиды! – напирали мальчишки.

— Нет, мы не жиды! — стояли мы на своем.

— Тогда ешьте эту землю!

— Не будем это есть! – отвечали мы.

— Тогда вы жиды!

— Нет, мы не жиды!

Диалог продолжался некоторое время. Мы, трое мальчишек, стояли спинами друг к другу и, возможно, наше упорство подействовало каким-то образом на местных пацанов.

— Мы все равно вас побьем, — сказали они, но отступили и больше не приставали к нам.

У матери тоже часто спрашивали, какой она национальности.

— Я с Украины, — неизменно отвечала она. И это было чистой правдой! Ее родители – отец Иосиф и мать Хая – жили после революции на Черниговщине. У них было девятеро детей. Моя мать, Нина Иосифовна, была младшей в семье.

В 1943 году мы перебрались в Муром к родственникам. Часто ходили на площадь, где размещался огромный стенд с картой. На ней была изображена линия фронта и наступления Красной Армии. Здесь люди обсуждали новые сообщения Информбюро и обменивались новостями. Мать рассказывала, что я часто спрашивал у нее:

— Ну когда уже освободят весь мир и наши Борановичи?!

В 1946 году мы оказались в совершенно разрушенном войной Витебске.

На берегу Западной Двины находилось еще немало снарядов и мин. Мальчишки, дети войны, иногда подрывали их. Некоторые оставались калеками. Часто на берегу можно было увидеть худощавого парня с редкими волосами на бороде. Глаза его смотрели как-то отстраненно Он неизменно спрашивал одно и тоже: — Люди примут?… Люди примут?…

Рассказывали, что у него прямо на глазах фашисты расстреляли всю его семью, и он после войны остался совершенно одиноким человеком.

Из книги Григория Нисенбойма «С войной покончили мы счеты…»