Воспоминания
Эвакуация и бегство

Ленинградская блокада
Видео

Заславский Исаак

«Беженец» с самого детства

Начало моего повествования о моём детстве, начиная с самого рождения и до 3-4-летнего возраста, — это, конечно, как и у всех, кто пытается описать этот период жизни, т.е. её начало, первые шаги и первые зацепки памяти, можно назвать «воспоминаниями о воспоминаниях».

Пишу эти строки, когда мне 75. Родился я в городе Херсон 9-го сентября 1940 года, то есть примерно за 9 месяцев до начала ВОВ. Мои родители, евреи, были простыми людьми. Папа родился в 1902году в селе Ольшаны, Киевской губернии, в семье сельских тружеников. Маму его звали Тойба, а папу Аба. Моя мама родилась в 1909 году в г. Володарск-Волынск, ей дали имя Хана-Малка Липовна. Её папу звали Липа, он работал печатником. А маму звали Бруха (наверное, точнее — Броха). Моя бабушка Бруха не работала. Она растила четырёх детей — Якова, Исаака, Малку и Клару.

Родители познакомились, когда жили, как они говорили, «на переселении». В 1930 году мама с папой поженились, а в 1931 году у них родился первенец — сын Абрашенька, впоследствии учёный-металлург, профессор, марафонец. Ему так и выписали в метрику — Заславский Абраша Янкелевич, так как отца по-еврейски звали Янкль. Ох и намучился с этим именем в школьные годы, да и в годы зрелости мой самый старший брат. Я помню, что в годы моей жизни в России имена Абрам, Сара, Исаак и т.п. резали слух некоторым Иванам и Степанам, да так, что Абрам, закончивший в сорок восьмом году среднюю школу (в Челябинске), не хотел даже идти на выпускной вечер, на котором вручали аттестат зрелости, лишь бы не услышать в этот торжественный день насмешки в свой адрес.

В 1936-м году родился мой второй старший брат. Ему дали имя Толя в память о бабушке Тойбе. Но имя не всегда ограждало от проявлений антисемитизма. В 1953-м году, когда Толя закончил школу и поступал в политехнический институт, ему «напомнили» его происхождение. И только через тяжёлую работу строительным рабочим ему удалось поступить на заочный, затем на вечерний, а впоследствии — на дневное отделение инженерно-строительного факультета. Работая в различных научно-исследовательских институтах, стал кандидатом технических наук по экономике. В настоящее время проживает в Израиле.

Каким образом мои родители оказались в Херсоне, я не помню, хотя они, конечно же, рассказывали. В 1939-м году, когда началась так называемая «финская кампания», папу призвали в армию, откуда он довольно скоро вернулся, потому что был ранен в ногу, была задета кость, и его комиссовали. Оправившись от ранения, он устроился на работу грузчиком в порту. Выражение «спина грузчика» ему здорово подходило. Он так и остался у меня в памяти с очень круглой спиной. (И таким и умер в 1981 году в Челябинске). Закончив к лету 41-го курсы трактористов, он искал работу, но началась война, и планы изменились.

Уже тогда, в первые месяцы войны, многие знали, что немцы никого не щадят, а об их отношении к евреям было известно ещё с 1933-го года.

Отец твёрдо решил, что надо спасать семью и ехать на Восток — в Сибирь или Среднюю Азию, всё равно куда, лишь бы не попасть в звериные лапы фашистов. Он узнал, что некоторые предприятия, особенно оборонного значения, будут переводить на восток за Урал, в Сибирь, и там налаживать производство для фронта. И судьба привела отца на завод передвижных электростанций, который готовился к эвакуации, где он представился трактористом. Начальник кадров завода, увидев совсем свежее удостоверение об окончании отцом курсов, засомневался в его возможностях и устроил отцу экзамен прямо внутри завода. Отец взялся за рычаги трактора в неимоверном напряжении, но экзамен сдал. Рассказывал, что когда слез с трактора, он был мокрый насквозь, хоть выжимай, но счастливый — его взяли! Через несколько дней на заводе появился секретный циркуляр о подготовке, правилах и условиях эвакуации.

Отец под секретом рассказал об этом дома. Полностью оценить ситуацию могла только мама, немножко мой 10- летний старший брат Абрам, и, по-своему, думая, что им предстоит что-то необычное, возможно, пятилетний брат Толя. Мне было тогда приблизительно 10 месяцев, и мама ещё кормила меня своим молоком.

Формирование эшелона началось в первые дни августа. В нашем случае эшелон — это 15 — 20 товарных вагончиков и впереди несколько десятков вагонов с заводским оборудованием и паровоз!

В каждом товарном вагоне теплушка, в которой располагалось несколько семей вместе с принадлежащим им скарбом, который разрешили взять с собой. У нашей семьи это был фанерный сундук, кровать металлическая, матрас и перина. Папа взял также солдатскую шинель и настольную лампу с зелёным абажуром, солдатский ремень с железной пряжкой. Потом, при жизни в эвакуации, в Челябинске, все взятое в дорогу нам очень пригодилось, особенно солдатская шинель. Моя бабушка Бруха и дедушка Липа колебались: ехать — не ехать. Они, как и многие другие евреи, пережившие первую мировую войну, помнили вполне приемлемое отношение немцев к евреям, во всяком случае, немцы тогда не убивали евреев, не было массовых истреблений. Поэтому бросать свои, хотя и скромные дома, они не очень хотели, и это нежелание одержало верх. Они отказались от эвакуации и были расстреляны вместе с другими в первые же дни прихода немцев.

Ближе к середине августа 41-го года эшелон двинулся в путь, дальнюю дорогу на Урал. Отцу было известно, что в конце пути эшелон должен прибыть в Челябинск. Однако пробиваться к нему, особенно в первые дни, по территории, подвергаемой постоянным бомбёжкам фашистской авиации, было не просто боязно, а очень опасно. Во время атак немецких самолётов, если поезд останавливался, большинство эвакуируемых выскакивали из вагонов-теплушек и рассеивались на местности, а иногда прятались под вагонами поезда.

Мама, держа меня на руках, обычно оставалась в вагоне и крепко прижимала меня к груди, старалась найти более защищённое место от пуль и молилась, молилась, молилась. И мы благополучно миновали все бомбёжки и обстрелы с воздуха. От переживаний и за всех нас, и за папу, и за моих братиков у неё пропадало грудное молоко, и я оставался на время голодным.

Пора было меня начинать подкармливать и отлучать от материнской груди. Она решила сделать это после прохождения эшелоном самых опасных мест. Но случилось это отлучение одномоментно. Наш поезд часто останавливался и в поле, и на небольших железнодорожных станциях. О времени остановок и их продолжительности никто не знал. Часто стояли по нескольку часов. И вот во время такой остановки на одной из подмосковных маленьких станций под названием Курская поезд в очередной раз остановился недалеко от небольшого здания станции. Отец сошёл с поезда, взял меня у мамы и пошёл на станцию купить мне печенье для подкормки.

Был прекрасный августовский день, было очень тепло. Папа был в брюках и в майке, я тоже был одет легко и держался одной ручкой за его шею, я ведь уже был большенький, мне было 11 месяцев. Такими запечатлелись мы с папой в глазах мамы, наблюдавшей за нами из вагона поезда. И вот когда папа со мной на руках скрылся в небольшом здании станции, поезд вдруг дёрнулся, а затем тихонько пошёл. Мама и братья подняли крик.

Когда папа вышел из здания станции, он увидел лишь хвост уходящего эшелона. Последний вагон эшелона вскоре исчез из видимости. Начальник станции, в кабинет которого зашел отец со мной на руках, сразу понял, что случилось ЧП. Он снял со своего стола красную скатерть и дал её отцу со словами «Заверни ребёнка». Затем начальник станции добавил: «Вот тебе направление в комнату матери и ребёнка, постараюсь отправить вас пассажирским поездом».

Вот так меня в этот день отлучили от материнской груди. Очень помогла женщины из комнаты матери и ребёнка. Всего день папе пришлось кантоваться со мной на станции. Начальник станции сдержал слово и выдал папе билет на пассажирский поезд до Челябинска. Поскольку связи с мамой не было, папа тоже волновался за оставшуюся в эшелоне часть семьи. Одно лишь обстоятельство его успокаивало: они были не одни, они были в дружном коллективе эвакуируемых людей, находившихся в эшелоне.

К маминым переживаниям о нас с папой прибавился мастит, так как грудь её наливалась молоком. Все подбадривали маму — руководство завода, директор, эвакуированные и говорили: «А за мужа и сынишку не беспокойся. Заславский знает, что делать». Эти слова несколько успокаивали маму. В то же время руководство эшелона на одной из больших станций решило оставить продовольственную помощь — коробку с едой. Объяснили начальнику станции ситуацию, просили связаться со станцией, на которой двое их пассажиров отстали.

Случилось так, что мы на своём пассажирском обогнали эшелон на несколько дней, поэтому папа высадился недалеко от железнодорожной станции Челябинск-товарная в посёлке Песочный и каждый день ходил справляться о прибытии товарняка. Как удалось ему вычислить, что эшелон должен был прибыть именно на эту станцию, не знаю, но чудо произошло! Мы приехали с папой в Челябинск 1-го сентября 1943-го года, а 9-го, когда мне исполнился ровно год, произошла эта долгожданная встреча и благополучное объединение семьи.

Меня передавали с рук на руки, многие называли меня «беженцем». Те, кто вместе с нами эвакуировался, ещё много лет после этого продолжали меня так называть. Что интересно, оставленная нам посылка на промежуточной ж/д станции — тот самый провиант в картонной коробке, — пришла на имя отца спустя месяц после нашего прибытия в Челябинск, в котором наша семья так и осела, поскольку в Херсоне, по словам очевидцев, наш дом был разгромлен.

Жизнь в эвакуации в военные, да и в послевоенные годы, была, мягко говоря, не сладкой. Жили мы в комнате площадью 15 квадратных метров — поначалу 8 человек, затем стало 10 — присоединились дальние родственники. Работал один папа. У мамы специальности для работы в городе не было, и родители решили завести хозяйство. Решили купить корову. Нашей семье тогда повезло: по облигациям госзайма родители выиграли пять тысяч рублей, что как раз хватило на покупку коровы. Папа соорудил для нее большой сарай из железа, где сначала была только корова, а затем к ней добавились куры и даже свиньи. Каждое лето с 47-го по 57-й я пас корову. Работы хватало на всех. Но это было уже после войны.

А во время войны было очень трудно, потому что мама родила в 1944-м году девочку. Девочка родилась лишь с одним лёгким — сказалось постоянное недоедание мамы. Я помню, как в три с половиной года я болел корью, а кушать было нечего, и я попросил у мамы хотя бы крошки дать мне, но их негде было взять. Частенько нормальную пищу нам приходилось подменять жмыхом — кормом для домашних животных. Иногда приходилось варить для еды не картошку, а лишь очистки от неё. По поводу одежды, обуви и других жизненно необходимых вещей и предметов говорить не приходится. Всё донашивалось до дыр, носки штопали, а ношенную кем-то одежду перелатывали или подгоняли по размеру.

Конечно же, трудности, и прежде всего с пропитанием, с которыми пришлось столкнуться в период войны, сказались на здоровье многих из нас. Когда мой старший брат выходил из дома на экзамен по русскому языку и литературе и мама спрашивала его как он готов к экзамену, то брат отвечал: «Если бы я выпил стакан сладкого чая с хлебом, я бы сдал на пять, а без этого — не знаю».

Мало того, так ещё и приходилось терпеть обострение антисемитских выходок с сопутствующими им оскорблениями, притеснениями и насмешками.

Тридцать первого августа я пошёл учиться во второй класс в другую школу. Когда я подошел к группе учащихся моего второго «Б», кто-то из ребят спросил: «А нет ли у нас в классе новеньких?» В ответ прозвучало: «Да есть тут в списке один жидёнок — Заславский Исаак». Кто-то ухмыльнулся, кто-то рассмеялся, а я промолчал. В восемь лет я даже словесно не мог защитить себя, еврея. Смалодушничал, чего и сейчас, уже будучи сам дедушкой, не могу себе простить. В 6-м классе была запись в кружки при Дворце культуры ЧТЗ. Я записался в духовой оркестр. Руководитель кружка на мою просьбу учиться игре на трубе или кларнете ответил: «У вас, у евреев, губы подходят только для игры на больших духовых инструментах — начиная с альта и так далее». Год я учился играть на альте, а потом бросил, так как антисемитские выпады продолжались. Если кто-то из учеников ошибался в нотах, учитель говорил: «Ты что, играешь по- еврейски?! С заду-наперёд!?» Жаловаться я не любил, да и было некому. Родителям самим доставалось. Зачастую, стоя в очередях за продовольствием, они не раз в магазинах слышали предложение уехать в Израиль, чтобы здесь, на Урале, не создавать толкучку. Одно время в Челябинске запрещали выпекать мацу. И папа, который собирал заказы в нашем «еврейском доме», остался на некоторое время без работы. Он был в отчаянии, но всем говорил: «Ничего, наступит день, и мы — евреи — получим разрешение на выезд в Израиль и бегом побежим туда». Это он говорил, начиная с 1967-го, после того, как Израиль разбил наголову всех окружавших его врагов и поднял свой авторитет в мире. И такой момент наступил.

В 1990-м году началась массовая репатриация евреев в Израиль. В нашей семье даже разговоров не было о возможности репатриации в Германию или другие удобные страны — только в Израиль. Многие из наших бывших соседей по «еврейскому дому» уже здесь, встречая меня, говорили: «Да, отец твой был провидец!!!» К великому сожалению, мои родители не дожили до этого события. Мама умерла в 79-м году, а папа в 1981-м, и похоронены они в Челябинске.

В Израиле я ни на минуту не пожалел о переезде в эту страну. Я полюбил Израиль, хотя продолжаю любить и Россию, где прожил 50 лет. Моя жена тоже очень любила нашу новую Родину. Но ей не суждено было долго наслаждаться этим. В 1998-м году, после семи лет проживания в Израиле, в возрасте 51-го года она умерла и похоронена в городе Кацрине. Я считаю себя полноценным израильтянином, иврит познал на достаточно высоком уровне и могу на нем общаться. Работал здесь 17 лет на ответственных должностях на двух заводах: «Бенталь» (кибуц «Мером Голан», 1993 — 1995) и «АК1» (кибуц «Кфар Харуф», 1996 — 2008). Пенсию успел выработать очень маленькую — 270 шекелей в месяц. Конечно, трудно сводить концы с концами, но, получая пособие по старости от государства, я не ропщу, живу скромно, экономно, но многое могу себе позволить, хотя некоторые желания так и остаются желаниями. Немного подрабатываю, но времени «для разбега» уже не остаётся.

Спасибо государству Израиль, что я здесь живу! Спасибо всем, кто рядом со мной.

 

Исаак Заславский, г. Кацрин