Ицков (Хаританская) Ривка
Родилась в Харькове в 1933 году.Врач-лаборант высшей категории,кандидат биологических наук, жила и работала в Харькове, откуда репатриировалась в 1997 году.
Живет в Иерусалиме с мужем и сыном.
На фото: Ривка с сыном Теодором.
НАДО БЫЛО КАК-ТО ВЫЖИВАТЬ
После двух месяцев езды в вагонах для скота, мы – мама (Хаританская Либа Моисеевна), бабушка (Маша Хаимовна) и я (дедушка, Моисей Абрамович Пругер, остался работать парикмахером в эвакогоспитале под Харьковом) – добрались наконец до Семипалатинска (Казахстан). Нас устроили на жительство, уплотнив семейную пару, которая занимала две очень большие смежные комнаты. В третьей, отдельной комнате, жила женщина с девочкой шести-семи лет. Мне кажется, они тоже были эвакуированные, так как относились к нам очень доброжелательно. С девочкой по имени Люда Уварова я очень дружила и даже сохранила наши общие фотографии. Семейная пара предоставила нам проходную комнату. С нами они совсем не общались, не разговаривали, смотрели недоброжелательно, а иногда и враждебно. Я, приходя домой, постоянно чувствовала себя зажатой до предела, ожидая встретить злобный взгляд или брошенное в сторону оскорбительное слово.
Страшно было то, что мы приехали в Семипалатинск в разгар зимы. Стояли жгучие морозы, доходившие до сорока градусов, дули сильные ветры, наша одежда была совершенно не пригодной для такой погоды. Бывало, шла я по улицам в школу, которая находилась далеко от дома, меня останавливали незнакомые тетеньки и говорили: «Девочка, потри нос и щеки». Я снимала варежки, брала горсть снега и растирала лицо, потом руки докрасна. Мои тоненькие фетровые валеночки с галошами не спасли мои ноги. Я отморозила себе ноги и руки, они распухли, посинели, покраснели, кожа стала трескаться, из нее сочилась сукровица. На ночь бабушка смазывала мне раны на руках каким-то жиром и надевала подобие варежек, которые она сшила из непригодной для носки одежды.
Очень голодно было. Но в школе на большой перемене нам давали горячий бульон, сваренный из требухи. Запах был аппетитный, в бульоне плавали обрывки кожи, жилы, какие-то кусочки, которые трудно было определить, но для голодного желудка все это было очень привлекательно. Очередь в школьную столовую тянулась огромная. Мы приносили с собой из дома стеклянные полулитровые баночки, обвязанные вокруг горлышка веревочкой. Туда наливали бульон. Иногда, если повезет, можно было успеть получить его и съесть на перемене, тогда в классе настроение было хорошее, и учеба шла впрок. Но если не успевала или получала свою баночку, когда уже прозвенел звонок на урок, приходилось спешить в класс, и я при этом очень боялась пролить драгоценную ношу. Баночка ставилась на парту, и уже было не до учебы, недаром говорят: «Голодное брюхо к ученью глухо». Когда учительница отворачивалась к доске, я глотала из баночки что успевала, пока бульон теплый, но не всегда успешно – то прольешь, то учительница заметит… Но бульон давали не часто. Обычно готовилась саговая каша, она напоминала мне резину, от нее тошнило. В эти дни я оставалась голодной.
Во время каникул в школе давали завтраки. Надо было приходить туда в определенное время со своей тарелочкой и забирать с собой. Накладывали одну разливную ложку каши, размазывали по тарелке, а в середину добавляли каплю масла, каплю варенья или щепотку сахара. Это уже было роскошное блюдо. Пока я возвращалась из школы домой, съедала все содержимое тарелочки руками и вылизывала ее языком – тарелочка блестела первозданной чистотой.
Хоть я и приступила к занятиям в середине года, но, несмотря на холод, голод, болезни и страх, второй класс я закончила на «отлично».
Потом к нам присоединился дедушка, разыскавший нас в Семипалатинске. Работая парикмахером в эвакогоспитале, находившемся рядом с линией фронта, он попал под бомбежку. Его отбросило ударной волной в воронку от бомбы, он получил тяжелую контузию и очень страдал потом от сильных головных болей. Да и не только от контузии, но и от горя – все его сыновья погибли на фронте.
Надо было как-то выживать. Мама работала бухгалтером. Дедушка пошел снова работать парикмахером. Бабушка брала на каких-то заготовительных пунктах верблюжью шерсть, мы по нескольку раз мыли ее в корыте – она была очень грязной, – затем сушили на солнце, теребили и только потом сучили на вертеле нить. Я тоже научилась все это делать. Готовую шерсть по весу сдавали на заготовительные пункты и получали за это какие-то деньги. Судя по нашему благосостоянию, небольшие. Дедушка иногда приносил мне подарок – настоящее свежее яблоко. Но это было чудо, и потому случалось редко.
Когда нас стало четверо, мы получили одну маленькую комнату с печным отоплением на окраине Семипалатинска, и это было уже каким-то подобием дома, где мы могли расслабиться и не чувствовать себя постоянно под прицелом враждебных взглядов. Правда, там я однажды чуть не умерла. Затопили печь и закры- ли раньше заслонку. Я угорела и потеряла сознание. На счастье, пришел как раз с работы дедушка, схватил меня на руки и вынес на мороз. На улице я быстро пришла в себя. Летом мы с бабушкой отправлялись на пароме на другой берег Иртыша на лесозаготовки. Мы собирали в кучу сушняк – ветки, сучья, а вечером перевозили его тем же паромом. Собрав немного денег, на всем экономя, мы поехали перед зимой в аул, где местные жители «катали пимы». Мне купили эти теплые бурки из меха – какое это было счастье! …Долго не было писем от папы с фронта. Вечерами гадали на картах… И тут пришло извещение, что мой отец, Хаританский Ф.И., младший лейтенант, политрук, награжденный медалью «За боевые заслуги», пропал в без вести на полях сражений. Беда никогда не приходит одна. Вскоре пришли две похоронки: один из сыновей дедушки и бабушки, Пругер Исаак Моисеевич, погиб в боях за Сталинград. Второй их сын, мамин младший брат, Пругер Семен Моисеевич, погиб в боях под Харьковом… Все это нас подкосило. Как только освободили Харьков, мы вернулись домой. Шел январь 1944 года. Наш дом уцелел, но город был как мертвый. Пустые дома, развалины – ни воды, ни тепла. Наша квартиру занял какой-то начальник, и нам предложили другую в этом же доме. Поселились мы в кухне, где стояла железная печурка с выведенной в окно трубой. Вечерами блуждали между развалин в поисках какой-нибудь доски для отопления. По воду ходили на площадь Дзержинского с ведром, чайником, выстаивали огромные очереди в ожидании цистерны с водой. Иногда всем воды не хватало. Приходилось снова ждать. Еду можно было купить только у крестьян на базаре, да и то, если у тех были какие-то излишки, чаще всего фасоль или картошка. В цене поднялись соль, табак и водка – на них охотно меняли продукты. Теплилась надежда – а вдруг папа вернется и найдет нас в Харькове? Но вернулся из плена хозяин квартиры, куда нас поселили, и потребовал освободить ее. Мама обратилась с просьбой вернуть нам нашу, тогда и мы освободим эту. Однако суд постановил: освободить квартиру вернувшегося хозяина. Нам же обязаны предоставить другую жилплощадь. Явилась милиция, взломала дверь и вышвырнула нас поздно вечером на зимнюю улицу. Новое жилье нам не дали, нас приютили знакомые, в семье которых и без того было шесть человек. У них мы прожили до конца лета, пока не получили маленькую двухкомнатную квартирку, худшую, чем наша довоенная, – да и то после маминого письма в Москву, в Министерство обороны, про то, как поступают с семьей погибших фронтовиков. Третий брат моей мамы, Пругер Владимир Моисеевич, вернулся с фронта раненый, долго лежал в госпитале, перенес две операции, и во время второй умер. Три сестры моего отца – Хаританские Анна, Миля и Ольга, и папин племянник, четырнадцатилетний Лазарь, – были расстреляны немцами на Тракторном заводе, думаю, не без помощи бывших сограждан: внешне сестры отца не были похожи на евреев. Я написала «Тракторный» с большой буквы, т.к. для харьковчан это синоним Бабьего Яра: там были уничтожены тысячи евреев – женщин, детей, стариков.